знакомый умывальник казался подвешенным колокольчиком, постукиванье
сливного язычка напоминало треньканье коровьего ботала3, подвешенного у
буренки на шее. Накатил жар, лицо пылало. Попробовал умыться, собрал
пригоршню воды, но до лица не донес, расплескав все на грудь, ругнулся и
заплетающимся шагом побрел в комнату. На ощупь дошел до кровати,
наклонился и попробовал нащупать подушку. Не нащупал и рухнул на одеяло
как был, одетый. Понял, что надо уснуть и на сей раз исполнилось –
провалился в тяжелый и вязкий, как болото, сон…
Почувствовав, что кто-то трясет его за плечо, с трудом открыл глаза и слабо
различил расплывающееся лицо, нависшее над ним огромным пятном.
- Тебе плохо? Что случилось? – узнал тревожный голос матери.
- Заболел, - едва выдавил сквозь непослушные губы.
- Носился, поди, опять без шапки? По весне-то! – мать приложила руку к
горячему лбу сына. От этого прикосновения жар еще пуще полыхнул по лицу.
- Холодного чего-нибудь, - болезненно простонал сын.
-Ну, так и есть. Жар, - констатировала мать и воткнула ему подмышку
градусник. – И когда только слушаться станешь?
Вытащив градусник, озадаченно пробормотала:
- Странно. Нормальная. А ну-ка…
Не доверяя всяким «медицинским штучкам», как она говорила, мать
склонилась над сыном и своим верным, проверенным способом решила
3 Ботало - погремушка, колокольчик из железного, медного листа или дерева, подвешивающиеся на
шею пасущейся коровы или лошади.
28
измерить температуру: приложилась губами ко лбу чуть выше переносицы и
задержала дыхание. Но тут же отпрянула и удивленно спросила:
- Чем это от тебя несет?
- Вырвало, - простонал Добряков. – Отравился, видать.
- А ел-то что?
- Да ничего такого. Котлеты вон из холодильника разогревал.
- Ничего не пойму, - недоумевала мать. – Мясо, вроде, свежее. А пил чего?
Добряков вздрогнул, но выдержал характер:
- Да ничего не пил вовсе.
- Врача, может, вызвать? – немного подумав, предложила мать.
- Ма-а-м… не надо врача, - жалобно проскулил сын. – Начнет еще в желудок
гадости всякие втыкать…
- Гадости, гадости! – нервно передразнила мать. – А разболеешься, кто с
тобой сидеть станет? Мне премиальные терять, что ли? В больницу ведь не
ляжешь?
Добряков совсем обессилел и только мотнул головой.
- Ну вот, не пойдешь…
- Ма-а-м, дай отлежаться, может, пройдет.
- Может, и пройдет. А может, и нет. Тогда как?
- Пройдет, - едва слышно прошептал Добряков. – Спать хочу.
- Ну спи. Накройся хоть, - и мать накинула на него теплый шерстяной плед.
Измученный разговором, согретый пледом, он скоро опять уснул и даже
увидел сон. Сельский врач, Игнат Силантьевич, высокий седобородый старик
29
в очках с толстыми линзами, говорил ему в своем кабинете: «Отравление
легко определить по тошноте, рвоте, а также по сильной жажде. Жажда – это
когда хочется пить. Пить. Пить. Пить…» - он беспрестанно повторял это
слово, каждый раз все громче и отчетливее…
Добряков вскочил на кровати, осмотрелся и облегченно вздохнул. Голова не
болела, зрение вернулось. Была глубокая ночь. Занавески на окнах были
аккуратно задернуты, фосфоресцирующие стрелки настенных часов
сложились в острый уголок – четверть третьего. Он почувствовал, что хочет
пить. Поднялся, прошел на кухню, набрал полный литровый ковш воды и
жадно, в несколько крупных глотков выпил. Стало совсем хорошо. Вернулся
в комнату и снова уснул. На этот раз без сновидений…
Увы, наш рассказ прерывает его уже повзрослевший герой. Просыпается он
не от того, что выспался, нет. Спал он всего шесть часов, как мы и
предполагали. Но тот безотказный механизм похмельного пробуждения, что
тысячелетиями карает приверженцев неумеренных возлияний, срабатывает и
сейчас. И волей-неволей Добряков просыпается.
3.
Вздрогнув от привидевшегося во сне кошмара, Добряков ошалело раскрыл
глаза и рукой поискал будильник на прикроватном столике. Нащупал, поднес
к лицу, в слабо брезжившем рассвете едва различил стрелки на циферблате.
Четверть пятого. Как всегда! И на что он стался тогда, будильник этот?
Добряков в сердцах отшвырнул часы в сторону – они ударились о радиатор
отопления и со стеклянным звоном рассыпались по паркетной доске.
«Мать твою разэдак!» - выругался он и попытался приподняться в кровати.
Получалось это с трудом: все тело разламывалось, гудело, казалось, каждая
его часть жила сама по себе, не в ладах с другими. Он попробовал сбросить
30
одеяло, но рука почему-то ухватилась за простыню, и, как он ни старался
раскрыться, выходило, что все больше закутывался. Высунув наконец одну
ногу наружу, он резкими движениями стал помогать рукам, но запутался
окончательно и в изнеможении откинулся на спину. Холодный пот пробрал
его от макушки до пяток. Он повернул голову и ткнулся лицом в подушку,
чтобы стереть проступившие капли, но подушка оказалась насквозь мокрой и
помогла плохо.
«Что это, неужто я во сне потел? – задал он себе вопрос, постоянно
задаваемый в таких случаях и в который раз, как впервые, подивился
сделанному открытию: – Да, хоть отжимай!.. Холод какой, продирает до
костей… Я сейчас подохну, наверно…»
Он лихорадочно дрожал, снова кутаясь в одеяло и каждой клеточкой тела
ощущая, как весь покрывается мелкими, как бисер, пупырышками. Вздумал
было притянуть на одеяло лежавший в ногах плед, но понял, что не сумеет, да
и высовываться вовсе не хотелось. Однако это становилось невыносимо.
Нужно было что-то предпринять.
Самое скверное, что с вечера не оставил ни капли пива. В его теперешнем
состоянии ему хватило бы стакана живительной влаги, чтобы не сойти с ума.
Но не оставалось, он знал это, ни единой капли.
«Сволочь! Бестолочь! Идиот! И если бы в первый раз! Кретин!» - не жалел он
для себя самых жестоких ругательств, прекрасно понимая, однако, что и
ругательства эти – далеко не выход. Выход был один, только один. Для этого
нужно было суметь подняться, совершить практически невыполнимую
работу – одеться, выйти из квартиры и преодолеть мучительнейшие триста
метров до ночного гастронома. Но именно подняться и одеться было сейчас
для него совершенно невозможно.
И тут он вспомнил про снотворное. Где-то в аптечном ящичке серванта
наверняка оставалось несколько таблеток. Превозмогая озноб, Добряков
31
выпростал ноги из-под одеяла и долго шарил по полу, пытаясь попасть в
тапочки. Потом плюнул и, удерживая на себе одеяло, резко поднялся и
шагнул к серванту. Но не почувствовал, что одна нога все же нашарила
тапочек, правда, обулась в него не совсем правильно – угодила пальцами в
задник. И когда Добряков шагнул этой ногой, тапочек, потащившись следом, уперся в толстый ворс ковра и застрял в нем. Другой шаг, третий - и Добряков
потерял равновесие и растянулся на полу в полный рост. Пропотевшее одеяло
накрыло его с головой. Пытаясь высвободиться, он барахтался, матерился и
встал в конец обессилевшим. Смахнув со лба крупные градины пота, он
выдвинул ящик и непослушными руками стал разгребать лекарства. Вот он,
заветный флакончик. Откупорив его, увидел на донышке четыре таблетки.
Трясущимися руками попытался подцепить одну и не смог. Тогда высыпал
все на ладонь и слизнул, сколько получилось. Получилось две. «Ладно, чтоб
наверняка», - решил он и поплелся на кухню запивать.
Двойная доза снотворного подействовало быстро, и вскоре Добряков снова
провалился глубокий сон без грез.
Зато и проснулся почти исцеленным. Нельзя сказать, как огурчик, но все
равно достаточно свежим. В голове, правда, еще звенели отголоски
утихнувшей боли, но хорошо уже то, что проклятой менжи как не бывало.
Знал тем не менее: она не ушла совсем, лишь затаилась, схоронилась в
отягченном похмельем мозгу, а потому, чтобы окончательно от нее
избавиться, выбрал наивернейший способ: залить ее литром-другим. Да-да, этим вот немногим, а не то, не ровен час, она, окаянная, снова взовьется и, взбодренная перебором, сведет на нет все усилия многотрудного утра. Это уж
как пить дать: переборщишь - и считай, что все старания псу под хвост, снова
ложись и помирай. Сейчас, на мало-мальски свежую голову, Добряков
решительно настроился покончить с пьянкой. Раз и навсегда. Вот только
залить все минувшее, забыть напрочь, навсегда…
32
Бодро насвистывая, встал, оделся, увидел разбитый будильник и, махнув
рукой, запихнул осколки в угол. «Обойдусь пока без времени, - решил он. –
Ни к чему мне оно пока. Вот завяжу, устроюсь на работу, начну новую жизнь, тогда…»
Что случится тогда, Добряков и сам отчетливо не представлял, тем паче, что
на своем веку начинал новую жизнь раз, наверное, двадцать, даже счет
потерял этим попыткам. В первый раз это случилось вскоре после
выпускного бала в школе, когда, промучившись несколько дней после
выпитого с одноклассниками ящика скверного портвейна, твердо положил
никогда в жизни в рот этой гадости не брать. Тогда сделать это было совсем
не трудно. Но впоследствии с каждым разом принудить себя к здоровому
образу жизни становилось все труднее.
Следующее похмелье, уже куда более тягостное и длительное, Добряков
испытал много позже, в Афганистане, куда был направлен по окончании
Новосибирского военного училища. Молоденький лейтенант так живо к
сердцу принял гибель лучшего друга, что не нашел иного способа прийти в
себя, как уйти в запой. В военной обстановке начальство на многое
закрывало глаза, но тот прокол командира взвода вывел из себя даже самых