– А может, вашу дверь просто ветром ночью распахнуло?
И он одарил меня такой широкой дружелюбной деревенской улыбкой, словно эта его улыбка могла вернуть моих бедных несушек.
– Запертые двери просто так ночью настежь не распахиваются, – сердито произнесла я, глядя на него в упор. – И знаешь, Луи, уж больно умная лиса нужна, чтобы суметь отпереть висячий замок. Нет, это явно кто-то сделал из вредности с самыми что ни на есть преступными намерениями. А тебе, Луи Рамонден, как раз и платят за поимку таких преступников.
Тот что-то смущенно буркнул себе под нос.
– Что ты сказал? – резким тоном переспросила я. – Слух у меня отменный, ты это учти, парень. И память тоже хорошая; я, между прочим, еще помню, как…
Тут я торопливо прикусила язык: господи, чуть себя не выдала, чуть не проболталась, что помню, как его старый дед храпел в церкви, пьяный в стельку, и как он собственные штаны обмочил, прячась во время пасхальной службы в исповедальне. Ничего такого вдова Симон, конечно же, знать не могла. Я прямо-таки похолодела, понимая, что из глупого желания посплетничать могла себя попросту погубить. Понимаете теперь, почему я старалась по мере возможностей не общаться с членами тех семей?
В общем, Луи все-таки согласился осмотреть мою ферму, но, естественно, ничего предосудительного не обнаружил, предоставив мне полное право самой справляться со своими невзгодами. Утрата несушек стала для меня настоящим ударом. Сейчас я не могла себе позволить разом их всех заменить, это была довольно дорогая порода, и потом, кто мог дать гарантию, что история с дверью не повторится? Оставалось одно: смириться, что яйца пока придется покупать на ферме старого Уриа; теперь этой фермой, впрочем, владела супружеская пара по фамилии Поммо; они выращивали кукурузу и подсолнечник, а урожай продавали перерабатывающему заводику, расположенному выше по реке.
Мне было ясно, что за всеми этими событиями скрывается Люк, однако я ничего не могла доказать, и это просто сводило меня с ума. Мало того, я никак не могла понять, почему он это делает; невнятный гнев во мне все рос да рос, пока я не почувствовала, что моя старая голова словно угодила в пресс для изготовления сидра и вот-вот лопнет, как переспелое яблоко. В общем, примерно через сутки после того, как лиса забралась в курятник, я решила сама караулить злоумышленников, сидя у темного окна с дробовиком в руках. Должно быть, забавное было зрелище: я в ночной рубахе, поверх которой накинуто легкое осеннее пальто, держу ружье наперевес и целюсь куда-то в темноту. Я купила и повесила новые замки на ворота и на сарай для скота и каждую ночь стояла на страже, поджидая непрошеных гостей. Но больше ко мне так никто и не пожаловал. Этот мерзавец, должно быть, узнал, что теперь по ночам я стерегу дом. Хотя откуда, интересно, он мог узнать? Может, он научился читать мои мысли?
5
Бессонные ночи начали довольно скоро сказываться. Я стала рассеянной и часто днем не могла толком сосредоточиться. А иногда вдруг забывала, как готовить то или иное блюдо. Или не могла вспомнить, солила я омлет или нет; иной раз я солила его дважды, а то и ни разу. Как-то я сильно порезалась, когда крошила лук, и поняла, что сплю на ходу. Вздрогнув от резкой боли, я с удивлением обнаружила, что рука у меня вся в крови, а на пальце довольно глубокая ранка. Порой я бывала резкой даже со своими немногочисленными посетителями, и хотя музыку Люк включал вроде бы немного потише, а рев мотоциклов стал повторяться у меня под окнами несколько реже, по округе явно поползли нехорошие слухи, и те завсегдатаи, которых я к тому времени уже потеряла, назад так и не вернулись. О, конечно, в полном одиночестве я не осталась. На моей стороне все еще находилось несколько верных друзей, но, возможно, у меня в крови склонность к вечным опасениям, осторожности и подозрительности, столь свойственные моей матери Мирабель Дартижан, которая казалась чужой в собственной деревне. Во всяком случае, я категорически не желала, чтобы меня жалели. Из-за моих внезапных вспышек гнева от меня постепенно отдалялись друзья, да и клиенты переставали посещать блинную. Однако же только этот гнев и вызываемый им прилив адреналина и поддерживали мои силы.
Довольно странно, но конец всему этому положил не кто иной, как Поль. Иногда в будние дни он был единственным, кто обедал в моем заведении. Приходил он по-прежнему регулярно, по нему можно было церковные часы проверять, и оставался ровно на один час. Пока он ел, его собака, как всегда, послушно лежала у него под стулом и молча смотрела на дорогу. На закусочную Люка он обращал так мало внимания, что его, наверно, можно было счесть глухим; да и мне он редко говорил что-нибудь кроме «здравствуй» и «до свидания».
Однажды Поль отчего-то сразу за свой обычный столик не сел, а остался стоять, и я поняла: что-то случилось. С тех пор как в курятник забралась лиса, прошла ровно неделя, и я уже устала как собака. Моя левая рука была забинтована, потому что, как оказалось, поранилась я довольно сильно; мне даже приходилось просить Лизу чистить и резать овощи для супа. Но выпечкой, как ни трудно мне было это делать, я по-прежнему занималась сама – только представьте себе, пекла пирожные, надев на больную руку полиэтиленовый пакет! Я настолько ошалела от бессонницы, что едва кивнула на приветствие Поля, когда тот появился в дверях кухни. А он, искоса на меня посмотрев, стянул с головы берет, загасил недокуренную черную сигаретку о порожек и произнес:
– Bonjour, мадам Симон.
Я попыталась улыбнуться, но усталость лежала у меня на плечах, как колючее серое одеяло, и слова Поля отозвались во мне протяжным зевком, длинным, как туннель. Его пес тут же пошел и улегся под знакомым столиком у окна, но сам он остался стоять, по-прежнему держа в руке берет.
– Ты плохо выглядишь, – неторопливо сказал он.
– Ничего страшного, – поспешила заверить я. – Плохо спала, только и всего.
– Видимо, ты весь месяц спишь плохо. У тебя что, бессонница?
– Ладно, обед на столе, – сменила я тему, бросив на него недовольный взгляд. – Фрикасе из курицы с горошком. Учти, снова разогревать не буду.
Он как-то сонно улыбнулся.
– Как вы со мной круто, мадам Симон. Прямо как жена с мужем. Что люди-то подумают?
Очередная неуклюжая шутка, решила я и промолчала.
– Ты все-таки подумай. Может, я чем могу помочь? – не унимался Поль. – Нехорошо они с тобой поступают, надо бы их приструнить.
– Прошу вас, месье, не утруждайте себя, – нарочито громко ответила я. – Я и сама прекрасно со всем справлюсь.
После стольких бессонных ночей глаза у меня были вечно на мокром месте, и даже простые слова сочувствия чуть не заставили меня разреветься. Чтобы Поль ничего не заметил, я старалась на него не смотреть и обращалась с ним особенно сухо и насмешливо.
Но Поль не собирался отступать.
– Ты же знаешь, на меня вполне можно положиться, – тихо промолвил он. – Уж теперь-то ты должна это понять. Через столько лет…
Я быстро на него посмотрела, и мне вдруг все стало ясно.
– Пожалуйста, Буаз…
Я окаменела.
– Не волнуйся. Ведь я до сих пор хранил тайну, верно?
Вот она, правда, прилипла к обоим, как старая жвачка.
– Ведь хранил?
– Да, хранил, – согласилась я.
– Тогда вот что. – Поль шагнул ко мне. – Я знаю, ты отроду помощи ни от кого не принимала, даже если она очень тебе нужна. – Он сделал паузу. – Тут ты ни капли не изменилась, Фрамбуаза.
Смешно. А я-то думала, что стала совсем другой.
– Когда ты догадался? – наконец спросила я.
Он пожал плечами.
– Ну, на это особо много времени не потребовалось. Пожалуй, когда впервые отведал твои блюда, может, щуку по-анжуйски. Так ее твоя мать готовила. Я и до сих пор не забыл, как у нее все вкусно получалось.
Поль снова улыбнулся; его улыбка под вислыми усами была такой милой, доброй и такой невыразимо печальной, что у меня снова ожгло слезами глаза.
– Нелегко тебе, должно быть, пришлось, – продолжал он.
– Не хочу это обсуждать, – буркнула я, стараясь не разреветься.
– Ладно, – кивнул он, – и я ведь не больно-то общителен.
Он отправился за свой столик и принялся за куриное фрикасе, время от времени с улыбкой на меня поглядывая. Через некоторое время я не выдержала: села с ним рядом – в конце концов, кроме нас, никого в доме не было – и налила себе стакан «Gros-Plant». Некоторое время мы хранили молчание, потом я опустила голову на стол и тихо заплакала. Тишину нарушали только мои горестные всхлипывания и постукивание вилки и ножа по тарелке. Поль с задумчивым выражением лица продолжал есть, но на меня не смотрел и на слезы мои никак не реагировал. Однако я чувствовала, сколько в его молчании доброты.
Немного успокоившись, я старательно утерла фартуком лицо и произнесла:
– Знаешь, а вот теперь мне, пожалуй, хочется с тобой поделиться.
6
Поль – отличный слушатель, и я поведала ему такое, о чем не собиралась говорить ни одной живой душе. Он слушал молча, время от времени кивая. А поток из моих уст все не иссякал. Я рассказала о Яннике и Лоре, о Писташ и о том, как позволила ей уехать, а сама не подарила ей ни слова на прощание; рассказала о погибших несушках, о своих бессонных ночах и о том, что, когда Люк включает генератор, мне кажется, будто у меня в черепе хозяйничают хищные муравьи. Я призналась, что боюсь за блинную, за себя, за свой чудесный дом – боюсь расстаться с той безопасной нишей, которую создала для себя здесь, в Ле-Лавёз. Я честно призналась, что боюсь постареть, что молодежь кажется мне куда более жесткой и грубой, чем когда-то были мы, хоть нам и довелось немало пережить во время войны. Я рассказала Полю даже о своих снах и мечтах, о Старой щуке с ее оранжевой пастью, о Жаннетт Годен, о змеях, которых я прибивала к Стоячим камням; понемногу мне стало казаться, что яд, скопившийся в душе, начинает рассасываться и вроде куда-то исчезать.