цаемых, невероятно сдержанных, и, прямо скажем, наименее шутлибельных людей той эпохи — ну а Ян Рубенс, отец нашего знаменитого живописца, зашел так далеко, что отмочил с Вильгельмом Молчаливым нехилую шутку — взял да и трахнул его жену.
Вильгельм Оранский, можно сказать, почти что единолично начал Восьмидесятилетнюю войну — но на самом деле кому какое дело до того, в чем был смысл Восьмидесятилетней войны? Просто очередная вспышка убийств, бесчинств и резни в этой постоянной и нескончаемой войне. Но Вильгельм Оранский был в самой гуще всех этих убийств — убийств на религиозной почве, убийств на политической почве и еще интриг, которые, как говорится, определили ту эпоху.
По сути, именно благодаря действиям Вильгельма Оранского и его братьев голландское восстание против владычества Священных Римских Габсбургов в его испанском воплощении переросло в итоге в полномасштабную войну. Эта война позже войдет в историю под вышеупомянутым названием «Восьмидесятилетняя» — а это, если задуматься, для войны вполне себе долго, и еще эта война в плане времени и целей пересекалась с Тридцатилетней войной, которая разорит земли в той части света, которая много лет спустя будет известна как Германия. Можно даже сказать, что все это крутое маневрирование, которым Вильгельм Молчаливый начал Восьмидесятилетнюю войну, которая превратилась в Тридцатилетнюю, которая уничтожила зарождавшуюся Германию той эпохи, было преамбулой, посредством которой Пруссия во времена Ницше оформилась наконец в Германскую империю, которую Ницше какое-то время ошибочно принимал за историческое окошко, через которое Дионис и его наставник Силен еще раз выйдут на сцену мировой истории.
Вильгельм Оранский был убит в июле 1584 года агентом Священных Римских Габсбургов и застал только малую часть событий Восьмидесятилетней войны, к развязыванию которой приложил руку, и совсем не застал Тридцатилетнюю — ее он не начинал так уж прямо, поскольку был мертв; но можно сказать, что он мощно повлиял на нее вооруженным восстанием против Священных Римских Габсбургов, пока в итоге не был убит их же силами. Враги Вильгельма Оранского принимали его настолько всерьез, что более или менее стабильно пытались убить на протяжении значительной части его жизни. По сути, его убивали двадцать лет подряд, пока одна из попыток в итоге не удалась. И вот чем все это закончилось: мужчина по имени Бальтазар Жерар подстерегал Вильгельма Молчаливого годами, и когда однажды вечером ему удалось подсесть к тому за ужином, он вынул пару пистолетов и шмальнул в упор, так что Вильгельм Молчаливый наконец умолк — по-настоящему и бесповоротно. Можно упомянуть, что господин Жерар был схвачен друзьями и союзниками Вильгельма Молчаливого вскоре после того, как пули из кремневых пистолетов выбили того с кресла. Жерара пытали разными гнусными и немыслимыми способами — раскаленные щипцы, терзание плоти и прочее, а потом, среди всех этих дикостей, вырвали его сердце из груди, швырнули ему же в лицо и наконец (без сомнения, из милосердия) обезглавили. Суть, опять-таки, в том, что ставки с Вильгельмом Молчаливым были высокие и что шутки с Вильгельмом Молчаливым вообще ни для кого добром не заканчивались.
Но примерно за двадцать лет до своей гибели, в 1561 году, Вильгельм Молчаливый женился на Анне Саксонской — это был своего рода ход конем с целью укрепить династические отношения и все такое, чем были в то время озабочены аристократы. Насчет его личных чувств по отношению к Анне мы знаем немного. Нам известно, что в период брака с Анной Вильгельм бывал дома редко и что его деятельность, которая выльется потом в открытое восстание против Священных Римских Габсбургов, была давящего характера. На него давили.
Еще нам известно, что Анна Саксонская была у Вильгельма Молчаливого второй женой. Его первой женой была Анна ван Эгмонд. У них было трое детей. А потом она умерла. На момент смерти ей было двадцать пять лет. Говорили, что смерть Анны ван Эгмонд стала для Вильгельма Молчаливого тяжким ударом — что, в общем, неудивительно. Ну а второй брак с Анной Саксонской — брак, заключенный по большей части, а может, и исключительно, из геополитических соображений, — нетрудно представить себе браком на расстоянии, браком, в котором обе стороны блюдут дистанцию. Вильгельм Молчаливый, как можно предположить, после смерти первой жены так никогда и не смог по-настоящему полюбить снова. Годы между смертью первой жены и собственной гибелью Вильгельм Молчаливый посвятил политике и войне. Любви там места не было.
Анна Саксонская происходила из весьма состоятельной аристократической семьи, и у нее имелись в распоряжении земли, сбережения и интересы. Как и всем богатым людям во все времена, ей требовался юрист. Она наняла Яна Рубенса в качестве юридического советника. Чем именно дни напролет занимался юридический советник важной персоны из королевского дома в конце XVI века — не вполне ясно. Он помогал Анне Саксонской вести дела. Но чем бы он там ни занимался, он, как говорится, еще и приударил за ней. Или, может, она за ним приударила. Этого мы не знаем. Едва ли Ян Рубенс в таких обстоятельствах повел себя как человек амбициозный или хотя бы умный. Вильгельм I Оранский, позже вошедший в историю как Вильгельм Молчаливый, супруг Анны Саксонской, уж точно был бы от ситуации не в восторге. И поскольку, как мы уже убедились, неудовольствие Вильгельма I Оранского не предвещало ничего хорошего, не предвестило оно ничего хорошего и Яну Рубенсу, который за свои выходки провел сколько-то лет в тюрьме в ожидании казни.
Уже одно это свидетельствует о том, что между Яном Рубенсом и Анной Саксонской и правда могла быть любовь. Это заставляет предположить примерно такой сценарий: вот они вместе работают с какими-то юридическими делами, о которых вынуждена заботиться Анна, и вот некая сила, некий магнетизм начинает притягивать их друг к другу. Ян Рубенс начинает все чаще и чаще возвращаться мыслями к встречам с Анной Саксонской. Анна Саксонская просыпается среди ночи и ощущает в груди странную тяжесть от предвкушения, как будет корпеть над своими юридическими делами: она хочет проводить все больше времени с ним. Можно вообразить, как Ян Рубенс ведет утомительные и не очень-то убедительные беседы с законной супругой, будущей матерью нашего живописца Рубенса, и объясняет ей, что все эти юридические дела касательно Анны Саксонской становятся все более обременительными и требуют от него все больше времени и внимания.
Разве хоть одна сторона в такого рода интрижках пребывала когда-нибудь в полном неведении насчет происходящего? Пожалуй, мы о таком всегда знаем — все всегда знают. И все-таки приходится ломать комедию со все более тщетными объяснениями и все более отчаянными попытками убедить всех и вся, что там «ничего такого» нет, — тогда как предельно ясно, что там «что-то такое» есть. Вот и все, что нам остается: эта комедия и разные роли в ней, и еще неспособность нащупать конкретный язык и конкретный набор действий, которые сорвали бы маски и открыли бы реальное положение дел. Но, быть может, нам и не хочется срывать маски, ибо все, что у нас есть, — это роли в комедии; и, в общем-то, либо они, либо бездна.
Как бы там ни было, интрижка между Яном Рубенсом и Анной Саксонской переросла во что-то серьезное, однажды о ней узнал Вильгельм Молчаливый и заключил обоих под стражу. Их собирались предать мечу, или срезать им лица, или залить им в пятую точку кипящее масло, или казнить как-то иначе, как бы понравилось тогдашней публике, — нелишне упомянуть, что она, как кажется, получала от таких зрелищ искреннее удовольствие.
Однако в итоге их не казнили. Случилось другое. Ян Рубенс выжил, вернулся к жене Марии, и они стали родителями Питера Пауля Рубенса, который однажды переедет назад в Антверпен и построит там дом — в этом разрушенном городе, зажатом в тисках исторических и географических интриг Бурбонов и Священных Римских Габсбургов и голландцев с их восстанием.
IX. У цивилизации есть пределы. Мы боимся этих пределов. А еще — мы стремимся к этим пределам
Если отмотать все сильно назад, ко временам еще до конфликта между Бурбонами и Священными Римскими Габсбургами, — а эти времена при перемотке вперед напрямую ведут к событиям Наполеоновских войн и затем истории основания Германской империи, которая так вдохновила и одновременно разочаровала Ницше, — если очень быстро мотать сквозь века и столетия, ко временам еще до того, как в эпоху открытия и изобретения греческой трагедии древние греки рассказывали истории и легенды про Силена, стоит миновать эту черту — и все полностью распадается. Вы погружаетесь в своего рода черную дыру — место, где нет ничего вообще.
Много лет тому назад, если отматывать эту конкретную историю до упора, цивилизации Восточного Средиземноморья были уничтожены народами моря. Это была гомеровская эпоха — но не эпоха, когда жил Гомер, а эпоха, когда возникли истории о гомеровских героях. Это времена Агамемнона и Трои. Едва назовешь эти имена — и от них уже веет тайной и великолепием, не так ли? Мы буквально только что говорили про Вильгельма Молчаливого и Анну Саксонскую, но стоит лишь чуточку сменить исторический регистр — и вот мы уже приходим к имени Агамемнон и к месту, которое называется Троей. Это времена микенской цивилизации и хеттской цивилизации. Кто такие народы моря, спросите вы? Этого мы не знаем. Вся эта история уходит корнями в далекое прошлое. Она отсылает к эпохе героев, к Восточному Средиземноморью бронзового века.
Но однажды в XIII веке до нашей эры стало твориться всякое нехорошее.
В годы вплоть до XIII века до нашей эры область Греции и те регионы, где сейчас Турция, были весьма процветающими. Великая микенская цивилизация ковала свое величие. Великая хеттская империя со стороны Ближнего Востока была еще более великой и останавливаться в развитии не собиралась. Росло население, строились великие города. Просто гляньте, сколько сокровищ в шахтовых могилах там продолжают находить археологи. Великие цари Восточного Средиземноморья. У них было что схоронить из ценного. Они строили себе дворцы. Они захватывали рабов, и у них было чем занять этих рабов после того, как они их захватили.