За стойкой Джойс пододвигает еще один напиток мужчине в углу. Он не говорит ни слова. Не поднял взгляда от второго стакана. Вспомнив, каким взглядом одарила его Джойс, я удивляюсь, что ему вообще налили добавки.
– Эй, Мира! – обращается ко мне Кайла.
– Что?
В ее улыбке скрывается нечто полубезумное.
– Ты боишься смотреть на меня?
Видимо, я так заметно таращусь на всех остальных, что Кайла, которая почти всю дорогу провела в коме, решила, что я ее избегаю. Не понимаю, с чего бы ей из-за этого переживать.
– С чего бы мне бояться? – Я хмурюсь.
Она склоняется ближе, и я еле удерживаюсь, чтобы не вздрогнуть. Кайла поводит тощим плечом.
– Может, ты боишься, что ужасная дрянь, которой я накачиваюсь, как-нибудь перейдет на тебя? Что ты подцепишь что-нибудь плохое?
– Хватит, – говорит Джош.
Кайла резко разворачивается к нему, прищурившись:
– А тебе какое дело?
Он отвечает ей злобным взглядом.
– Потому что с нас и так уже хватит драм.
Кайла смеется, но, к моему удивлению, уступает: откидывается на спинку стула, сложив руки на груди. Ее хмурое нахальство куда-то исчезает. Она вжимает большой палец в трещину на столе, и у нее дрожит подбородок.
– Это… это не то, что ты думаешь, – говорит она. – Я не глупая девчонка, которая хочет наширяться на вечеринке.
– Я не думала…
Я не знаю, как закончить, и поэтому просто замолкаю, неловко пожав плечами.
Кайла поднимается со смешком, который хватает меня за сердце.
– Да, лучше вообще не думать о таких, как я. Продолжай в том же духе.
Она идет к двери в туалет в боковой стене. Я качаю головой, глядя на Джоша.
– Ну зачем ты с ней так?
– Я не нарочно. Просто и без нее проблем хватает, – отвечает он, не глядя на меня.
Он нахмурился, вглядываясь в фигуры Харпер и Брекена в дальнем углу бара. Я иду к туалету проверить, как дела у Кайлы. Я не могу проконтролировать все, что с нами происходит, но могу решить, как себя вести. И я решаю, что мне не все равно.
Кайла сидит у раковины спиной к зеркалу. Туалет совсем небольшой: две кабинки и единственная раковина с бурым рулоном бумажных полотенец в углу у крана. Я становлюсь напротив нее, прислонившись к стене. Поначалу Кайла ничего не говорит и словно не замечает моего присутствия. Глаза у нее остекленели, а руки блестят, будто она только что их вымыла. Когда она наконец поднимает взгляд, в отражении за ее спиной я вижу, как напрягается мое лицо. Смутившись своей реакции, я пытаюсь натянуть на лицо улыбку. Она сидит плохо, словно принадлежит не мне.
– Пришла проверить, как дела у наркоманки?
– Я не думаю о тебе как о наркоманке.
– О, так ты обо мне думаешь? – Она улыбается в ответ.
Улыбка выходит наигранной, жесткой. Что бы в ней ни промелькнуло несколько секунд назад – нечто нежное, честное, – оно исчезло.
– Что ж, я польщена.
Я чувствую привычное беспокойство, но заталкиваю его как можно глубже. Я не могу допустить, чтобы меня крыло от чужих эмоций. Если я пережила похороны тети, неловкий разговор в туалете мне точно под силу.
– Ты думаешь, что из наших попутчиков одна употребляешь наркотики? – спрашиваю я.
В ее чертах проступает что-то хищное, словно она знает, куда ударить побольнее.
– О, так ты у нас дрянная девчонка, а? Ну, выкурила косячок-другой. Или, может, дождалась, когда мама подруги уйдет, чтобы стащить у нее таблетку валиума? Снять, так сказать, стресс?
– Ты ничего обо мне не знаешь, – говорю я.
– Я знаю, что ты не употребляешь. Ну, может, попробовала немножко. Поигралась. Но употреблять? Нет.
Я даже не пробовала, поэтому не спорю. Вместо этого я прислоняюсь спиной к стене.
– Ну, копам я про тебя не расскажу, если ты об этом переживаешь.
– К тебе у меня никаких претензий, малышок.
Отражение в зеркале хмурится; уголки губ ползут вниз. Кайла склоняет голову набок. Длинные спутанные волосы прижимаются к стеклу.
– А к кому есть? Из-за чего ты переживаешь? – спрашиваю я.
– Вы все меня мало волнуете. Вы такие молокососы, что даже не умеете быть начеку.
– Я очень даже начеку, – говорю я.
Она смеется, словно я сказала что-то донельзя забавное.
– Ах да, конечно. Ты у нас крепкий орешек.
Я пожимаю плечами.
– Ладно, допустим. Забыли про меня. А как насчет Брекена? Ты думаешь, он не способен о себе позаботиться?
– Я думаю, у него много забот, – уклончиво отвечает она.
– Вроде той, что он был за рулем, когда мы наехали на человека? Или ты про то, как он украл бензин, из-за чего все это и началось?
– Звонить в полицию было очень глупо, – говорит она.
– Им надо знать правду.
– И вы, конечно, расскажете им, что случилось, так? – Она смеется снова.
– Ты о чем вообще?
– О том, что в машине я единственная, кто не лжет.
– Я тоже не вру, – возражаю я, но мой голос звучит как-то сухо и неубедительно.
– Да ладно?
На ее губах играет смутная улыбка. Я не отвечаю: она права. Я правда врунья. Я солгала маме о том, где и с кем нахожусь. Я соврала попутчикам о том, что учусь в колледже.
– Слушай, все врут, но это не значит, что мы не расскажем полицейским правду.
– Возможно. – Она пожимает плечами. – Я скорее о том, что у нас у всех есть секреты. И когда творятся такие штуки, копов правда не волнует. Они просто смотрят, кого легче обвинить.
Кайла вздыхает, запуская руку в волосы. Позвякивает медицинский браслет. Он выглядит таким старым, таким тяжелым на ее хрупком запястье.
– А что написано у тебя на браслете? – спрашиваю я напрямик.
– Диабет первого типа и эпилепсия.
Я открываю рот, но она мотает головой:
– Он не мой. Это моего брата. Джоны.
– А… Подожди-ка. Почему ты носишь его браслет?
– Потому что Джона умер три года назад.
Я ненавижу свое отражение: в нем я делаю лицо, которое привыкла видеть, если рассказываю про смерть тети. Неловкая смесь печали, смущения и сожаления. Помню, как мне хотелось надавать пощечин каждому, кто подобным образом на меня смотрел. Но так поступать нельзя. Вместо этого приходится…
– Тебе не нужно ничего говорить, – замечает Кайла.
Да, вот это. Приходится улыбаться и говорить что-то ободряющее, вот как Кайла сейчас. Почему-то – хотя это ты, а не они переживаешь душевную травму – в итоге приходится утешать тех, кто предлагает свое неуместное сочувствие. Обычно ты в итоге говоришь спасибо, но Кайла меня не благодарит.
Она отсутствующим взглядом смотрит в стену. Я думала, что она потеряла свои наркотики – или «хрень», как она сказала. Но сейчас по ее виду я бы сказала, что вещества начинают действовать. Теперь, когда я знаю про ее брата, испытываю нечто совершенно иное. Она не для того употребляет, чтобы хорошо провести время. Наверняка просто пытается заглушить все те ужасные, пустые мысли, в которых тонет уже четвертый год.
Моя мама тоже могла бы так закончить. В отчаянии и зависимости.
Если бы она не работала в «Скорой». Если бы не знала тысячи историй про жертв передоза, которые переживали невыразимую боль и ужасные последствия наркотиков… может, она бы и собрала все пузырьки с обезболивающим с тетиной тумбочки. А потом, в какую-нибудь скверную ночь, приняла бы одну таблетку. Просто чтобы заснуть. Чтобы успокоиться. Может, именно так бы оно и началось.
Но она знала достаточно, чтобы на следующий день после смерти Фиби собрать все пузырьки в коробку. Я поехала вместе с ней, когда она отвозила таблетки на пожарную станцию для утилизации. Когда я спросила, к чему такая срочность, она лишь покачала головой.
– Не хочу держать их в доме. Не хочу, чтобы у меня появилась хоть одна такая мысль.
В каком-то смысле я тоже могла так закончить. В Сан-Диего легко раздобыть любые нелегальные вещества. Однако я иррационально боюсь таблеток, и еще меня тошнит всякий раз, как в моем организме оказывается что-то инородное.
Вдобавок я знала, что мне делать после смерти Фиби. Мне надо было быть сильной ради мамы. И до сих пор надо. Но что, если бы я не смогла?
В параллельной вселенной я бы закончила так же, как Кайла. Видимо, мне повезло.
– Мне очень жаль, – тихо говорю я. – Знаю, что мое сочувствие ничего не изменит. Я знаю, что, когда теряешь кого-то… Ну, остальное неважно. Но мне все равно жаль.
Кайла не отвечает. Я поворачиваюсь к кабинкам, пытаясь понять, чего я вообще хотела добиться этим разговором.
– Мира?
– А?
Она все еще пробегает пальцами по браслету. Все еще неподвижно смотрит в стену. Стиснутая челюсть, заплаканные глаза.
– Прости меня.
– Ты о чем? За что простить?
Она поднимает на меня бесцветные глаза.
– За все.
Двадцать
От слов Кайлы у меня по коже бегут мурашки. Она замолкает. Соскользнув с раковины, Кайла врезается в стену и, сильно шатаясь, ковыляет в бар, оставив меня таращиться в собственное бледное отражение.
Прости меня. За все.
Мое отражение пробирает холодная дрожь. Я не хочу в туалет, но выходить я пока не готова. Мне нужна пара минут. А может, и больше.
Я делаю глубокий вдох. Выдох получается медленный и прерывистый. Соберись! Я упираюсь в кафель над раковиной и чувствую ладонями его прохладу. В мягких складках под глазами затаились тени; губы обветрены и потрескались.
– За что она просит прощения? – шепчу я, и слова громом раздаются в тишине туалета.
Я снова вздрагиваю. Боже, а что, если Кайла права насчет меня? Вдруг я так же беспомощна, как остальные?
Но кто-то среди нас гораздо хуже. Кто-то из нас опасен. Слишком много случилось несчастий, чтобы сваливать это все на стечение обстоятельств. Мой папа всегда говорит: если оно выглядит как утка и квакает как утка, то это, скорее всего, утка и есть.
А в нашем случае – саботаж.
Какое нелепое слово! Но что же это может быть еще? Кто-то явно не хочет, чтобы мы добрались до места назначения. Но кто? И почему?