стреляют?
150
- Стрелять не стреляют, но мордоворотов всяких в охране достаточно.
- Мордоворотов я повидал достаточно. А про стрельбу сказал так, в шутку.
- А если кроме шуток? Ты про Афган рассказывал и про трупы какие-то…
- Ничего себе «какие-то»! Самые настоящие трупы, наших, русских
солдатиков! Я после этого полгода по ночам вскакивал и вроде как лунатиком
сделался.
- Как так «вроде»?
- Не знаю, как объяснить, не медик я… Вроде сплю, а рассказывали, что
командую громко: «Караул, строиться у тумбочки дневального!» Офицеры
укладывали меня в постель (мы все вместе жили, в офицерской палатке), я
вроде как снова засыпал, а на следующую ночь, ровно в половине пятого, все
повторялось. И так полгода, пока не уволился и в Москву не приехал. Здесь
все прошло, как рукой сняло. Самое интересное, что когда я просыпался и
мне про это рассказывали, я ничего не мог вспомнить. И в то же время не
поверить им не мог, не стали бы они в той обстановке так шутить…
- Обстановочка была что надо, да? – сочувственно посмотрела на него Зина.
- Не то слово! Я тогда только что свою Красную Звезду получил…
- Даже так? – не удержалась она.
- Как-нибудь тоже расскажу, - продолжал он. – Так вот, наш временный
военный городок располагался неподалеку от одного хела. Это у них так
селения называются небольшие, на пятьдесят-сто семей. И вот как-то осенью
каждое утро мы стали находить за ограждением городка наших солдат. Без
головы. Шум, скандал. Усиливают ночное охранение – бесполезно. На утро
то же самое, один к одному, и почерк тот же – голова будто косой срезана, снизу вверх…
- Бр-р! – поморщилась Зина.
151
- Страшно? Не рассказывать?
- Да нет, ты рассказывай, - она налила себе еще стакан.
- Ну вот. Ясное ведь дело – духи шалят, и наверняка эти сволочи пользуются
поддержкой жителей соседнего хела. Но попробуй что-то узнать у жителей!
Молчат, как пришибленные! Смотрят исподлобья, по-волчьи, и, скалясь,
твердят по своему «душмон», «душмон»…
- Так ведь душманами их самих звали? – перебила Зина.
- Душманами их называли наши и местные власти, - пояснил Добряков. – Но
само слово «душмон» и означает враг. Я даже выучил на память, как оно
пишется на тамошнем языке дари. Дай-ка ручку с бумажкой.
Зина вытащила из ящика кухонного стола блокнот и ручку и протянула ему.
- Вот. Смотри. Наверное, всю жизнь помнить буду, - и Добряков, старательно
вырисовывая каждую закорючку, начертал на бумаге:
نمشد
- Душмон! – еще раз четко произнес он, будто стараясь еще крепче запомнить
иноземное созвучие. – Нипочем не забыть!
- Да ты успокойся, выпей вот, - предложила Зина.
Добряков откупорил очередную бутылку, ополовинил ее прямо из горлышка
и зажевал сыром.
- Толку никакого от местных, говорю. И так во мне все закипело… - Добряков
махнул рукой и закурил. – Тошно вспоминать… Одним словом, я как-то
после очередного трупа дежурил по части. Ну, думаю, конца этому просто так
не будет. Поднимаю первое отделение своего взвода, приказываю сержанту
Коняхину боевую выкладку, велю дежурному по роте выдать боевые
патроны, сажаю взвод на БМП и вперед, к этому хелу. Часовой крикнул мне, 152
куда, мол. Я ему: «Ночные стрельбы». Выехали и через минуту были на
месте. По пути я задачу поставил, ребята смышленые были, поняли с пол-
оборота… Ну вот, стали обходить каждый домишко – они у них
аккуратненькие такие, глинобитные. Не входим даже - влетаем, распахивая
двери ногами. Вваливаемся, и кто бы там ни был – старики, дети, неважно –
открываем огонь!.. Весь хел обошли, всех положили…
- Боже… - Зина закрыла лицо руками. Потом отдернула руки и вперила в него
пылающий взгляд: - Но ведь там дети! Какими глазами на вас смотрели их
матери?
- Не знаю, - пожал плечами Добряков. – В глаза им я не смотрел тогда. Знал –
не выдержу и отменю приказ. Но этого нельзя было делать, нельзя,
понимаешь?! Иначе опять каждую ночь – новые трупы. Молодых солдат,
пацанов! У которых здесь, в России, тоже матери!..
Зина тяжело вздохнула и потянулась к бутылке. Налила, выпила залпом,
закурила. Помолчали. Тяжелая повисла тишина. Зина встала, подошла к
плите, пошумела сковородкой.
- Подложить горяченького? – спросила вполголоса.
- Нет, спасибо, сыт.
- А то смотри, не оставлять же.
- Сын придет, поест.
- Вторично разогретое – уже не то. Я ему свеженького приготовлю.
Добряков молчал, слушал, как, ворочаясь, утихает в груди боль. Потом взял
недопитую бутылку и выпил остатки пива.
- Ты утром сказал, что ты «бывший», - спросила Зина. - Тебя уволили?
153
- Ну да. Было следствие, и, учитывая мои заслуги, орден мой, предложили
написать заявление по собственному желанию. Дали старшего лейтенанта и
отпустили на все четыре. С глазу на глаз сказали, что еще счастливо
отделался.
- А сержанту тому, Коняхину твоему, что было?
- Срочникам легче, он приказ выполнял. Разжаловали только в рядовые, да и
все. Дослужил спокойно, даже ранен не был. Снова выслужился до сержанта.
Звонил мне потом из своей Калуги, в гости звал.
- Ездил?
- Нет, я ведь после этого кошмара решил все забыть. Как отрезал…
- Если бы это было просто – отрезать, - задумчиво проговорила Зина, садясь
за стол и наливая пива в стакан.
- Ты о нем все еще помнишь?
- Я о нем уже больше двадцати лет ничего не знаю. Тоже решила тогда –
отрезать. Но постоянно вспоминала его еще лет пятнадцать, особенно в
первый год после развода с мужем. Да и сейчас нет-нет да вспомню.
Интересно бы узнать, как он. Если жив, конечно. Ведь сейчас ему, наверное, -
она задумалась и отпила из стакана, - лет семьдесят пять. Да, так и будет.
Добряков нетерпеливо поерзал на стуле, унимая заворошившуюся ревность.
Но быстрехонько залил ее стаканом пива.
- Ты не ревнуй, - успокоила его Зина. – Он ведь был моим первым мужчиной.
А первых всегда долго помнишь.
- А я для тебя какой? – не удержался он и тут же спохватился: лучше бы
промолчать, совершенно ни к чему знать все.
154
Зина допила остатки из стакана, потянулась к новой бутылке. Язык у нее
развязался, слова стали круглыми, гладенькими какими-то, и все катились, катились. Эту музыку ее речи Добряков воспринимал уже как в полусне: три
литра, выпитые, считай, за один присест, давали себя знать: в голове повело, на душе разлилась теплая, как парное бабушкино молоко, истома. Еще с
первых своих запоев он знал: если по хорошему, то это такой момент, когда
следует прекратить пить и уснуть, тем более, что и само тело взыскует этого.
Тогда еще можно к вечеру подняться с относительно здоровой головой и без
гнетущей менжи. Знал и другое: если не остановиться в такой момент,
выпить полтора-два лишних литра, все опять повторится, как и прежде: и
утренняя менжа, и одышка, и палящая сухость во рту. Он это прекрасно знал, но то ли силы воли никогда не хватало, то ли полагался всегда на старый и ни
к чему не обязывающий «авось», - только ни разу за последние несколько лет
так и не прибегнул к этому простейшему и даровому, в отличие от того же
снотворного, средству. И сейчас не хотелось: очень уж не терпелось узнать, скольких мужиков до встречи с ним умилосердила эта женщина. Тут
происходила странная вещь. Если прежде ему даже и в голову никогда не
приходила мысль перебирать любовников своих подружек, то теперь почему-
то жгучая ревность охватывала его в ожидании Зининого признания, и эта
ревность будоражила его так сильно, что ничем иным, как тем же пивом ее
было не унять. А потому он отодвинул куда-то на задворки сознания мысль
об отдыхе, снова наполнил себе стакан и выпил весь. Выдохнул,
передернулся и, когда провалилось, жадно закурил.
- Ну и сколько же у тебя было до меня? – поторопил он Зину.
- Не терпится узнать? – лукаво и горячо брызнула она глазами. – А не
станешь думать обо мне плохо?
«А интересно, как я думал о ней до сих пор?» – мелькнул в голове вопрос, искать ответа на который не было времени.
155
- Очень бы не хотелось. А вообще-то я понятливый.
- Ну если так, - она подавила улыбку и выпила остатки пива в бутылке из
горлышка. – Тогда слушай. Правы люди – богатство развращает.
Почувствовав силу и способность зарабатывать деньги, я стала смотреть на
мужа, как на простого исполнителя своих желаний, перестала его
воспринимать как личность, тем более что по натуре он человек мягкий,
непредприимчивый. В Турцию со мной летали три подружки, и у всех
семейная ситуация была практически похожей на мою: безвольный
недоевший муж, жизненная рутина повседневности, знаешь, серая
обыденность тех людей, которые ничего себе позволить не могут: ни
оторваться по полной, ни, прошу прощения, мужу изменить. А я, мечтавшая
заработать и, глядя на оборотистых знакомых, наверняка знавшая, как это
сделать, возомнила о себе тогда невесть что: будто я самая-пресамая и все
передо мной должны, как бобики в цирке, на задних лапках плясать. Я в ту
пору и впрямь считала, что сильный пол – это женщины, и только они… Что
хмыкаешь? Не нравится? Но ведь сам просил без утайки.
Добряков и впрямь чувствовал себя неуютно.
«Эх, надо было уйти да проспаться, - корил он себя за слабость. – Теперь ведь
не успокоюсь, пока досаду не запью!»
Почему-то все, бывшее с этой женщиной в прежней жизни, он сейчас
воспринимал особенно ранимо. Мобилизовав все силы, он изобразил на лице
полное спокойствие и развел руками:
- Да я ничего. Каждый имеет право на прошлую жизнь…