Я бы хотела, хотела бы…
А что, если и Жаннетт стояла тогда на том же месте, где я сейчас? Стояла босиком, не сводя глаз с воды. Чего пожелала она? Новое платье? Куклу – подружку в играх? А может, что-то совсем другое?
Белый крест. Надпись «Возлюбленной дочери». Мне вдруг показалось, что нет ничего ужасного в том, чтобы умереть и быть возлюбленной дочерью: гипсовый ангел у тебя в изголовье и тишина.
Я бы хотела, хотела бы…
– Я отпущу тебя, честное слово! Снова брошу тебя в воду, – пообещала я, надеясь схитрить. – Ты же знаешь, что брошу.
На мгновение мне снова почудилось в воде что-то черное, жесткое и блестящее, безмолвное, как мина, сплошной металл и зубы. Нет, это был всего лишь плод моего воображения.
– Я бы отпустила тебя, – снова тихо промолвила я. – Непременно бросила бы тебя в реку.
Но если даже щука и проплывала мимо меня, то уже явно скрылась. Зато совсем рядом вдруг ни с того ни с сего громко, точно в насмешку, заквакала лягушка. Воздух быстро остывал. Я решительно повернулась и пошла назад тем же путем, через поля, сорвав по дороге несколько початков кукурузы, чтобы хоть как-то оправдать свою задержку.
И через несколько минут ускорила шаг, почувствовав аромат готовящегося паве.
3
«Я потеряла ее. И всех их теряю».
Эти слова мать написала черными чернилами рядом с рецептом пирога с ежевикой. Крохотные, вызывающие головную боль буковки, строчки налезают одна на другую – матери словно мало было дурацкого шифра, с помощью которого она делала тайные записи; наверно, шрифт был не в силах скрыть тот страх, который она старательно прятала не только от нас, но и от себя самой.
«Она смотрела на меня сегодня как на пустое место. А мне так хотелось ее обнять! Но она здорово выросла в последнее время, да и этого ее взгляда я боюсь. Только в Р.-К. сохранилось еще немного нежности, а в Б. я уже не чувствую своего ребенка. Это моя вина. Я ошибалась, считая, что дети – как деревья: подрежешь немного, и им только на пользу. Не так все оказалось. Совсем не так. Когда Я. погиб, я все ждала, когда же они наконец повзрослеют. Мне не хотелось, чтобы они оставались детьми. И вот теперь они выросли и стали даже более жестокими, чем я сама. Они как неприрученные зверьки. Вот в чем моя ошибка. Вот кто их такими сделал. Что ж, сама виновата. В доме снова пахнет апельсином, но никто, кроме меня, запаха не чувствует. И голова опять болит. Если б только Буаз положила руку мне на лоб… И таблеток не осталось. Тот немец говорил, что может достать еще, но отчего-то не приходит. А Буаз сегодня вечером вернулась домой совсем поздно. Сотканная из противоречий, как и я».
Звучит не особенно внятно, но я на редкость отчетливо слышу голос матери, он раздается у меня в ушах – пронзительный, жалобный голос женщины, изо всех сил пытающейся сохранить рассудок.
«Тот немец говорил, что может достать еще, но отчего-то не приходит».
Ах, мама. Если б я тогда знала!
4
Долгими вечерами и даже ночами мы вместе с Полем старательно разбирали ее записи в альбоме. Я расшифровывала их, а он аккуратно записывал на карточки, пытаясь внести в эти разрозненные мысли порядок и расположить описываемые события в определенной последовательности. Он никогда не позволял себе ничего комментировать, даже если я вдруг, не объясняя причины, пропускала какое-то место. За вечер мы обрабатывали не больше двух-трех альбомных страниц – не так уж много, и тем не менее к октябрю почти половина записей оказалась расшифрованной. Вдвоем работать было гораздо легче, чем одной, и мы частенько засиживались далеко за полночь, вспоминая старые времена, наш Наблюдательный пост и детские ритуалы, которые отправляли на Стоячих камнях, – все те славные деньки, что были в нашей жизни до появления Томаса. Раза два я чуть не открыла Полю всю правду, но вовремя успела остановиться.
Нет, этого Поль знать не должен!
Ведь материн альбом – только часть той истории, которая и ему самому до некоторой степени известна. А вот что скрывается за альбомом… Нет, этого я рассказать не могла! Я посмотрела на него, сидевшего за столом напротив меня. Между нами стояла бутылка «Куантро», на плите исходил паром кофейник, в камине горел огонь; красноватые отблески играли у Поля на лице, отчетливо высвечивая его седые вислые усы, пожелтевшие от времени и никотина. Он заметил, что я смотрю на него – в последнее время смотрю все чаще и чаще, и он всегда это замечает, – и улыбнулся.
Дело было даже не в самой улыбке, а в том, что за ней таилось, – в каком-то особом, ищущем, осторожном его взгляде, от которого мое сердце начинало биться сильней, а лицо вспыхивало ярким румянцем не только от печного жара. «Этот его взгляд может навсегда исчезнуть, если я все расскажу ему», – вдруг подумала я. Нет, не могла я рассказать! Пока не могла.
5
Когда я вошла в дом, все уже сидели за столом. Мать приветствовала меня с какой-то странной, вымученной веселостью, но я уже понимала: она на пределе. Мои чуткие ноздри сразу уловили запах апельсина, и теперь я внимательно за ней следила. Ели мы молча.
Этот «праздничный» обед просто не лез мне в глотку, я точно комки глины глотала, и желудок мой бурно протестовал против такого насилия. Я возила вилкой по тарелке до тех пор, пока не убедилась, что мать больше не обращает на меня внимания, и тут же все, что не съела, сунула в карман фартука, чтобы потом потихоньку выбросить. Впрочем, можно было не волноваться. В таком состоянии она вряд ли что-то увидела бы, даже если б я швырнула заботливо приготовленную еду о стену.
– Я же чувствую, пахнет апельсином! – Голос у нее стал ломким от отчаяния. – Признайтесь, кто-нибудь из вас приносил в дом апельсины?
Мы молчали, тупо на нее глядя и выжидая, что последует дальше.
– Ну? Приносили? Вы приносили в дом апельсины?
Теперь ее голос уже звенел, в нем слышались одновременно мольба и обвинение.
Рен вдруг с виноватым видом посмотрела на меня, и я поспешила ответить:
– Конечно же нет. – Я старалась говорить ровным тоном, даже немного сердито. – Интересно, где бы мы могли их взять?
– Да мало ли. – Мать прищурилась и с подозрением на меня посмотрела. – Может, у немцев. Откуда мне знать, чем вы целыми днями занимаетесь?
Это было так близко от истины, что на мгновение я растерялась, но сумела не показать виду. Я просто пожала плечами, помня о том, что Рен по-прежнему не сводит с меня глаз, и метнула на нее гневно-предостерегающий взгляд: хочешь все испортить?
Сестра поняла, снова нагнулась над тарелкой и занялась пирогом. А я продолжала следить за матерью. Мало того, я даже попыталась ее переглядеть, хотя у нее-то игра в гляделки получалась куда лучше, чем у Кассиса; глаза ее при этом казались начисто лишенными всякого выражения, точно темные блестящие ягоды тёрна. И вдруг она резко вскочила из-за стола и сильно дернула на себя скатерть, чуть не грохнув об пол свою драгоценную тарелку.
– Ты что на меня уставилась? – закричала она, тыча в меня пальцем. – Что ты уставилась, черт побери? На что тут смотреть-то?
– Да я так просто, – отозвалась я.
– Неправда! – Голос ее звучал по-птичьи и бил резко и точно, как дятел клювом. – Вечно ты пялишься на меня. А на что тут пялиться-то? Что ты хочешь во мне увидеть? Что у тебя на уме, сучка маленькая?
Я прямо-таки носом чуяла ее страх, раздражение и отчаяние. И казалась себе победительницей. Сердце ликующе забилось, когда мать первая отвела глаза. Есть! Я выиграла!
Мать тоже это поняла. Еще несколько секунд она смотрела на меня, однако битва была ею проиграна. Я даже позволила себе слегка улыбнуться, но так, чтобы заметила только она. Ее рука тут же знакомым беспомощным жестом поползла к виску.
– Совсем у меня голова разболелась, – с трудом вымолвила она. – Пойду прилягу.
– Правильно, – равнодушно кивнула я.
– Не забудьте вымыть тарелки, – велела мать, но это были уже ничего не значащие слова. Она понимала, что проиграла. – И не убирайте их в буфет мокрыми. И ничего не оставляйте…
Она осеклась и примерно с полминуты молчала, устремив взор куда-то в пространство. Застыла как статуя, с поднятой рукой и полуоткрытым ртом. Вторая часть фразы повисла в воздухе.
– …до утра на сушке, – все-таки закончила она и, пошатываясь, побрела по коридору; потом по привычке зашла в ванную, хотя таблеток там больше не было.
Мы – Кассис, Рен и я – переглянулись.
– Томас пригласил нас сегодня вечером в «La Mauvaise Réputation» на встречу с ним, – быстро сообщила я брату и сестре. – Он говорит, что там, возможно, будет весело.
Глядя на меня в упор, Кассис спросил:
– Как ты это сделала?
– Что? – притворно удивилась я.
– Сама знаешь, – произнес он тихо, настойчиво, даже с каким-то страхом.
В эти минуты он, казалось, утратил весь свой авторитет, всю свою власть над нами. Сейчас главной стала я, а они смотрели на меня и ждали дальнейших указаний. Ощущение было довольно непривычным, но я сразу поняла, что моя роль изменилась. Однако особой радости не испытывала. На уме у меня было совсем другое.
Отвечать на вопрос Кассиса я не стала, вместо этого предложила:
– Давайте подождем, пока она уснет. Час или два самое большее. А потом можно уйти через поля, где нас никто не заметит, спрятаться в переулке и подождать Томаса.
У Ренетт глаза сразу вспыхнули, но Кассис был настроен скептически.
– Зачем это? – засомневался он. – Что мы будем там делать? У нас для него ничего нет, а журналы он уже оставил…
– Тебе бы только журнальчики свои получить! – гневно рявкнула я. – Ты что, ни о чем больше думать не способен?
Брат тут же надулся, а я продолжала:
– Томас пообещал, что там может произойти кое-что интересное. Неужели тебе безразлично, что там будет?
– Да мне все равно. И потом, это небезопасно. Ты же знаешь, что мать…
– Ну ты и размазня! – разозлилась я.