принялся за котлету. – И не благодарите меня, умоляю. Я просто сделал то, что на моем месте сделал бы любой ученый. Нельзя ведь таланту пропадать
втуне. А вы талант. Не возражайте, талант!
Зине стало неловко от похвал Швеца, и она еще раз отхлебнула из бокала.
Этот второй глоток показался ей слаще первого, и вслед за ним Зина отпила
еще, потом еще.
- За ваши успехи, - поддержал ее Константин Генрихович, - отпивая из своего
бокала.
Поставив пустой бокал на стол, Зина решила, что надо поесть. Покончив с
баклажаном, она принялась за котлету, потом отведала телятины. Швец еще
раз наполнил бокалы. Они выпили, и вскоре Зина вдруг почувствовала, что
кто-то невидимый будто приподнимает ее со стула и начинает медленно
вертеть из стороны в стороны. Она попыталась сосредоточиться, увидеть
этого невидимого, но не смогла: голова закружилась, как после детской игры
в жмурки, когда внезапно срываешь повязку с глаз и не можешь устоять на
ногах. Она жутко испугалась, кроме того, кинувшийся в лицо жар буквально
ослепил ее, и Зина закрыла глаза. Через несколько секунд кружение прошло, но она боялась развести веки, чтобы не повторился этот кошмар.
- Что с вами, Зина? – как издалека, донесся до нее голос профессора.
80
- Мне кажется… кажется… с меня довольно… - не открывая глаз, она кое-как
совладала с непослушными губами, потом снова замолчала, опасаясь, как бы
мускульные движения не спровоцировали нового головокружения.
- Если хотите, поедем, - как будто во сне, прозвучал голос Швеца.
Она кивнула и почувствовала, как он берет ее под локоть, крепкими руками
помогает подняться, ведет к выходу. Она осмелилась открыть глаза.
Расплывающийся, как в мареве, зал, едва заметное мерцание люстр, под
ногами – плывущая зыбь. Она споткнулась на высоком каблуке и
опрокинулась на руку профессора.
- Ну, милая коллега, - звучал у нее над ухом его мягкий, бархатный голос, и от
этого ей было спокойнее. - Не иначе, это вы от сегодняшних впечатлений так
расслабились. Впрочем, ничего страшного, день для вас действительно был
удачным. Сегодня отдохнете, а завтра я отвезу бумаги ректору, и считайте, что вы – ассистентка кафедры.
Зина хотела поблагодарить его, но не промолвила и слова, как погрузилась в
забытье. Немногое помнила она из того вечера. Помнила какие-то увешанные
картинами стены, мягкую постель, свежую прохладу простыней, чье-то
жаркое дыхание у своего лица. Где-то на окраине сознания колючим
осколочком отозвалась острая боль. Кольнула и затихла…
В ту ночь Зина Гвоздева стала женщиной. Нельзя, впрочем, сказать, что она
стала женой своего бывшего научного руководителя, поскольку Константин
Генрихович был благополучно женат уже двадцать два года. Справедливость, таким образом, требует сказать, что в ту ночь Зина Гвоздева стала
любовницей своего будущего начальника.
6
81
Она проснулась от дикой головной боли. Такой боли она прежде не
испытывала никогда. Захотела определить, где находится, и не смогла:
черные круги перед глазами застили перспективу, она видела только смутный
контур собственного носа и что-то темное впереди. Мотала головой из
стороны в сторону – напрасно, темнота не исчезала, только боль стукалась в
мозг еще жестче и острее. Ослабев от напрасных усилий, Зина откинулась на
подушку и попробовала что есть силы крикнуть. Но запутались и застряли в
горле неуклюжие звуки.
Она испугалась и почувствовала, как холодный липкий пот противной
студенистой жижей выступает на груди. Ей почему-то вспомнилось
ощущение из детства, когда ей, больной гриппом, всегда были отвратительны
такие ощущения и она то укутывалось с головой одеялом, то, задохнувшись
собственным горячим дыханием, скидывала с себя пропотевшее одеяло, и
тогда волна озноба, тут как тут, снова, как бы обманом, подступала к ее
вымученному телу. Поистине, это было невыносимым, и лекарство против
этого было одно – время. Добросовестно принимая прописанные врачом
таблетки и микстуры, Зина уже к вечеру первого дня болезни чувствовала
себя значительно легче, главное – проходила отвратительная потливость, и
можно было, высвободив руки из-под одеяла, взять книжку и почитать в свое
удовольствие.
Теперь же, она чувствовала, облегчения не предвиделось, по крайней мере, в
обозримой перспективе. Она повела рукой вокруг себя, нащупала простыню
и теплое одеяло, спряталась под ним от накатывающего озноба. Вскоре стало
жарко, холодный пот сменился теплым, не менее противным. Она откинула
одеяло, провела рукой вдоль тела и обнаружила, что лежит совершенно голая.
И тут же услужливая память, как на картинке, представила ей все события
минувшей ночи – разумеется, в том виде, как их запомнила сама Зина, мало
что, впрочем, запомнившая как следует. Но отчетливо вспомнились горячие
82
ласки Константина Генриховича, его жаркое, с легким запахом алкоголя
дыхание, а главное, вспомнилась острая, неведомая доселе боль, что на
мгновение сладким спазмом сковала низ живота и бедра.
От этого воспоминания Зина, как подброшенная, вскочила на постели. Сейчас
нужно было прозреть, во что бы то ни стало прозреть! Не представляя, что
следует делать в таких случаях, она лихорадочно терла глаза, виски и скулы и
чувствовала, как возвращается недавний холодный пот. Острая боль молнией
прожгла голову, Зина замерла с поднятыми руками и слабо простонала.
Плевать, главное – увидеть. Она возобновила массирование. И это помогло.
Зрение постепенно выхватывало большую полузатененную гардинами
комнату, красивую мебель, слабо пробивавшийся за окнами утренний свет.
Постепенно Зина смогла сконцентрировать взгляд на первом предмете,
попавшем в поле зрения – на большом телевизоре - и отчетливо различить его
грани, цвет, экран и кнопки на панели управления. Еще усилие, и Зина сумела
прочесть под экраном: «Рубин Ц-260».
Но не это сейчас интересовало ее. То, что не давало ей покоя, должно было
быть где-то на постели, скорее всего, на простыне или на пододеяльнике. Она
вскочила с кровати и наклонилась над простыней. Долго искать не пришлось: то, что ее так интересовало, было тут же, чуть пониже середины постели, ближе к ножной спинке кровати. Это было небольшое, размером с
пятикопеечную монету, бурое пятно с неровными, как бы рваными краями.
Пятно засохло, Зина поднесла к нему руку, осторожно провела по пятну и
почувствовала что-то жесткое, заскорузлое. Она брезгливо отдернула руку, и
тут другая мысль посетила ее. Так же осторожно, уже наверняка зная
результат, но боясь увериться в своей догадке, поднесла руку к нижней части
живота, потом медленно, с замирающим сердцем, начала опускать ее по телу
все ниже, ниже, пока пальцы, наконец, не наткнулись на то же самое жесткое
и заскорузлое чуть пониже лобка.
83
Ей показалось, что свет снова померк перед глазами. В это не хотелось
верить, но это было так. Вихрь мыслей разом пронесся в ее голове, но ни
одна из них не удержалась, вытесненная одним-единственным
всепоглощающим чувством – чувством горькой обиды. И ту же, словно это
чувство было тем самым чувством, которого одного сейчас только и
требовало ее истерзанное, замученное неведением сердце, - Зина опустилась, как была голой, на край кровати и громко, в рев разрыдалась.
Ее выворачивало наизнанку, плечи и колени тряслись от холода, но у нее не
было сил накрыться скомканным одеялом. И вдруг что-то теплое укутало ее
спину, запахнуло шерстяным и колючим плечи и грудь. Зина вздрогнула и
резко обернулась. Над ней стоял Константин Генрихович и нежно водил
пальцами по ее голове. Из-за слез она не видела выражения его лица, но ей
показалось, что он кротко улыбался. Не давая ей первой заговорить,
возможно, опасаясь ее гнева, профессор поспешил опуститься рядом с нею, слегка обнял за вздрагивающие плечики и зашептал куда-то в висок
торопливые, скомканные слова:
- Глупенькая… я ведь полюбил тебя уже давно… Умница моя… Всю душу
мне всколыхнула… Ради тебя… разведусь… дети взрослые… Из партии
выгонят… шут с ней… Из института попрут… все тебе оставлю… забот
знать не будешь… Родная, печаль моя последняя… Прости!..
Зина попыталась оттолкнуть его от себя, но он так крепко держал ее, что она, сделав два-три неуверенных толчка, вдруг размякла, уткнулась лицом ему в
грудь и снова разрыдалась, как никогда не плакала на плече у отца. А он
молчал и все гладил и гладил девушку по голове и все теснее и теснее
прижимал ее к себе. Он, как и она, тоже знал, что лучший лекарь – время.
В то утро он угостил ее вкусным завтраком, хотя, ослабев от произошедшего, ела она мало и неохотно. Он предложил шампанского, и она не отказалась. А
84
после выпитого бокала все случившееся уже не казалось ей таким мрачным и
безнадежным.
«Подумаешь! Ничего страшного, когда-то это должно было произойти, -
думала она, потягивая из второго бокала, вслед за первым наполненного
Швецем. – Человек-то он порядочный, а что с другим было бы? Ну,
подумаешь, женат! Многие так живут и уверены, что благоденствуют… Где,
кстати, его жена? Он, помнится, говорил как-то, что она в
загранкомандировке… Хорошо живут люди! – она на секунду задумалась и
твердо решила: - И я так буду жить! Переломлюсь, а – буду! Не дай Бог,
конечно, сделать ради этого что-нибудь некрасивое, постыдное, но тем, что
само дается в руки, брезговать не стоит».
И она уже без тени смущения и обиды посмотрела на Константина
Генриховича и попросила его налить еще бокал. После второго, заметила она, головная боль начала заметно стихать, на душе стало несуетно,