187
Зина закрыла наконец воду и показала ему указательный палец левой руки, вторую фалангу которого пересекал глубокий разрез.
- Как это случилось?
- Потом, потом! Смочи зеленкой еще один тампон. Так. Давай.
Он подал тампон, Зина аккуратно прикоснулась им к ране, но все равно
взвизгнула от жжения и принялась во все щеки дуть на палец. Вытерев кровь, она взяла тампон с мазью и приложила к ране.
- Бинтовать умеешь? – спросила она.
- Умею, конечно, - кивнул Добряков. – В боевых условиях это первейший
навык.
- Считай, что сейчас боевые условия! Заматывай!
Заученными движениями Добряков перемотал палец, аккуратно завязал
повязку скрученными тесемками, обрезал кончики ножницами.
- Спасибо за первую медицинскую, - уже гораздо мягче сказала Зина. –
Принес?
- Принес.
- И где? Где водка-то?
Добряков с минуту пребывал в недоумении, начисто забыв, куда подевал
принесенный пакет, и беспомощно оглядывался по сторонам, разыскивая
покупку.
- Да в коридоре, наверно, оставил! – напомнила Зина.
Так и было. Впопыхах брошенные в пакете на кафельный пол прихожей,
бутылки не разбились разве что чудом. Он поднял пакет и, ослабевший от
волнения, поплелся на кухню.
188
- Садись, открывай, наливай. Что снулый такой? – торопила Зина.
- Какой? – тормозил Добряков.
- Снулый, говорю, отупевший.
- Испугала ты меня, - тихо промолвил он. – Давай лучше сама открывай.
Зина выхватила из его рук бутылку, ловко открутила пробку и плеснула водку
в приготовленные стопки.
- Можешь тормозить, а мне некогда, - бросила она и залпом опрокинула
содержимое стопки внутрь.
Добряков выпил свою порцию, и они закурили. Добряков осторожно
намекнул на происшедшее, и Зина, успокоившись и закурив, рассказала:
- Жду тебя, жду, сил не стало уже! В груди кипит все. Думаю: «Все, конец. Ты
ведь знаешь, нельзя так резко лишать организм алкоголя, сердце не
выдержит. А тебя, как назло, все нет и нет. И пиво ты все выжрал!
- Положим, не один я его выжрал, - буркнул обиженно Добряков.
- Ладно ты, не сердись, - Зина плеснула еще водки и выпила, а потом
продолжала: - Так или иначе, думаю, надо как-то поправляться. Вспомнила
про мужскую туалетную воду Витькину. Бегу в ванную, хватаю флакон и на
кухню. Пробую свернуть крышку, не получается. Она как будто припаяна к
корпусу! Что делать? Вижу огромный нож, хватаю его. Беру флакон в левую
руку, нож в правую и что есть духу бью ножом по флакону, ближе к
горлышку…
- И попадаешь по пальцу? – перебил Добряков.
- Не перебивай, - Зина затянулась сигаретой, поперхнулась, а когда
прокашлялась, продолжала: - Горлышко отскочило в один миг. Но осколок
189
флакона чуть не снес мне весь палец. Ох и взвыла я! Хорошо хоть воду
открыла, быстро разбавила водой и выпила. Терпеть стало полегче…
Добряков во все глаза смотрел на нее. Чего-чего, а вот до того, чтобы пить
одеколон и туалетную воду, он еще не доходил. Даже в мыслях такого никогда
не имел.
- Что смотришь? – спросила Зина. – Думаешь: алкоголичка последняя? Да
никогда прежде я эту гадость не пила. Просто тебя долго не было, и мне
вспомнилось, как папаша мой покойный хлестал эту гадость, когда водки не
было. Ну, думаю, значит, что-то в этом есть, раз после одеколона он всегда
таким добреньким становился, спокойным… Ну, и попробовала… Что
смотришь-то?..
- И полегчало? – спросил Добряков.
- Какое там! – отмахнулась Зина. – Весь кайф боль перебила. Да и было-то
там чуть-чуть, со столовую ложку… Кстати, не забудь, в следующий раз
пойдешь в магазин, не забудь купить Витьке новой воды. А то он бреется
каждый день, и очень обидится на меня.
- Ладно. Палец-то не болит?
- Не болит, ноет только. Стучит.
- Это хорошо, значит, заживает.
- Понятное дело. К утру целехонек будет, - Зина рассмеялась пьяным смехом, откидывая со лба взлохмаченные волосы и вместо пепельницы ткнув окурком
в пластиковую скатерть. Скатерть оплавилась, открылся кусочек стола с
черной точкой от пепла в центре.
- Что-то я того… - с трудом выдавила Зина.
Добряков чувствовал себя поувереннее, а потому встал, намочил тряпочку
водой и вытер прожженное место.
190
– Скатерть-то… шут с ней… Она разовая… у меня таких еще полно… Стол
жалко…
Добряков пожал плечами, отшвырнул тряпочку в мойку и налил себе новую
стопку. Он чувствовал, что пора остановиться, но, как всегда бывало,
дорвавшись до выпивки, остановиться уже не мог. И уже через полчаса они с
Зиной перестали понимать друг друга, с трудом различали предметы, видели
только неясные очертания комнаты, мебели, своих фигур, но руки их по-
прежнему целеустремленно тянулись к бутылке, а их глотки не уставали
пропускать через себя все новые и новые порции водки. Вот уже и вторая
бутылка оказалась ополовиненной, а они, свесив носы над тарелками и
бормоча какие-то несуразности, все качали и качали чугунными головами.
Добряков уснул первым. Он растянулся прямо на кухонном полу, запнувшись
о ножку скамейки. Зина услышала шум, невидящими повела в его сторону,
потом качнула, икнула и примостилась на скамейке, поджав под себя ноги.
Вернувшийся с работы Витя принес из спальни матери два пледа и накрыл
страдальцев. Во второй бутылке на столе оставалось граммов двести водки…
* * *
Обычно сны Добрякова не отличались ни яркостью красок, ни
последовательностью, ни какой-либо логической обоснованностью событий.
В детстве это были сказочные сюжеты, позже - бытовые картинки, тусклые и
серые, как сама пелена его будней. Но сон, приснившийся ему в это утро, качественно отличался от всех виденных им доселе.
Снилось ему, будто он дезертировал из своей части и примкнул к афганским
моджахедам. Во сне он так до конца и не понял, на кой черт он сделал это и
зачем он противнику. Ладно б генералом был каким, а то обычный старлейт, командир взвода! Но поэтика сна была настолько стремительной, что не
191
оставляла места для глубоких размышлений, события нанизывались друг на
друга и закономерно одно из другого вытекали.
Он видел себя сидевшим на полу высокогорного глинобитного домишки, под
гневным взглядом какого-то высокого моджахедского начальника,
восседавшего на куске кошмы. Руки Добрякова были связаны, над ним с
винтовкой в руках стоял боевик и что-то быстро говорил начальнику. Их
языка Добряков не знал, но почему-то смысл сказанного четко отпечатывался
в его мозгу, словно какой-то невидимый переводчик-синхронист шептал ему
в ухо грамотно и добротно вылепленные русские фразы. Эти фразы были
короткими, резкими, предельно конкретными, из чего Добряков сделал
вывод, что попал он в ситуацию далеко не завидную и, судя по суровому
взгляда начальника, не сулящую ему ничего хорошего.
«Он перебежал через наши посты, - рассказывал боевик начальнику. –
Сказал, что сдается. В подтверждение своей доброй воли принес вот это».
Боевик вытащил что-то из мешка, валявшегося у его ног. Добряков чуть
повернул голову, но боевик грубо ткнул его в шею прикладом винтовки, и
Добряков снова уставился в глаза начальнику. Несмотря на то, что
перебежчик не видел, что появилось из мешка, но (странное дело) почему-то
понял, что боевик достал оттуда отрезанную голову русского солдата.
Добряков обомлел, когда понял, что это его рук дело, и очевидная
алогичность собственного поступка повергла его в шок. Он попытался что-то
сказать, громко выкрикнуть в глаза начальнику, но слова застревали в горле, неловко и лениво ворочались на языке, в то время как четкий и
пронзительный голос боевика раздавался над самым его ухом, и слова эти
были разяще-безжалостными:
«Говорит, что убил своего караульного, когда тот заподозрил измену. Говорит, что вынул нож, вот этот (боевик снова что-то показал начальнику), и одним
движением, вот так (опять жест), перерезал ему горло».
192
«Эх, какой профессиональный, грамотный удар, - нахваливал начальник. –
Наш удар! – и после короткой паузы спросил: - И что он хочет?»
«Говорит, что желает уничтожить еще по меньшей мере тридцать советских
солдат. Например, свой взвод, которым он командовал еще сегодня», -
отчеканил боевик настолько несуразное, что даже Добрякову (в его-то
теперешнем положении) и то показалось, что все это похоже на какой-то
забавный фарс, на театральную интермедию, следом за которой непременно
жди смены декораций, которая будет отнюдь не в его пользу.
«Лжет, наверное, этот дошман! – сурово и медленно проговорил начальник. –
Но это нетрудно проверить. Пусть сходит на дело с группой Абдулбаки, ты
пойдешь с ними, понаблюдаешь за ним. Все ясно?»
«Ясно, господин!» – отчеканил боевик и коснулся рукой сидящего
перебежчика.
Добряков, вставая, хотел спросить, что ему будет за то, что он уничтожит
свой взвод, получит ли он свободу, но, подталкиваемый прикладом боевика, он не успел и слова вымолвить, как оказался на улице. Осмотрелся. Селение
небольшое, домишек на двадцать пять, кири.9 Прямо перед собой увидел
огороженную камнями площадку, которая в таких поселениях обычно играла
роль мечети. Боевик повел его по узкой улочке и вывел на центральную
площадь с хаузом10 и несколькими деревьями. Под деревьями сидели трое
стариков и, о чем-то перешептываясь, кивали на Добрякова.
Боевик подвел его к какому-то сараю и втолкнул внутрь. Послышался
громкий разговор, в нос ударил густой и ядреный запах сырой кожи. Воины
группы Абдулбаки готовились к предстоящей операции: чистили оружие,