Он был пьян, но не слишком и, по-моему, услышал нас, потому что, сделав пару шагов, остановился и стал пристально вглядываться в ночную тьму, одной рукой держась за перила крыльца, чтобы не упасть.
– Кто тут? – грозно вопрошал он. – Ну? Есть тут кто-нибудь?
Мы затаились, с трудом сдерживая смех.
– Эй, есть тут кто-нибудь? – в последний раз повторил старик.
Явно удовлетворенный отсутствием ответа, он пробормотал себе под нос что-то неразборчивое. Потом подошел к стене и выбил трубку о камень, так что искры дождем посыпались на нашу сторону; я едва успела зажать сестре рот ладонью, потому что она чуть не вскрикнула с испуга. На некоторое время воцарилась полная тишина; мы напряженно ждали, едва осмеливаясь дышать. Но вскоре раздался звук обильно льющейся мочи – казалось, Гюстав будет без конца мочиться у стены, по-стариковски покряхтывая от удовольствия. Я усмехнулась. Ничего удивительного, что он так стремился выяснить, нет ли кого-нибудь за стеной. Кассис сердито толкнул меня в бок, но и сам прикрыл рот ладошкой, чтоб не рассмеяться. Рен брезгливо поморщилась. Звякнула пряжка ремня – старик застегивал штаны, – и снова послышались его шаркающие шаги, удалявшиеся в сторону кафе. Опять стало тихо, но мы еще несколько минут выжидали, прежде чем Кассис решился прошептать:
– Куда он делся-то? Он ведь не ушел. Иначе бы стукнула дверь.
В серебристом лунном свете поблескивало потное от волнения лицо Кассиса. Я показала ему на стену и одними губами произнесла:
– Выгляни – и увидишь. Может, он сознание потерял или заснул.
Брат покачал головой и мрачно заметил:
– А может, он услышал нас? И теперь ждет, пока когда кто-нибудь из нас высунется, а потом раз – и за шкирку!
Я пожала плечами и осторожненько выглянула из-за верхнего края стены. Старый Гюстав пребывал в добром здравии. Он сидел совершенно неподвижно спиной к нам, опершись о палку, и наблюдал за входом в кафе.
– Ну? – поторопил Кассис, когда я снова опустилась на землю.
Когда я сообщила, что Гюстав просто сидит и смотрит на дверь, Кассис, побледнев от огорчения, уточнил:
– А делает-то он что?
Я только головой покачала.
– Черт бы его побрал, старого идиота, – прошипел Кассис. – Он нас тут всю ночь продержит!
– Ш-ш-ш, – приложила я палец к губам, – слышишь? Сюда кто-то идет.
Мы отползли подальше и спрятались в зарослях ежевики. Старый Гюстав, должно быть, тоже уловил звуки, потому что стал отступать в нашу сторону, хотя не так бесшумно, как мы. Сделай он еще несколько шагов влево, и точно бы на нас наткнулся, но, к счастью, он запутался в колючих побегах ежевики и, ругаясь, принялся сражаться с ними с помощью палки. Мы укрылись еще глубже в зарослях, оказавшись в подобии туннеля, образованного изогнутыми, склонившимися почти до земли стеблями ежевики, некогда посаженной здесь в качестве зеленой изгороди; под ногами были сплошные листья подорожника; для таких огольцов, как мы, которые способны были пролезть куда угодно, ничего, наверно, не стоило бы добраться до конца этого зеленого туннеля и выйти прямо на дорогу. Тем самым мы избежали бы необходимости лезть через стену и остались бы никем не замеченными.
Я уже почти решила воплотить в жизнь этот гениальный план, когда по ту сторону стены раздались чьи-то голоса. Один женский, второй мужской. Мужчина говорил только по-немецки, и я узнала Шварца. Было слышно, как в баре по-прежнему играет музыка, и я догадалась, что Шварц с подружкой оттуда потихоньку смылись. Спрятавшись за ежевичным кустом, я смутно видела их силуэты над стеной и знаками велела Кассису и Рен оставаться на месте. Гюстава я тоже видела; он был совсем недалеко от нас, но не подозревал о нашем присутствии; опираясь о кирпичную кладку, он внимательно наблюдал за происходящим сквозь щель меж камнями. Женщина засмеялась, нервно повизгивая, потом Шварц что-то хрипло сказал ей по-немецки. Он был ниже ее ростом и рядом с ней, высокой и стройной, напоминал приземистого тролля; а то, как он впивался ей в шею, выглядело до странности кровожадно, как и те людоедские звуки, которые издавал при этом: хлюпал носом, что-то бормотал, точно человек, торопливо доедающий обед. Когда они вышли из-под навеса над задним крыльцом, их ярко осветила луна; Шварц запустил ручищи женщине под блузку и пытался ее сорвать. «Liebchen, Liebling»[62],– бубнил он, и она, засмеявшись еще пронзительней и противней – хихихихи! – прямо-таки вывалила свои груди ему в руки. Тут в дверях показался еще один мужчина, но Шварца, кажется, его появление ничуть не смутило; он коротко кивнул этому третьему, а женщина сделала вид, что вроде бы и вовсе его не замечает. В общем, немец вернулся к прежнему занятию, а тот, третий, молча на них уставился, его глаза алчно, как у зверя, поблескивали в луче света, падавшем из задней двери кафе. Это был Жан-Мари Дюпре.
Тогда мне и в голову не пришло, что все это вполне мог подстроить Томас. Предложил посмотреть спектакль, где женщина играла роль товара, в обмен на услугу или просто на банку кофе с черного рынка. Я тогда никак не связала это с тем, что успела подсмотреть в грязное окошко; на самом деле я даже не очень-то понимала, что именно происходит у меня на глазах, настолько была тогда наивна, настолько далеко это было от моих жалких познаний о подобных вещах. Кассис-то, конечно, сразу бы догадался, но он ничего не видел – прятался под стеной вместе с Рен. Я стала яростно жестикулировать, полагая, что нужный момент как раз наступил: пока эти трое поглощены своими занятиями, вполне можно благополучно улизнуть. Кассис понял, кивнул и начал потихоньку продвигаться ко мне сквозь заросли, оставив Ренетт в тени под стеной. В ночи белела ее блузочка из парашютного шелка; однако с места сестра так и не двинулась.
– Черт бы ее побрал! – сердито воскликнул Кассис. – Чего она ждет?
Тем временем немец и та женщина из города подошли вплотную к стене и почти скрылись из нашего поля зрения. Жан-Мари тоже явно находился где-то поблизости; во всяком случае, достаточно близко, чтобы наблюдать. Я испытывала одновременно и чувство вины, и чувство омерзения; мне было хорошо слышно, как они дышат: немец сопел по-свинячьи, а Жан-Мари дышал хрипло, возбужденно; сквозь эти отвратительные звуки с трудом пробивались приглушенные попискивания женщины. И я вдруг обрадовалась, что не могу это увидеть, что я еще слишком мала, чтобы это понять; происходящее казалось мне невероятно отвратительным, отталкивающим, грязным. Однако они явно наслаждались, явно получали удовольствие; их выпученные глаза сверкали в лунном свете, а раскрытые рты хватали воздух, точно пасти выброшенных на берег рыб. Немец в экстазе короткими ритмичными толчками словно припечатывал женщину к стене, и было слышно, как она глухо ударяется о камень головой и задницей, повизгивая «Ах! Ах! Ах!», а он вторит ей хриплым рычанием: «Liebchen, ja Liebchen, ach ja!» Господи, больше всего мне хотелось вскочить и немедленно сбежать оттуда! Мужество начинало мне изменять, оно тонуло в волнах дикого колючего ужаса, и я уже собралась подчиниться этому инстинктивному желанию, привстала и, повернувшись к дороге, прикинула расстояние между стеной и спасительной свободой, когда вдруг те омерзительные звуки смолкли и мужской голос очень громко рявкнул во внезапно наступившей тишине: «Wer ist das?»[63]
Вот тут-то, видно, Ренетт, которая понемногу и совершенно неслышно пробиралась к нам, запаниковала. Вместо того чтобы замереть, застыть на месте, как замерли мы трое, когда старый Гюстав задавал в темноте вопросы, она вдруг выпрямилась во весь рост – наверно, решила, что ее заметили, – и пустилась наутек. Ее белая шелковая блузка сверкала в лунном свете. Подвернув ногу, она с криком рухнула в кусты ежевики да так и осталась там, беспомощно плача, обхватив коленку руками и подняв нам навстречу белое как мел лицо; губы ее что-то шептали в отчаянии, но двигались совершенно безмолвно.
Кассис не медлил ни секунды. Выругавшись себе под нос, он бросился сквозь заросли в противоположном направлении; ветки бузины хлестали его по лицу, а колючие побеги ежевики безжалостно царапали ему ноги. Ни разу не оглянувшись на нас с Рен, он в некотором отдалении перемахнул через стену и исчез в той стороне, где была дорога.
– Verdammt![64] – раздался голос Шварца.
Над стеной показалась его бледная лунообразная физиономия, и я прямо-таки вжалась в землю, стараясь стать совершенно незаметной.
– Wer war das?[65]
– Weiß nicht. Etwas da drüben![66] – с сомнением ответил Хауэр, уже успевший к нему подбежать.
После этих слов над стеной возникли сразу три физиономии. Я пряталась в густой листве, надеясь, что у Ренетт хватило ума тоже прыгнуть в колючие заросли. Я с глубоким презрением думала, что я, во всяком случае, не струсила и не убежала, как Кассис. И вдруг поняла, что музыка в «La Rép» смолкла.
– Погодите, там кто-то есть, – забеспокоился Жан-Мари, вглядываясь в темноту.
Рядом с ним появилась та женщина из города, ее лицо в лунном свете казалось белым, как мука, а накрашенный рот на этом неестественно белом фоне выглядел черным и страшным.
– Да вот же она, сучка малолетняя! – взвизгнула женщина. – Эй, ты! А ну-ка, вставай! Да, ты, нечего за стеной прятаться! Небось шпионила за нами? – орала она громко и негодующе, и все-таки голос ее звучал немного виновато.
Рен поднялась – медленно, покорно. Она всегда была хорошей, послушной девочкой, моя сестренка, всегда подчинялась любому повелению взрослых. Много же это ей добра в жизни принесло! Я слышала, как она дышит: дыхание с трудом вырывалось у нее из горла и походило скорей на прерывистое паническое шипение. Когда она предстала перед ними, вид у нее был совершенно растерзанный: блузка выбилась из юбки, волосы растрепаны и неряшливыми прядями падают на лицо.