Для Ницше Франко-прусская война была его собственной личной войной. Но в действительности есть лишь одна война, и она идет бесконечно. Можете взять эхо от выстрелов, которое разносится на месопотамских равнинах Ирака и Сирии прямо сейчас, когда я пишу это предложение, и проследить его отзвуки назад через холодную войну ко Второй мировой и к Гитлеру, который в лесу в вагоне поезда заставляет французов подписывать соглашение в отместку за Первую мировую, и затем проследовать за эхом еще дальше — вот снова Пруссия, Ницше вновь едет под стены Меца, проносятся перед глазами Наполеоновские войны, и мы опять возвращаемся к первой битве при Вёрте, где французские революционные силы потерпели серию военных поражений от сил Старого порядка.
Можете пойти и еще дальше. Можете заглянуть за Французскую революцию в тот период, когда короли из династии Бурбонов посиживали на своих тронах и затевали тут и там битвы против своих извечных врагов — дома Габсбургов. А что такое, по правде говоря, эти Габсбурги, как не силы, оставшиеся после Священной Римской империи? Все это уходит в глубь столетий. Любые малейшие интриги, войны или убийства восходят к предшествующим интригам, предшествующим формам распределения власти и могущества, к интригам и убийствам предшествующей эпохи. Можете перематывать ход истории назад и вперед как угодно, вглядываясь то в один период великой и постоянной войны, то в другой период этой бесконечной и изнурительной войны, которой нет края.
Отматывая историю из начала XVIII века в XVII-й, мы оказываемся в центре особенно гадостного периода резни и убийств, известного под довольно стерильным названием Тридцатилетняя война, которая раскинулась на чрезвычайно разрозненных и разобщенных землях людей, коих потом назовут народом Германии. Но тогда это была еще не Германия. Она придет только с Ницше и стенами Меца. Эти разрозненные земли находились во владении различных германских князей и правящих семей. Германских, но без Германии. А во Фландрии — в центре которой обретался Антверпен, — людям, жившим во время конфликтов между Бурбонами и Священными Римскими Габсбургами, приходилось подходить к выбору союзников и общению с ними особенно тщательно.
Я это все к тому, что Рубенс, подобно Ницше, жил в трудные и неспокойные времена. А что, времена бывают другими? Войны, которые отбушевали и будут еще бушевать вокруг Антверпена, просачивались в голову к Рубенсу, — совсем как Франко-прусская война просачивалась в голову к Ницше.
Отец Питера Пауля Рубенса, Ян Рубенс, был известной фигурой во Фландрии и жил во времена склок между Бурбонами и Священными Римскими Габсбургами — склок, подогретых религиозным противостоянием между теми, кто хотел следовать Риму, и теми, кто не хотел. На территориях, в остальном вроде как бывших в сфере влияния Священных Римских Габсбургов, эти религиозные материи сами по себе провоцировали множество запутанных конфликтов.
Ян Рубенс, юрист, своего рода адвокат и для Фландрии того времени (как нас уверяют) фигура обоснованно амбициозная, на местном уровне был, если так можно сказать, вовлечен в различные вопросы, обуревавшие тогда Фландрию, — а Фландрия находилась в сфере влияния Священных Римских Габсбургов и вместе с тем вдохновлялась идеями религиозной реформы, пришедшими из северных областей — голландских территорий — и с территорий будущей Северной Германии на востоке.
Здесь мы, очевидно, говорим о протестантах и папистах. Папа, как известно, католик. Фландрия стала малым плацдармом Священных Римских Габсбургов, втиснутым между владениями Бурбонов к югу и антигабсбургскими силами к северу и северо-востоку, то есть на весьма и весьма узком клочке земли между враждующими силами — протестантами и папистами.
В общем, перед субъектом, который жил во Фландрии в тот период, когда Рубенсы пытались куда-то пробиться в жизни, перед обвыкающейся во Фландрии семьей тогда стояли вопросы политики, вопросы геополитики и многолетних трений между Бурбонами и Священными Римскими Габсбургами, а еще вопросы религиозного характера — личные вопросы о том, как ты молишься Богу и за что полагаешь Церковь, — и они были вписаны в политические и географические заботы, хотя и не всегда топорно и напрямую. Тут все сложно.
Если вы живете во Фландрии в тот период, когда во Фландрии жили Рубенсы, вам нужно играть в сложную игру «свой — чужой», и уметь идти на компромиссы — разбираться в правилах игры, так сказать. Нужно знать, с кем вы говорите в каждый отдельный момент, и быть готовым по щелчку пальцев переключаться в беседе со следующим человеком, с которым вы можете столкнуться завтра. Оплошность может повлечь серьезные последствия — например, с вас сдерут кожу, а затем порубят на маленькие кусочки и разбросают эти кусочки в поле, так что никто вас уже не узнает. Или выпотрошат, как скотину на улице. Последствия самые разные.
Люди, которые погружаются в историю и делают всякие заявления, иногда заявляют, будто Ян Рубенс был анабаптистом. Анабаптисты были протестантами. Но анабаптисты были протестантами как бы в квадрате — протестантами, которые брали основные идеи Лютера и шли куда дальше, чем когда-либо задумывал старый наставник. Анабаптисты выкручивали ручки до упора и так серьезно воспринимали некоторые штуки, которые Иисус говорит в Евангелиях, что, по сути, не считались добропорядочными гражданами уже вообще ни в одной стране. Если вы воспринимаете какие-то фразы Иисуса очень серьезно и, так сказать, ловите его на слове, у вас уже не получится быть лояльным никакой мирской власти, не так ли? Да и как это возможно? В этом смысле Иисус всегда был радикалом, анабаптисты же всегда хотели прямо следовать наиболее радикальным выводам из того, что Иисус говорит, к примеру, в Нагорной проповеди.
Не стану тратить время, чтобы вам это доказать. Просто возьмите Библию, почитайте Нагорную проповедь и задайтесь вопросом, правда ли можно жить в соответствии с основными идеями, которые Иисус там на нас вываливает, и не быть совершенным и конченым радикалом, глубоко и на все лады враждебным любым законам и правилам любого земного общества — включая, очевидно, и Фландрию XVI столетия.
Нет, быть анабаптистом значило читать, что говорил и делал Иисус, а потом по каким-то причинам реально идти и пытаться жить в точности как он описывает — как если бы Иисус правда думал, что можно прожить жизнь в соответствии с безумно радикальными идеями, вылетавшими из его уст. Анабаптисты именно так и делали, и в остальных христианах это будило жажду их убивать — что не должно быть столь удивительно с учетом того, что даже Ницше (человек, от христианской жизни далекий) отпустил как-то эффектное замечание, что на самом деле в мировой истории был лишь один христианин — единственный, кто реально пытался соответствовать всяким следующим из Нагорной проповеди невероятным и бескомпромиссным идеям, и что этот единственный всамделишный христианин в мировой истории — тот самый, кто умер на Кресте.
Но ранние анабаптисты подошли к этому идеалу довольно близко, и вот поэтому многие из прочих христиан так жутко хотели устроить им бойню.
От анабаптистов отвернулись даже другие, более мейнстримные протестанты. Убивать анабаптистов нравилось даже лютеранам — вот как далеко зашли анабаптисты в своем радикализме. Короче, если Ян Рубенс стал анабаптистом, то уж точно не разменивался по мелочам. Он тоже стал более или менее радикалом. Нам не известно, что подтолкнуло Яна к идеям анабаптистов, мы толком не знаем даже, объявлял ли Ян себя когда-нибудь анабаптистом в строгом значении слова. Может, его мнение на сей счет было двойственным. Может, он колебался. Но в итоге его все-таки обвинили в том, что он анабаптист, и это, по-видимому, окончательно подвигло семью Рубенсов всем скопом бежать из Антверпена, потому что тогда попросту невозможно было долго прожить анабаптистом в Антверпене и не быть убитым; и вот вся семья была вынуждена бежать из Антверпена и укрыться в городе Зиген — это такая область, которая вскоре будет разорена Тридцатилетней войной, а много позже войдет в состав Германской империи после поражения французов в битве при Вёрте, так потрясшей молодого Ницше. Именно в Зигене, в общем-то, Ян Рубенс и умудрился попасть в настолько унизительное и бесславное положение, что, в общем-то, так и не оправился от этого и остаток своей жизни прожил, насколько мы можем судить, сломленным человеком.
Пожалуй, мы никогда не узнаем, в какой мере юный Питер Пауль Рубенс, наш живописец, был затронут всей этой историей унижения и бесчестья, насколько был в курсе этой истории из жизни его отца. Хотя в годы непосредственно перед рождением Питера Пауля Рубенса его отец пребывал в заключении. И какое-то время казалось, что его могут казнить.
Все случилось из-за любви. Ян Рубенс, отец нашего живописца Рубенса, влюбился в Анну Саксонскую. Анна Саксонская была из дома Веттинов, и, если подробно не углубляться в запутанные вопросы насчет родословных европейской аристократии, можно сказать, что дом Веттинов был важной семьей в том регионе будущей Северной Германии, и его весьма интересовали идеи Мартина Лютера и вдобавок весьма интересовали политические альянсы, которые позволили бы найти управу на силы и влияние Священных Римских Габсбургов.
Короче, можно сказать, что в плане геополитики и всех этих кровавых дел с религией и убийствами конца XVI века в Европе Ян Рубенс умудрился залезть в самую горячую точку и лично сблизиться с самыми горячими людьми, если можно их так отрекомендовать. Дело в том, что по причинам, связанным с властью, влиянием и всяческими маневрами важных семей того времени, Анна Саксонская стала ключевым звеном различных семейных альянсов и из всех людей очутилась замужем за Вильгельмом Оранским, который позже войдет в историю как Вильгельм Молчаливый.
В истории Северной Европы конца XVI века есть такая базовая и неоспоримая истина: не надо шутить с Вильгельмом Молчаливым. Шутить с Вильгельмом Молчаливым — значит шутить с одним из наиболее серьезных, предельно непрони