одить церемонии с каждым мошенником, который туда попадает. Ну а ты: «Пока я молчу, но настанет время, и я заговорю», — ты так полагал, да только ни в полицейском участке, ни в предварительном заключении тебе этого, ясное дело, не позволили: они — представители закона, а ты знай помалкивай, — нравится тебе это или нет, но там ты обыкновенный преступник; и я помню, что еще в детстве не выносила, когда в парке катались на велосипедах, это ведь не они выдумали, чтобы доставить тебе неприятность. Ты разозлился, что упал с велосипеда, вот что, и на месте комиссара я поступила бы точно так же: «Мы не примем вашего заявления, пока не получим медицинского свидетельства»; всякий другой на этом бы и успокоился, а ты — ни в какую, ты ведь упрям, как пень, побежал в «Скорую помощь», поднял всех на ноги в четыре часа утра — нашел время! — да еще, по твоим словам, наткнулся на порядочного человека, и этот врачишка вбил тебе в голову, что «гематома произошла от удара кулаком», — чушь какая! — ведь Фильгейра ясно сказал: «Это от удара педалью», — поди разберись! — тут до истины не докопаешься, ну, а ты полез со своим заявлением о злоупотреблении властью — помешался ты на этом! — «Вот медицинское свидетельство!» — а если бы ты пошел к Фильгейре и прямо сказал ему: «Вы правы, Фильгейра, я погорячился», — все у нас было бы куда лучше, и ни Хосечу Прадос, ни Ойарсун не отказали бы нам в квартире, но уж таким тебя бог создал, а если бы ты собрал все необходимые бумаги и прочее, вопрос был бы решен. А кроме того, все, что говорил Фильгейра, было совершенно справедливо: «Я должен доверять моим полицейским; полицейский в это время все равно что министр внутренних дел», — дорогой ты мой Марио! — в такой ситуации полицейский — это высшая власть, и скажи, пожалуйста, что у нас творилось бы без них? — сплошной хаос. Но даже если принять на веру, что тебя ударили и что все эти россказни о пистолете — сущая правда, все равно ты должен был молчать, Марио, потому что если даже полицейский вспылил и дал тебе по морде, то не думай, что он поступил так для собственного удовольствия, вовсе нет, это для твоего же блага, ведь точно так же мы поступаем с детьми. И это совершенно очевидно, Марио, нравится нам или нет, но мы должны согласиться: страна — все равно что семья, это одно и то же, нет власти и — бац! — катастрофа. Я вечно буду благодарить бога за то, что твоему родственнику Луисито Боладо пришла в голову мысль уговорить тебя забрать заявление, и надо было видеть, как он вел себя при этом: дело ведь вполне могло обернуться против тебя, — это была неоценимая услуга с его стороны, а ты вместо благодарности понес свое: это, видите ли, тайный сговор — более подходящего слова ты не нашел, — и все против тебя — старая песня! — ты всюду видишь только врагов, безумие это, дружок; кто боится, боится не зря, как говорила бедная мама. Что за упрямство! Ты как маленький ребенок, Марио, вот кто ты; в сущности, ведь, кроме врача, все согласны были молчать об этом случае, но, сколько ни пытались тебя убедить, все без толку: раз уж ты что-то вбил себе в голову и закусил удила, никто тебя не остановит, осел ты этакий, а там — будь что будет. И кроме всего прочего, такие вещи случаются с тобой оттого, что ты неряха, а вот если бы ты был одет, как полагается, если бы ты был в отглаженных брюках и в вычищенных ботинках, а велосипед оставил бы дома, где ему и положено стоять, так, по-твоему, полицейский поднял бы на тебя руку? Нет, Марио, это не мои причуды, каждый должен одеваться соответственно своему положению в обществе: сеньор — всегда сеньор, к нему особое уважение и ему особый почет, уж как ты там ни крути, не говоря уж о том, что это вполне естественно, ну а если ты идешь по улице одетый кое-как, с поднятым воротником и в берете, то скажи на милость, чем ты отличаешься от чернорабочего, да еще если дело происходит ночью? И я не хочу сказать: так тебе и надо, — вовсе нет, ты мог упасть и в хорошем костюме, но если полицейский, да хоть полдюжины полицейских видят, что ты в шляпе, что ты прилично одет, что ты выглядишь как следует, то будь спокоен, им и в голову не придет задержать тебя, я совершенно в этом уверена, ведь они за версту увидели бы, что ты влиятельное лицо и порядочный человек. Но если ты идешь в таком виде — ведь уж хуже некуда, — что же удивительного, что тебя принимают за мелюзгу и даже дают тебе зуботычину? Нет, Марио, этого я не смогу тебе простить, проживи я хоть тысячу лет, ты ведь еще бравируешь своей неряшливостью, да к тому же куришь табак, который неизвестно откуда берешь, дружок, — он такой вонючий! — а вот, предположим, тебя задерживают, и от тебя пахнет дорогим табаком — ты, конечно, скажешь, что это глупость, — по-твоему, полицейский не извинится перед тобой? «Простите, я не понял, с кем имею дело», — я в этом уверена, тут и спорить нечего, людей встречают по одежке, это уж точно, я не раз это наблюдала, и даже в хорошем обществе, дурак ты набитый: если ты приходишь в платье от Катули, значит, ты что-то собой представляешь, и лучшие люди спрашивают: «Кто это?» — вот так! — тобой начинают интересоваться: «Эта девушка нездешняя», — а если ты выходишь из «мерседеса», так производишь еще большее впечатление; и пусть все мы из одного теста сделаны, не спорю, но, в конце-то концов, кто же из нас без греха?
XXIV
Они, увидев Его, идущего по морю, подумали, что это призрак, и вскричали, ибо все видели Его и испугались[49], — но я никогда не устану повторять тебе, Марио, что только дураки боятся, сами не зная чего, да еще трусливые дураки, дружок ты мой милый, уж можешь мне поверить, а ты все свое: это, видите ли, вроде того, как в детстве, когда ты шел на экзамены и у тебя от страха сосало под ложечкой; да пойми, ведь ты уже давным-давно сдал все экзамены, дурак ты набитый! Так вот нет же, заладил: «Это нервы, я не могу…» — и я не понимаю, зачем это Луису, который знает тебя, и твою мнительность, и все прочее, понадобилось пускаться с тобой в объяснения: ведь с тех пор, как ты узнал про нервы, так же как и про структуры, дружок, — точь-в-точь так же, — они не сходили у тебя с языка — матушки мои, ну что за человек! — а тут еще в один прекрасный день этот Мойано — я ведь отлично все слышала и только делала вид, что ничего не знаю, — давай толковать об обостренной чувствительности и еще каких-то туманных материях: ведь вы, вместо того чтобы говорить так, чтобы людям было понятно, говорите какими-то загадками, дружок, ни дать ни взять, сотрудники контрразведки, вот и Армандо говорит: «Я не понимаю, о чем они столько думают. Они словно собираются что-то исправить, только вот я не слыхал, чтобы что-нибудь испортилось». А видел бы он тебя ночью: «Идут?» — сидишь на постели, прямой как палка, и прислушиваешься; я так и подскочила, даю тебе слово: «А кто должен прийти?» — а ты: «Не знаю, кто-то поднимается по лестнице»; я пальцем пошевельнуть не смела, сердце: тук-тук-тук, клянусь тебе, — «Я ничего не слышу, Марио», — а ты: «Не сейчас, немного раньше», — ну видели вы что-нибудь подобное? — и ты не поверишь, но после этого я больше четверти часа не могла заснуть, ведь так жить просто невозможно, это же кошмар какой-то. Или вспомни, как ты молол всякую чушь: ты, мол, боишься, что покончишь с собой, — ну где это видано бояться самого себя? — да ничего такого с тобой не случится, полоумный, раз это в твоей власти; надо прямо до ручки дойти, чтобы бояться таких вещей. А потом земля уходила у тебя из-под ног и начинались головокружения при одной мысли, что ты находишься на шаре, который висит в бесконечном пространстве, и я рассказала об этом Вален: «Что только он городит, Вален? Его запереть впору», — а ты слег в постель — хорошенькую жизнь ты себе устроил из-за своих нервов, дружок! — Антонио говорил, что он бы все сделал для тебя с превеликим удовольствием, но он, дескать, последняя спица в колеснице, все зависит от министерства; единственно, что он может для тебя сделать — это дать тебе отпуск по болезни с половинным окладом, только этого нам и не хватало! — я думаю, что ты бы не умер, если бы проводил два часа в институте и говорил там то же самое, что всегда. Так вот нет же: «Я не выдержу этого», «Это выше моих сил», — по-твоему, это хорошо? — ведь если у тебя путались мысли, то представь себе, каково было мне с моими мигренями, это что-то ужасное, дорогой, это как будто тебя бьют молотком по голове, но для тебя они, конечно, ничего не значили: «Прими две таблетки и завтра будешь здоровешенька», — приятно такое слышать, ничего не скажешь. И Луис тут не виноват, он ведь предупреждал тебя: «Самое лучшее средство — это небольшое усилие воли», — ну, а ее-то у тебя сроду не было, ясное дело, ты не имел ни малейшего понятия о том, что такое воля, лучше валяться в постели и отдыхать от безделья, как я говорю. И если бы еще постель сблизила нас — ладно, но у меня не было и этого утешения: ты как будто с карабинером ложился, и это для меня тяжелее всего, так и знай, я не о себе говорю — тебе отлично известно, что мне это свинство и даром не нужно, — а о том, что за этим кроется, я тебе сто раз это повторяла, Марио: то, что было у нас в Мадриде, не всякая бы стерпела, не думай; такое пренебрежение! я даже Вален не рассказала о том, как я была огорчена, а ведь ты же знаешь, что Вален для меня все равно что сестра родная. Ну, а за слезами у тебя дело не станет, и я до сих пор так и не поняла, отчего ты плакал, ты залил мне слезами всю ночную рубашку, и пришлось ее менять, а потом завел свое: пусть бы лучше тебе отрезали руки и ноги, лишь бы обрубок, который от тебя остался, жил бы как ему захочется, только бы не жить так, как ты живешь… — ну что это за белиберда? — кто это может жить, как ему захочется, без рук и без ног? Кому это может прийти в голову? И в первые ночи я думала: «Уж не пьян ли он?» — да нет, какое там! — ты капли в рот не брал. Но для тебя ведь ни хороших, ни опасных дней не существовало; стоило посмотреть на тебя в ту ночь, когда я пощекотала тебя ногой, — помнишь? — это был намек, вот что это было, а ты сперва ужасно брыкался, дружок ты мой милый, а потом ни с того ни с сего завизжал, да так, словно тебя режут: «Оставь меня в покое!» — ну и ну! — я просто похолодела, ведь, в конце концов, я это делала для твоего же удовольствия, мне-то что… И должна тебе сказать, что на меня обращали внимание, так ведь? — уж не знаю, чтó со мной творилось в эти месяцы, но Элисео Сан-Хуан прямо с ума сходил: «Как ты хороша, как ты хороша, ты день ото дня хорошеешь», — совсем голову потерял, так что сперва я было испугалась, даю тебе слово, он просто преследовал меня, но Вален сказала: «Такое внимание всегда приятно, милочка». А что ты устраивал у несчастной Вален? Ты уж лучше помолчи, Марио, дважды она подавала обед — дважды, Марио, легко сказать! — а остатки выбрасывала, мы же знали, что это такое, а ты кричал, что тебя тошнит и все прочее, хорошо еще, что Вален свой человек, да и Висенте все понимает, а тебя ведь впору было убить; в конце концов Вален это делала, чтобы тебя развлечь, только ведь с тобой каши не сваришь, — «Для чего? Для чего? Для чего?», — сплошные «для чего», дубина ты этакая! — да для того, чтобы убить время, болван, вот для чего, для того, чтобы оно прошло незаметно, я полагаю, так-то. Ты становился невыносим, Марио, ты вел себя как капризный ребенок: «Еще одного такого дня я не выдержу; сегодня то же, что вчера. Господи, просвети меня», — вы только послушайте, о чем он