Потолок этот за несколько лет курения закоптился, стал похож на свинцовое
грозовое небо, и Добряков неоднократно подумывал о том, как бы забелить
эту гадость. Но поскольку сам белить не умел, а позвонить матери и
послушать ее советов так и не сподобился, то потолок день ото дня
становился все чернее.
199
«С другой стороны, не курить же в туалете, - оправдывался он перед собой. –
Там к тому же дым по вентиляционной трубе проберется прямиком наверх, к
соседям. Хлопот потом с имя, как бабушка говаривала, не оберёшша».
Он включил подержанную магнитолу «Vitek», вставил кассету Любови
Успенской и плеснул в стакан новую порцию «Хейнекена». Как все-таки
приятно пить свежее прохладное пиво под любимые песни! И никакой Зины
не надо с ее проблемами, с ее неадекватным сыном и с ее … как его…
Испугаем! Он вспомнил корявую, неуклюжую фигурку Петьки Волкова и
презрительно усмехнулся: «И чего нашла в нем? Воздря какая-то, не мужик!»
Он выпил полный стакан, закурил и покосился на пол. Там, в углу, возле
мойки, стояли опустошенные им за сегодняшнее утро бутылки. Он насчитал
пять штук и расплылся в довольной улыбке: «Хорошо сидим!» Потом подпер
подбородок левой рукой и вслушался в голос любимой певицы:
Я буду очень по тебе скучать,
каждый день и вечер каждый.
Буду помнить о твоих больших,
ласковых руках.
Я буду очень по тебе скучать,
как бывало не однажды.
И поэтому не прячу я
слезы на глазах.
«Жизненная песня, сказала бы мать, - расчувствовался Добряков. – А вот
интересно, обо мне кто-нибудь будет скучать вот так – до слез, до тоски?
Хотя бы припомнит на минутку?»
200
Он вспомнил обе свои женитьбы, все свои связи, случайные и более-менее
длительные, и пришел к неутешительному выводу, что вряд ли такая персона, как перманентно пьяный Добряков, вызовет в ком-то хоть капельку
сожаления.
«Насрать! – осклабился он. – Никто из них никогда не понимал, что для меня, может, выпивка своеобразное утешение в этом злобном мире. Что, не будь ее, какой бы долгой показалась мне жизнь!»
Он налил еще, залпом выпил и прибавил громкость. Напарник певицы
тосковал не на шутку:
Никогда люди не были ближе,
чем мы с тобой сейчас.
Оглянись, я твой профиль увижу
в последний раз!
«Тоже вот страдает. А чего страдает? Баб вокруг вон сколько. В нашей стране
точно немеряно. А раз так, чего переживать за них? Без них, по крайней мере, экономнее», - он открыл дверцу холодильника, полюбовался на
дожидающиеся восемь бутылок пива и со спокойной душой налил себе еще
стакан.
А Любовь Успенская уже пела следующую песню – «Пропадаю я».
«Вот кто бы меня так любил, а! - размечтался Добряков, потягивая из стакана.
– А эта, Зинка-то, что же, она, выходит, тоже так себе, пристипома? Прав
Рюмин все-таки? Поиграли, а что у человека чувства какие-то могут
проявиться – по барабану… Это что в таком разе получается? Выходит, что у
меня с ней все? Кончилось, так и не начавшись как следует?» – он даже едва
заметно вздрогнул, настолько эта мысль показалась ему нелепой. Непонятно
почему (он сам себе и объяснить бы не мог, почему) ему казалось - да что там
201
казалось, он был в этом абсолютно убежден, - что эта женщина совершенно
другая, не похожая на его предыдущих подружек, что она не похожа даже на
самых любимых его женщин – двух его жен, которых он, как ни поверни, все-
таки любил.
«Вот ведь дерьмо какое!» – чертыхнулся Добряков, не о Зине, разумеется, а о
самой этой ситуации, которая вдруг только сейчас, после четырех выпитых
литров пива, показалась ему до того недопустимой, до того несправедливой, что он поневоле прослезился. Такое происходило с ним не часто, и только в
самые сентиментальные моменты жизни. А поскольку именно такой момент
он сейчас и переживал, значит, действительно крепко зацепила его эта
женщина, случайно встреченная им вчера?… позавчера?.. у пивного киоска.
«Зачем тогда надо было про жизнь свою мне рассказывать? – ворошил он в
душе обиду. – Про любовь свою, про отца-алкоголика. Про турецкие связи
свои, будь они неладны!»
«Все, что я забыть не смогла, забыть пора, только почему-то мне хочется
помнить», - так искренне и проникновенно переживала певица, что Добряков
вслед своим чувствам вторил: «Так еще никто не шутил, как я и он…»
- Шутила? – вдруг вымолвил он, скрежеща зубами и плача от обиды. –
Шуточки любите, Зинаида Николаевна?.. – и, рванув дверцу холодильника,
откупорил следующую бутылку и стал пить прямо из горлышко. Пиво на этот
раз показалось горьким и противным, но он знал, что только оно способно
сейчас облегчить его страдания. Утирая кухонным полотенцем слезы и
жалобно поскуливая, он подошел к стене и что есть силы ударил лбом в
оклеенный дешевыми обоями бетон. В голове загудело, тупым спазмом
отозвалась в висках боль, но странным образом это ему помогло: кривясь и
постанывая, он сел за стол и немного отвлекся от переживаний.
202
Успокоился, закурил, вытер остатки слез рукой. Вспомнилась мать и ее слова
выпившему отцу: «Это ведь не ты, Павел, плачешь. Это алкоголь в тебе
плачет».
«И во мне, видать, тоже? - удивился он. – Странная, однако штука –
наследственность. Другие вон, когда нажрутся, мебель крушат или родных
гоняют. А мы с отцом, выходит, плачем…»
Он открыл еще одну поллитру, плеснул в стакан и, прошептав: «Бог тебе
судия, Зинаида Николаевна», - залпом выпил.
После этого была еще одна бутылка, потом еще одна. Прослушанная раз
десять за утро кассета сама докрутилась до конца и остановилась с
негромким резким щелчком. Добряков его уже не слышал, так как мирно
посапывал на толстом кухонном паласе, успев притянуть на себя старый
продырявленный плед, подаренный матерью давным-давно - еще на первую
его свадьбу.
В такие пьяные часы – часы позднего утра – ему всегда спалось хорошо,
спокойно и крепко. Ни один сон не тревожил затуманенные мозги, ни один
шум с улицы не коснулся придавленного тяжелой ладонью уха. Дыхание его
было ровным, он лишь слабо посапывал и причмокивал губами, пустив на
грудь тонкую полоску вязкой слюны. Это его сопение никогда в такие часы
не переходило в тяжелый, изможденный храп, каким всегда отличались
ранние утренние пробуждения, ужасные и мучительные.
Обычно для такого сна – немного освежающего, слегка бодрящего – ему
требовалось часа три. Просыпаясь, он всегда подсознательно чувствовал, что
все, вполне можно остановиться, прекратить пить. Но понимая это умом,
никак не желал сообразовать с этой мыслью свое дальнейшее поведение и
всякий раз малодушно пасовал при виде бутылки пива, а если ее не
оказывалось перед глазами, чувствовал себя неуютно, на душе словно что-то
свербело, ворочалось и требовало успокоения. Успокоение, разумеется, было
203
только одно – в выпивке. И он наспех одевался, выбегал к пивному киоску, и
все повторялось по заведенному.
В это утро ему, однако, не выпало даже и трех положенных часов. Минут
пять он боролся с каким-то грохотом, вклинивающимся в его
пробуждающееся сознание, пытался одолеть помеху и снова уснуть,
натягивал на ухо плед и сквозь сон неловко бормотал пересохшими губами.
Одолеть шум не получилось, и громко выругавшись, Добряков скинул с себя
плед, сел на полу и прислушался.
Колотили во входную дверь квартиры. Стучали, видимо, кулаком и так
сильно, что гудел пол на кухне.
«Это не она», - зачем-то мелькнула мысль. Добряков вскочил и, запинаясь
после сна, проковылял в прихожую. Как раз в это время раздалась очередная
серия ударов, и он раздраженно выматерился в полный голос:
- Мать твою! Хорош долбить-то! Щас открою.
Он повернул вертушку дверного замка, потянул на себя дверь, готовясь
высказать нежданному гостю по полной, но от неожиданности замер с
раскрытым ртом. На пороге стоял Рюмин и широко улыбался гнилозубым
ртом. За его спиной жалась незнакомая Добрякову еще молодая бабенка –
низенькая, невзрачная, тощая, какая-то прозрачно-бестелесная, словно
скрученная из папиросной бумаги. И как папиросная бумага, бабенка гнулась, похрустывала сухими ручонками, казалось, что вот-вот переломится
напополам.
- Чо долбишь-то?! – набросился Добряков на соседа. – Звонка, что ли, нет?
- Да мы уж не надеялись тебя звонком-то поднять, - Рюмин на этот раз не
испугался, продолжая ухмыляться, подмигивая и лукаво кивая на бабенку. –
Вот, в гости к тебе пришла.
204
- Здрасьте, - неловко промямлила та, выглянув из-за плеча Рюмина, и снова
юркнула за его спину.
- В гости просто так не ходят, - уже спокойнее буркнул Добряков.
- Так это поправимо, поправимо, - услужливо закивал головой сосед. – У нее
вот с собой и бутылочка есть!
- Есть, - снова показалась бабенка и потянула что-то из обремкавшейся
сумочки, а потом быстро спрятала обратно. Добряков успел заметить
горлышко прозрачной бутылки и сообразил: «Водка! Уже лучше!»
- Ну, проходите, - он распахнул дверь и отступил на шаг назад.
- Да нет, Егорыч, нет, - отнекивался Рюмин. – Ты уж меня извиняй, я уж не
буду проходить. Это вот она выразила желание с тобой познакомиться… А у
меня… ну, дела, одним словом. Приятного знакомства! – и еще раз лукаво
усмехнулся, подмигнув Добрякову.
- Смотри, как хочешь, - пожал плечами Добряков, пропустил гостью и уже
готов был закрыть дверь, как увидел, что Рюмин молча кивает ему, приглашая