«Наилучшее для человека?» — повторяет Силен, хохоча.
«Если тебе хочется думать, что стандарты вроде добра или худа можно применять к ней — силе столь ошеломительного напора, что сам этот вопрос абсурден, то я отвечу, что наилучшее для человека — вообще не рождаться».
«А, ты уже родился? Несчастье уже случилось? В таком случае для тебя, ищущего наилучшее для человека, остается только одно. Единственный способ исправить ситуацию, раз уж тебя так беспокоит, что хорошо и что дурно, — умереть. И, ради всего святого, давай поскорее. Валяй, умирай».
И вот так разваливается весь вопрос. От него не осталось и камня на камне. А Силена отпускают обратно в лес.
VII. Старший Ницше бранит младшего, что тот недостаточно отбитый. То есть Ницше идет в своей ницшевости до конца и затем отправляется на войну
Со времени написания «Рождения трагедии» прошло чуть меньше пятнадцати лет, и Ницше сделал к ней предисловие. Предисловие дало ему шанс снова взглянуть на книгу, которая как бы сделала его Ницше, — то есть на книгу, которая превратила его в того самого Ницше, которого мы знаем сейчас как Ницше.
Старший Ницше перечитывает «Рождение трагедии», и кое-что из того, что написал Младший, кажется ему немного забавным — не грех и потешиться. Вот какое ощущение складывается от чтения предисловия Ницше 1886 года к «Рождению трагедии», которое вышло в 1872-м. У него, у Ницше, было время подумать, и было время стать еще более отбитым, чем он был в начале 1870-х, и испытать некоторое отторжение к тому более молодому человеку, который написал «Рождение трагедии», и определенное раздражение, что его более юная версия при написании книжки была недостаточно дикой, честной, откровенной и неумолимой.
В этом более позднем предисловии Ницше доходит до того, что предполагает: «Рождение трагедии» он должен был написать в жанре дионисийской песни! Благодарение Господу, мы все можем вздохнуть с облегчением, что он этого не сделал, — ибо написание стихов и, к его вечному огорчению, музыки было в числе многих не самых сильных его сторон. Старший Ницше полагает, что должен был написать «Рождение трагедии» как этакую страстную дионисийскую оперу, которая затмила бы все, когда-либо созданное Вагнером — тем самым Вагнером, чей музыкальный гений терзал Ницше до конца жизни.
В этом Ницше, разумеется, ошибался, поскольку был ужасным поэтом и чудовищным композитором, хотя он был несомненно хорош в том, что сделал в «Рождении трагедии», — а там он создал образчик лирической прозы, который, невзирая на все свои провалы и недостатки (их было множество) является абсолютно и полностью незабываемым и который, если человек прочитывает его по-настоящему, с искренним пониманием и позволяя идеям, так сказать, пронзить свою душу, меняет его навсегда. Читать «Рождение трагедии» и понимать сказанное всем сердцем означает, как говорится, быть потрясенным до глубины души и выйти по ту сторону преображенным, к добру или худу. Что человек делает с этим переворачивающим опытом чтения «Рождения трагедии» — его личное дело. Это уж вам решать. Может быть, единственно честным будет пойти и умереть. Как вариант. Или прожить хоть самую малость по-настоящему и потом уже умереть. Или распасться на части. Или раз и навсегда взять себя в руки. Или сбежать. Или впервые снова вернуться.
Однако сам Ницше, оглядываясь на свою первую книгу, испытал восхищение собственным величием и наряду с тем — раздражение, что пока не стал еще более велик. В этом он отличается от нас, остальных, разве что степенью. Он оглядывается на себя и, видя одержимого Силеном молодого Ницше, не может удержаться от того, чтобы немного потешиться над более юной версией себя, которая так спешит поделиться идеями с миром. Старший Ницше изумлен младшим — с таким рвением тот возвращает миру премудрость Силена после столь долгого ее отсутствия.
«Как я вообще это сделал?» — спрашивает Ницше насчет самого себя в написанном спустя много лет предисловии к небольшой книжке, которая извергает премудрость Силена назад в мир, — а ему, как осознаёт Старший Ницше, она была не особо желанна тогда, не особо желанна с тех пор и вообще никогда не будет желанна по-настоящему. Над этим-то в себе и потешается Старший Ницше в том предисловии: он потешается над Младшим Ницше за то, что тот думал, будто мир переменится, будто мир стоит на пороге глубинного и неизбежного обновления. А этого, как осознаёт Старший Ницше, никогда не произойдет. Младшие версии нас самих всегда думают, что мир стоит на пороге какой-то невероятной перемены, а версии постарше всегда понимают, что это ошибка. У Ницше было это же осознание и, более того, была в руках книга, изъявлявшая дурацкие надежды его младшей версии. Он мог подержать эту книжку в руках и, так сказать, пообщаться с тем человеком, который однажды думал, что эта небольшая книжка станет предвестницей новой эпохи. Старший Ницше мог подержать книжку Младшего и от души посмеяться.
Но он не может высмеивать вообще все. Не может высмеивать вообще все, ибо наряду с этим чувствует, что насчет истины Силена Младший Ницше был прав: это истина жизни, прожитой в ее предельной честности. Потому-то Старший и не может отпустить «Рождение трагедии» до конца. По той же причине предисловие Старшего Ницше для книжки Младшего забавным образом называется «Опыт самокритики». Заметьте, это не собственно самокритика, а лишь «опыт», то есть «попытка». В итоге он не может подвергнуть себя искренней самокритике по той простой причине, что он — Ницше, а ницшевы разум и проза работают лишь в режиме фундаментальной самоуверенности. Нельзя быть одновременно самоуверенным и самокритичным — разве в том смысле, какой заявляет Ницше в своем предисловии, критикуя раннюю версию себя за то, что она тогда была недостаточно самоуверенной. Именно это, в общем-то, и делает в своем предисловии Ницше.
По сути, он говорит: «Ты, Младший Ницше, должен был быть еще больше самоуверенным, с бóльшим напором и без колебаний излагать свою истину и более реалистически относиться к тому, что твоим неоспоримым истинам суждено влететь в глухие уши человечества, которое никогда не было и никогда не будет готово услышать истину, как говорится, на полную, из уст настоящего пророка».
То, что Старший Ницше обращается к Младшему с таким посланием — весьма примечательно, поскольку не столь уж и многие за прошедшие 150 лет корили «Рождение трагедии» за излишнюю робость. Но именно это Старший Ницше и делает.
Короче, Старший Ницше в своем предисловии удивляется, как это ему одному среди всех людей достало силы, мужества и гения разглядеть, что Силен все еще актуален, что насчет жизни последнее слово все еще за Силеном. Ницше не говорит в лоб, что он единственный достаточно гениален для встречи с Силеном, но именно это, по сути, и утверждает.
Ясно, что Ницше объявляет себя великим наследником силеновой мудрости — великим гением силенической жизни. Создавая много лет спустя свое предисловие, он осознаёт, что в написании той книги, «Рождения трагедии», было и нечто личное — «глубоко личный вопрос», и что эти глубоко личные чувства были привязаны к историческому моменту, когда он ее писал. История творилась снаружи, а Ницше обретался внутри — жил в Альпах и размышлял о Силене. И что здесь следует понимать, так это то, что, начиная писать «Рождение трагедии», Ницше думал, что пишет несвоевременную книгу, которую не поймет никто из его современников и которая еще больше изолирует его от мира. Ницше бежал от жизни, бежал от ученой работы, бежал в свое убежище в Альпах (немцы, когда чувствуют себя непонятыми, всегда бегут в Альпы) и там писал книгу, которая будет его собственным отвержением и осуждением тех времен, его приговором тогдашней исторической эпохе как эпохе трусости и всеобщего нежелания столкнуться с жестокой силеновой истиной.
Но пока Ницше пописывал себе в Альпах, не так далеко снаружи бушевала Франко-прусская война, и, размышляя об этой грошовой войне в процессе написания книги, Ницше начал осознавать себя одновременно удаленным от тех событий, что творились вовне, и глубоко с ними связанным. В Младшем Ницше Франко-прусская война будила тревогу. Так это описывает Старший. Он был встревожен и жил, по его выражению, в «тревожное время». Он, Ницше, как будто считает, что написание этой книги на альпийских задворках, пока в мире снаружи вершились знаменательные события, — это контекст, объясняющий ее появление на свет, но вместе с тем его книга была написана «вопреки» тем событиям.
На самом же деле он имеет в виду, что его маленькая книжка и есть настоящая Франко-прусская война, что его книжка про Силена — духовная истина, лежащая в основе событий Франко-прусской войны и что в конечном счете Франко-прусская война не смогла воплотить в жизнь то, что он провозглашал в своей блестящей маленькой книжке.
Франко-прусская война заставила Младшего Ницше осознать всю важность его маленькой книжки про трагедию. Пописывая себе в Альпах, Младший начал подозревать, что его книга — не такая уж и несвоевременная. «Может, — думает он, — немцы готовы воспрянуть, разбить этих бездушных декадентствующих французов на поле брани (они заслужили) и вновь познать безумие молодости и здоровья».
«Вот я сижу такой и пишу эту разрушительную маленькую книжку, и является Франко-прусская война, чтобы довершить за меня работу, — приходит в голову Ницше, пока он мусолит все эти мысли в своем альпийском убежище. — И, может быть, история — на моей стороне, и эта грошовая война сделает мир честнее и выстрелит силеновой истиной после долгих лет дремоты».
Ницше накручивает себя, перевозбуждается, покидает свой альпийский редут и решает присутствовать, по его выражению, «на поле сражения» — все ради великого исторического момента, когда германский народ наконец пробудится и возьмет судьбу в свои руки.
Но вместо этого за годы, прошедшие с тех пор, как Младший Ницше написал «Рождение трагедии», и до того, как Старший Ницше написал предисловие, германский народ доказал сво