Тру-ру-ру-ру-ру и уже на-тёр
ра-ра-распродажа чего-то в пятё —
рочке рест —
линг месятся
тётки в мясном
в эти месяцы
скидок на мясо всё кажется
сном но я не сплю
и никто не спит
на-на-на-на-надо успеть к десяти
тридцати в этот час
подешевле квас
я успею
на скидки
на
э —
тот
раз
милая хорошая моя прости
но хочется немного яс-нос-ти
не насти не кристи не истин и не исте —
рических припадков а яс-нос-ти.
И никаких птиц. Ну, может быть, одну. Раз в месяц. Паршивого тукана с расколотым клювом.
Семь лет хотели пересечься, и вот она напилась и позвала меня в Электроугли.
– Ты тронулась.
Не знаю, говорят ли нынешние дети по телефону, но вечные дети мы – говорим. Это же лучше секса. Интимней. Особенней. И вот она шепнула, то ли спьяну, то ли помнила семь лет, что шёпот – действует:
– Я тронулась, и я тебе нужна.
Мы сбиваемся в стаи, Москва огромна. Мы слипаемся в пары, она огромна. Мы сжимаемся в точку, она – океан.
– Нужна?
Ну да, наверное. На много километров ночь и никого, лишь просто люди. Но это, блин, Электроугли. Два часа в один конец. Другая страна. А завтра опять работать с семи до семи, и до семидесяти далеко, да и что там дальше, кто у нас верит в пенсию, какая пенсия, дебил, тебя зовут ебаться в область.
Нет уж. Скажу, что болен. Скажу, что занят. Почешу ухо, и шёпот пройдёт.
– Давай адрес.
Достану сoкoлa и посмотрю ему в янтарный глаз, до завтра, сокол. Вот мой щегол в смешной картонной маске, прощай, щегол. Надену куртку, надо зашить карман. Как её звали-то и зовут? В телефоне записана просто «эм».
Но нет, но ладно. Подожду ещё семь лет.
Антоха вообще молчун. Мы все тут потихоньку разучились издавать звуки, и птицы наши бессловесны. Но Антоха в Москве превратился в царя немых. Бывает, и его прорывает, и тогда он звонит в ночи и говорит, что реальность усилилась в тысячу раз.
– В тысячу тысяч. Я знаю, я инженер. Я гляжу на устройство предметов. Я слышу все голоса у Баха. Вижу все царапинки у Леонардо. И как же прекрасны пятна на потолке. Я кончаю от красоты. Слова не слушаются. Руками бы показать. Нет-нет, это тень, это малая часть того, что спрятано в мире, я сейчас так ясно вижу все оттенки… мне так жаль… так хочется, чтобы и ты испытал подобное. А музыка просто вынимает кости из тела, просто пиздец! Это надо объяснять, обнимать, прыгать, рисовать! Вот я сейчас смотрю на стену и вижу, как она родилась и как умрёт. Я вижу, вся красота из одного источника. Я чувствую, что, если нащупать какую-то формулу, просто какой-то рычажок у реальности под юбкой, мы никогда не состаримся и не станем некрасивыми. Наверное, завтра эта радость, это знание, всё это пройдёт, всё потеряет смысл, как Лолита теряет смысл, вырастая в тёлку. Но, понимаешь….
Я жду. Он дышит.
– Понимаю. Ты опять нанюхался?
– Зачем нанюхался. В жопу уколол. Так дольше. Так слаще. Я инженер.
– Как там Тома?
– Какая Тома.
– Никакая. Держись.
Другой мой друг – ну нет, не друг, просто видимся, как с охранником в продуктовом, – Грач. Это фамилия, украинская. От него до меня на трамвае как от Москвы до Киева на самолёте. Грач хочет свалить и учит английский. Он слушает подкасты, смотрит инстаграм, читает глиняные таблички, трактует звёзды. С семи до семи он работает ветеринаром, усыпляет ваших близких со скидкой, и учится каждую свободную секунду, хочет стать современней и совершенней, чтобы просто съебаться отсюда нахуй. Он мечтает о стране побогаче, его немного смущает, что там всюду пидоры, но ничего, ещё пара подкастов – и он поймёт, что одинаково с ними несчастен. Он знает многое про птиц, но про живых, из мяса. Он знает, что ворону ловят полотенцем, что главная причина смерти попугая – придавили дверью, что у орлов глисты.
mr headtwister
mr night
would you be so fucking kind
would you please
oh fuck it yeah
филин шёл в одном белье
после бани с филинкой
из наушников звучал
жёсткий сычий рэп
филин был не аполлон
но довольно миленький
мягкий юмор излучал
screw it you fucking crap
Я показал ему птицу, он равнодушно хмыкнул и сделал музыку погромче:
– Игрушка, что ли? Очередная голубизна. Что там эти глиномесы опять придумали? Штаны в полоску снова в моде, прикинь.
Мне захотелось его ударить, но нет, но ладно, я ничего не делал, не сделал и не сделаю никогда.
Взяли меня с полярной совой. Даже не редкой. Так, фарфоровая пустышка.
В ментовке сидел сержант, играл с телефоном в танки. Механический голос гудел: «Рикошет. Пробитие. Попал». Раздался взрыв, сержант сказал тихонько «сука», порылся в ящике, достал пакет с моей совой и брезгливо бросил на стол.
– Не знал, что птицы запрещены.
– Птицы нет, а героин да. Хочешь, у тебя найдут?
– Понял. Сколько с меня?
– Дома, наверно, целая коробка? Пять… Семь тысяч долларов.
– У меня нет.
– Семь лет.
Я постарался максимально искренне вздохнуть.
– Правда нет.
– Сколько есть?
– Долларов четыреста. И надо снять с банкомата.
– Давай, у нас тут сберовский стоит.
Но было пусто, я всё просрал. Оставался последний звонок, и в телефоне было тоже пусто – надо было найти, кому я ничего не должен и кто ничего не должен мне, но таких не было, а Тома – Тома – Тома, спорящая с солнцем, – ну да, наверно, но нет, но ладно, и я просто позвонил бывшей.
За порогом ментовки рассказывал ей, как меня тревожит утрата колыбельных. Это ненормально, людям некому спеть, и приходится выдумывать всякую хрень, чтоб себя убаюкать.
Солнце взошло, и стало ясно: я безумен. Надо просто сказать «спасибо» и «как ты».
– Спасибо.
– Пожалуйста. Ты фантастический дурак.
– Ну, как ты? Как твой?
– Нормально. Нормальный.
– Счастлива?
– Нет, просто глупая.
– Беременна?
– Нет, просто жирная.
– Если ты вдруг родишь, а потом и твои родят, если это всё продолжится, а ты станешь бабушкой, то пой колыбельную, как мне бабушка пела, ну помнишь, ту:
тра-ля-ля ля-ля ля-ля
птицы выпили глаза
Бывшая хмыкнула. Люди больше не смеются.
– Глаза на месте. Нo усталые.
И потрепала по щеке.
Мялка, свалка и пуговица
На лице у девчонки сверхмодный узор из фальшивой крови: типа мозг взорвался, из ушей потёк. Мальчик обычен. Девчонке скучно.
– В мялк бдём.
– Да мал деньк.
– Бдём, ну бдём.
Время действия – завтра. Но не светлое завтра, а так себе завтречко. В этом рассказе люди говорят по-дурацки, потому что так и говорят в будущем. Берегут слова, чтобы лишнего в рот не налетело.
– А чомнут?
– «Нана Ня и ночь любви».
– А чотм?
– Дакбычно.
Мялка – это соматосенсорное кабаре. На сцене тётка, в башке у тётки штука. Тётку бьют – всем больно. Гладят – всем гладко. Жгут – все чувствуют, как с костей сползает мясо.
– Нуок. Нубдём. Чоттак мялклюшь?
– А я б сма мялс. Я тлант. Буду Лана Ля! Ок?
– Йе.
Мялка – от слова «мять». «Кристина Ку мнёт себя» – самое первое шоу самой первой дивы. Так и повелось: мялка. И шоу, и место, и женщина, тело своё превратившая в телебашню. Всё – мялка.
Ну а эта конкретная мялка мала, тускла и прокурена. На входе ребёнок с алыми от наркоты глазами раздаёт пробки – съёмные модули приёма. Скользко и противно они крепятся к основанию черепа. Зрители как могут прячут дыру в затылке: кто гривой, кто шарфиком.
Свет гаснет, луч ползёт по сцене, там – прозрачная ванна. Это типа море. Внутри Нана Ня – голая, старая, глупая баба. По сюжету она красавица. Но на сюжет плевать. Нана Ня сложно цокает языком – это логин, – и штука в её голове начинает стрим. Зал чувствует воду, окутавшую чужое тело, и пластик, упёршийся в чужой зад. Стрим – полчаса. Ассистенты будут баловать Нану Ня так и эдак. Зрители платят за чужие переживания и намерены напереживаться. Плещется море. Мялка мнётся. Всем хорошо.
Место действия – город, какой хотите. Вечная вьюга среди небоскрёбов. Или: куча мусора на берегу гнилой реки. Или: стены кремля в рекламе сосисок. Вам декорацию выбирать. Все города одинаковы, впрочем. Родился – не заметили, пропал – забыли.
То ли дело мялка. Она мечта. Она – навечно.
Кастинг: суёшь голову в бак с огоньками, а потом тебе говорят, годишься ли. Мужчины не мнутся, что-то не то в мозгу. Но у каждой стотысячной женщины мозг подходящий. Такую тестируют. Не дура ли будущая дива, не фригидна ли, хорошо ли понимает команды.
Потом идёшь к мяснику, ставишь соматосенсорный передатчик (штуку, проще говоря) в третий желудочек мозга, прямо в таламус. Из черноты возвращаешься почти прежней, с парой незаметных шрамов.
Девчонка тоже побывала в баке. Прошла все тесты, успела даже дать по паре раз полезным людям. Её выбрали. Но потом назвали цену. В этом фишка мялки и её облом: штуку ставят за счёт соискательницы. Не хочешь – вали, вас таких много.
Столько денег не скопишь, если даже продашь два-дцать почек. А почка у девчонки и так уже одна.
Мялка жестока: очередь в зал длинна, а на сцену ещё длинней. Особенно если ты с дальнего района.