Ницше не смог увидеть того, что увидел в Силене Рубенс, потому что не захотел. Ницше хотелось философии жизни в ее абсолютной брутальности. Ему хотелось утверждения жизни, которое представляло бы жизнь как чистый разряд. Ницше хватило смелости, чтобы отбросить метафизику. Ему хватило смелости, чтобы принять жизнь как чистый разряд и ничего больше. «Я принимаю чистый разряд», — заявил он. Он хотел сказать этому разряду «да». В этом смелость Ницше. Он мыслил Силена первопророком жизни как чистого разряда. Силен, по его мысли, говорил с царем Мидасом, чтобы раскрыть миру смертных, что жизнь — это чистый разряд, что ее можно выразить звуком козлиного блеянья в лесу. Криком козлиного бога, бегущего в лесу по следам нимфы. Теми ужасными и прекрасными звуками, что издает козел в акте страсти и разрядки. Девицу насилуют. Козла убивают. Козел трахается и подыхает. Отзвуки блеянья разносятся в чаще и потом затихают. Чистый разряд. Вот об этом, по мысли Ницше, Силен и говорит, подобно пророку. Силен, по мысли Ницше, — это пророк козлиного бога и чистого разряда жизни.
Но это совсем не то, что увидел Рубенс. В хмельном спотыкании Силена Рубенс увидел нечто иное. Он глядит на Силена с состраданием. Сострадание? Едва ли кто-то считает Рубенса художником сострадания. Он художник-умелец. Он художник с потрясающими театральными дарованиями. Он рисует жизнь и плоть. От такого художника мы наряду с Ницше могли бы ждать, что он увидит Силена пророком чистого разряда. Но он этого не сделал. Он изобразил Силена не так. Он показывает нам борющегося и оступающегося Силена, который охотно бы стал таким же, как люди, таким же бытием-к-смерти, что и мы все. Рубенс показывает хмельного бессмертного, который отдал бы все за участие в дарованном нам мире — в мимолетном и кажущемся бессмысленным мире смертного бытия.
XVII. Уроки Яна Рубенса таковы, что могут передаваться только в молчании
Ян Рубенс, отец нашего живописца Питера Пауля Рубенса, умер в 1587 году. Так что на момент смерти отца Питеру Паулю Рубенсу было десять лет. Ему так никогда и не выпало даже шанса открыто поговорить с отцом о чем-то серьезном. Поговорить о чем-то серьезном с отцом может быть довольно-таки непросто любому из нас и в любом возрасте. Кто, в самом деле, способен понять жизнь отца в качестве жизни? Кто вообще может увидеть отца как человека, а не отца? Но десятилетний мальчик такого не может уж точно. Не мог такого и Питер Пауль Рубенс. Его отец умер не как человек, а просто как отец Питера Пауля Рубенса.
Но что-то все-таки должно было передаться. За десять лет передаться должно было многое. От отца к сыну должны были передаться чувства и мнения. Все печали отца, всё им потерянное. Может, этот сломленный человек как-то на свой манер говорил, просто как-то по-особому сидел в своем кресле — и это сообщало реальный опыт. Вы ведь помните, что это человек, который открыто стремился навстречу смерти, обхаживал бездну. Он схватил Анну Саксонскую за руку и самозабвенно пошел на смерть. А потом обратил самого себя в дым и вернулся к жене, сломленный и опозоренный. Он отбросил все, что знал, и вернулся к жене просителем. А потом она написала ему то невероятное и ужасное письмо. Он был вынужден перечитывать то письмо снова и снова, хотя бы мысленно.
Таков был дом, в котором Питер Пауль Рубенс стал личностью. Наверное, он наблюдал за отцом в его повседневных делах. Наверное, видел отца в его повседневном общении. Может быть, порой он заставал отца, когда тот в одиночестве сидел в кресле в одной из семейных комнат, глядя в пространство и размышляя о прошлом. Сам точно не зная, что происходит, он впитывал в себя всякое, связанное с отцом.
Подробности никакого значения не имеют. Неважно, знал ли Питер Пауль Рубенс подробности из жизни отца или жизни матери. Все эти конкретные детали не могут иметь никакого значения в сравнении с тем моментом, какой мы могли бы вообразить: восьмилетний Питер Пауль Рубенс сидит на лестнице, глядя сквозь деревянную балюстраду на отца, — тот в кресле в комнате снизу. На дворе утро, ну или что угодно. Кому какая разница? Сквозь оконные стекла конца XVI столетия мягко льется какой-то там утренний свет. Пусть так. Особой разницы нет. Мы знаем, каким цветасто-пузырчатым бывает такое старое стекло — стекло XVI века, выдутое еще до того, как появились все эти техники промышленного стекловарения и рафинирования. Может, эта сцена между Рубенсом-отцом и Рубенсом-сыном напоминала бы одну из картин Вермеера. Рубенс-отец пребывал бы в неведении, что в этот самый момент за ним наблюдает Рубенс-сын — тот сидит на лестнице и глядит, как сквозь оконные стекла XVI века льется свет. Представляйте это как вам угодно — без разницы.
Факт в том, что однажды эти два человека вправду существовали. По-настоящему вместить эту мысль почти невозможно. Но вместить ее нужно. Эти два человека вправду существовали в реальном мире как человеческие существа из плоти и крови. Был такой мужчина — Ян Рубенс. У него родился сын. Эти два человеческих существа жили вместе в доме в городе Зиген — сейчас это территория Германии. Они жили вместе как отец и сын десять лет — до того дня, когда Ян Рубенс скончался. В течение десяти лет маленький, но взрослеющий мальчик имел все возможности, чтобы наблюдать за мужчиной. Что ж, он за ним наблюдал. У нас есть картины, которые этот мальчик нарисовал, когда уже сам стал мужчиной. Мы знаем, что он увидел. Знаем, что он заметил. Знаем, что он был чувствителен к игре света в оконных стеклах эпохи позднего Возрождения.
XVIII. Молчание Яна Рубенса связано реальными, материальными и протяженными историческими нитями с молчанием народов моря
Мы многое знаем о мире, в котором имела смысл жизнь семейства Рубенсов. Мы можем промотать историю вперед от религиозных войн того времени и до Ницше под стенами Меца. А можем и отмотать назад. Назад мы можем отмотать еще дальше, минуя великие средневековые королевства, которые предшествовали домам Габсбургов и домам Бурбонов. Можем вернуться к моменту появления средневекового мира после распада Римской империи и еще дальше и раньше — к средиземноморскому миру, где древние империи поклонялись греческим богам вроде Диониса. Мы можем вернуться к эпохе великих героев, мифов и легенд, про которые пел Гомер. И когда мы пробегаем весь этот путь назад к тому времени, то возвращаемся к черному ящику народов моря.
Про народы моря мы ничего не знаем. Мы не знаем про них вообще ни черта, про эти народы моря — те самые, что разоряли средиземноморский мир когда-то в XIII веке до нашей эры. Единственное, что мы слышим, — это что они наступают. Потом исчезает микенская цивилизация. За ней исчезает хеттская. Потом, отступая к своим внутренним границам, обращается в бегство цивилизация египтян.
Некоторые писцы из хеттских земель (сейчас это современная Турция) рассказывают о появлении кораблей. В гавани появляется сколько-то кораблей. Черных кораблей. И полное молчание. Никто ничего не говорит. Не выдвигает никаких требований. Не обменивается посланниками. Уже ничего не поделаешь. Корабли прибывают. Затем, на следующий день, кораблей становится больше. «Завидев первый корабль — бегите», — предостерегает писец. Но куда бежать, когда вся цивилизация разодрана в клочья? Бежать уже некуда.
Нам не известно, что именно случилось после прибытия кораблей — кораблей народов моря. Все, что мы знаем, это что города начали исчезать с карты. Народы моря были создателями руин. Они словно были предтечами археологии, заброшенными назад в прошлое. Они находят цивилизацию — и закапывают ее. Закапывают под землю, чтобы ее раскопали позже, в другое время. Они ничего не строили, эти народы моря. Кажется, у них вообще не было к этому позывов. Властные и политические игры их не интересовали. У них не было ни посланников, ни вообще представителей. Они ничего не хотели. Наверное, это было невероятно — видеть прибывающие корабли и осознавать, что те люди ничего не хотят — ничего такого, что можно выразить словами. Не выдвигается никаких требований. Все просто ждут. А затем всю цивилизацию молча стирают в пыль. Сделав свое дело, народы моря закопали под землю целые цивилизации, похоронили их — чтобы затем их по крошечным фрагментам раскапывали в далеком будущем.
Нам не известно, на каком языке говорили народы моря, потому что те не оставили никаких документов. У них не было вообще ничего, кроме кораблей — которые по крайней мере один писец того времени назвал «черными». У них были черные корабли, которые теперь уже давно раскрошились в едких водах Средиземного моря. Они пришли в историю, чтобы создать руины, чтобы отменить саму историю, а затем растворились в ней сами. Они ничего не хотели, им нечего было сказать, нечего построить и нечего дать. В этой чистоте они разрушали. В этом молчании. Если хотите, чтобы народы моря заговорили, — вас ждет разочарование. Это самые последовательные люди во всей мировой истории. Неверие народов моря в историю было совершенным и тотальным. Они рушили цивилизацию не затем, чтобы поучаствовать в развитии этой самой цивилизации. Они пришли отменить историю, замять ее. В этом отношении они абсолютно последовательны. Если бы вышло так, как хотелось народам моря, истории больше бы не было. Потому-то им и нечего сказать. Не к кому обращаться. Они пришли, чтобы отменить историю. Историю можно отменить только молча. Народы моря явились в необъятном молчании — молчании достаточном, чтобы заглушить голос цивилизации, достаточном, чтобы задушить историю.
После народов моря в той части мира вообще нет истории — на долгое время. В течение одного-двух столетий после народов моря истории считай что и нет. У них получилось. Они молча приплыли на своих черных кораблях и отменили все до самого основания. Безмолвные люди с моря. Самые последовательные люди, что до сих пор когда-либо жили на этой планете.
Столетиями — вообще ничего. Пустошь. Пробел в повествовании, разрыв в исторической ткани. И затем на развалинах микенской цивилизации, стертой с лица земли народами моря, на бессмысленных грудах камней, которые были хеттской цивилизацией, стало наконец утверждаться что-то новое. Царь Мидас начал собирать цивилизацию по кусочкам. Он прознал, что реки богаты золотом, и принялся вновь расширять границы цивилизации. Он догадывался, что кое-что было утрачено; он видел древние руины. Все было стерто до самого основания народами моря, а он был жаден до старых тайн и потерянных историй. В итоге он направился в лес, потому что услыхал о Силене. Он услыхал, что этого Силена можно найти в лесу и что этот Силен обладает подлинной мудростью, что он мог бы сообщить нечто истинное о человеке и наилучшем для человека. Это нечто и отправился искать царь Мидас. После того как народы моря отменили историю, царь Мидас отправился искать Силена и древнейшие крупицы мудрости, чтобы вновь собрать все воедино.