В конце концов все мои размышления свелись к двум вариантам. В уме, конечно, я рассматривала и другие возможности – например, что Лора Дессанж пообещает оставить меня в покое в обмен на освобождение братца, – но моя имевшая глубокие корни практичность подсказывала, что этого никогда не будет. Пока выходило, что нам удалось выиграть только одно: немного времени; и оно утекало сквозь пальцы, сколько бы я ни напрягала мозги, пытаясь сообразить, как бы этим выигрышем получше воспользоваться. Иначе, как выразился Люк, моя «маленькая, но весьма печальная тайна будет выплеснута на страницы всех журналов и газет страны»; а как только люди это прочтут – я потеряю все: ферму, кафе, свое место в Ле-Лавёз… И я сделала вывод: единственная альтернатива – воспользоваться правдой как оружием. Но с другой стороны, если это и поможет мне отвоевать свой дом и бизнес, то кто знает, как мои откровения воспримут Писташ, Нуазетт и Поль?
Я в отчаянии скрежетала зубами. Нельзя ставить человека перед таким выбором! Нельзя!
Глуша этот вой в душе, я так свирепо мотыжила грядку с луком-шалотом, что ничего перед собой не видела, и опомнилась, только когда блестящие луковички созревшего лука стали разлетаться во все стороны вместе с корнями сорняков. Я остановилась, отерла пот с лица и вдруг поняла, что это вовсе не пот, а слезы, струившиеся у меня по щекам.
«Никто не должен выбирать между жизнью и ложью!» – думала я. И все же ей-то пришлось сделать такой выбор, ей, Мирабель Дартижан, той женщине с фотографии, где у нее на шее искусственный жемчуг, а на лице такая застенчивая улыбка; той женщине с острыми скулами и туго зачесанными назад волосами. Она отдала все: ферму, любимый сад, ту маленькую нишу, которую вырубила для себя в скале своего горя; отдала даже свою правду; похоронила все это и, не оглянувшись, двинулась дальше. И лишь об одном она ни разу не упомянула в своем альбоме, где столько тщательно вырезанных и вклеенных рецептов, где столько описаний, взаимно перекрещивающихся событий; только об одном она умолчала, потому что вряд ли могла об этом знать. Одного лишь факта не хватает для завершения нашей истории. Всего одного.
Если бы не мои дочери и не Поль, я бы сама обо всем рассказала. Да, я бы рассказала все. Хотя бы назло Лоре, хотя бы для того, чтобы лишить ее победы. Но вот он, Поль, рядом со мной, такой непритязательный, такой тихий, такой неприметный и немногословный, что ухитрился разрушить все мои оборонительные сооружения, да так быстро, что я и глазом не успела моргнуть. Поль – вечный предмет для шуток со своим заиканием и старыми синими штанами; Поль – со своими ловкими руками браконьера и легкой улыбкой. Кто бы мог представить, что это будет именно Поль – после стольких-то лет? Что после стольких-то лет я отыщу путь назад, домой?
Несколько раз я была уже почти готова позвонить по этому номеру – я нашла его в одном из старых журналов. Мирабель Дартижан, в конце концов, давно уже мертва. Мне вовсе не нужно выволакивать ее из темных глубин души, точно ту Старую щуку, наконец-то угодившую ко мне на крючок. «Вторая ложь уже ничего в матери не изменит, – говорила я себе. – Как и обнародование правды даже теперь не позволит мне искупить свою вину». Но Мирабель Дартижан – женщина и в смерти на редкость упрямая. Я и сейчас постоянно ощущаю ее присутствие, слышу ее голос, похожий на стон проводов в ветреный день, – пронзительный, невнятный, дрожащий; это все, что осталось от нее в моей памяти. И неважно, что я так и не сумела понять, как сильно на самом деле ее любила. Ее любовь, эта порочная холодная тайна, тащит меня за собой на дно, во мрак.
«Однако это было бы неправильно», – звучит в моих ушах голос Поля, безжалостный, как Луара. Да, неправильно жить во лжи. Мне очень хотелось бы, чтобы не нужно было делать этого выбора.
8
Солнце уже почти село, когда он отыскал меня в саду. Я до такой степени уработалась, что у меня болело все тело, ныла каждая косточка, и я не знала, куда деться от этой непрекращающейся, противной, какой-то дребезжащей боли. В горле так пересохло, что, казалось, там застряло множество рыболовных крючков. Перед глазами все плыло от усталости. Однако мне хватило-таки сил отвернуться от Поля, и он безмолвно воздвигся у меня за спиной; впрочем, он не испытывал особой потребности что-либо говорить и просто выжидал.
– Чего тебе? – наконец не выдержала я. – Прекрати на меня пялиться, умоляю! Займись лучше чем-нибудь полезным.
Поль не ответил, но от его взгляда у меня даже шея сзади начала гореть. Резко обернувшись, я в гневе швырнула на грядку мотыгу и заорала – в точности как мать когда-то:
– Ну что тебе нужно от меня, старый болван? Неужели не можешь держаться от меня подальше, кретин ты этакий?
Наверно, мне хотелось его обидеть. Мне, ей-богу, было бы легче, если бы я причинила ему боль, заставила оттолкнуть меня в порыве ярости, обиды и отвращения. Но он лишь молча смотрел мне прямо в глаза – смешно, а я-то всегда считала, что при игре в гляделки мне нет равных! – и по-прежнему терпеливо, не делая лишних движений, просто ждал, когда я спою свою партию до конца и дам ему возможность произнести необходимую реплику. Я в бешенстве отвернулась; меня немного пугало его невероятное терпение, а также то, что могу теперь от него услышать.
– Я там приготовил для нашего гостя обед, – сообщил он. – Может, и ты хочешь перекусить?
– Ничего я не хочу! – рявкнула я. – Хочу, чтоб меня наконец оставили в покое!
– Вот и она была точно такая, – вздохнул Поль. – Мирабель Дартижан. Ни за что не принимала никакой помощи. Нет. Даже от самой себя. – Голос его звучал негромко, задумчиво. – Ты все-таки очень на нее похожа. Пожалуй, даже чересчур. Это и для тебя самой не очень-то хорошо, а уж для всех остальных и подавно.
Сдерживая резкую, рвущуюся с языка фразу, я прикусила губу. Глазами я старалась избегать Поля.
– Она ведь, упрямица, сама от всех отгораживалась, – продолжал он. – Так и не поняла тогда: одно ее слово – и люди тотчас помогли бы. Но она никогда ничего не рассказывала. Ни одной живой душе не намекнула.
– Вряд ли она могла рассказать об этом, – тихо промолвила я странно онемевшими губами. – Есть такие вещи, о которых и рассказать-то нельзя. Просто… невозможно.
– Посмотри на меня, – попросил Поль.
В последних закатных лучах его лицо казалось розовым, розовым и молодым, несмотря на морщины и прокуренные усы. А небо у него за спиной напоминало красную разверстую рану; по краям колючей марлей белели облака.
– И все-таки у каждого наступает такой момент, когда рассказать кому-нибудь необходимо, – заметил он как-то очень спокойно и серьезно. – Я ведь не просто так все это время вместе с тобой читал ее каракули в альбоме. Что бы ты обо мне ни думала, я все-таки не такой дурак, как тебе кажется.
– Прости, – извинилась я. – Не хотела тебя обидеть.
Поль только головой мотнул.
– Знаю. Я, конечно, не такой сообразительный, как Кассис или ты, но, по-моему, умники-то в первую очередь в беду и попадают. – Он улыбнулся и постучал себя по виску костяшкой пальца. – Там у меня тоже немало всяких мыслей крутится, – добродушно пояснил он. – Даже чересчур много, пожалуй.
Я молча смотрела на него.
– Видишь ли, это ведь не от правды ей пришлось так тяжко, – заметил он. – И если б она повела себя верно, ничего такого могло бы не случиться. Если б она повернулась к людям, попросила о помощи, а не упрямилась, как всегда…
– Нет. – Это слово упало как окончательный приговор, но голос мой звучал ровно. – Не годятся твои рассуждения. Мать так и не поняла, где правда. А если и поняла, то пыталась скрыть это даже от себя самой. Ради нас. Ради меня. – Мне вдруг перестало хватать воздуха, и знакомый кислый вкус, поднявшись из желудка, обжег горло. – Это не ей нужно было рассказать людям всю правду. Это должны были сделать мы. Это я должна была сделать. – Я с огромным трудом заставила себя сглотнуть. – Правду могла раскрыть только я одна, – с усилием добавила я. – Только я знала все от начала и до конца. Только у меня должно было хватить смелости…
Я осеклась. И снова, взглянув на Поля, увидела его ласковую печальную улыбку, его сгорбленные плечи, точно у мула, который терпеливо и спокойно всю свою жизнь носит на спине тяжкий груз. Как я завидовала ему! До чего же он стал необходим мне!
– Смелости-то у тебя и сейчас вполне хватит, – помедлив, ответил Поль. – Да и раньше хватало.
Мы молча смотрели друг на друга.
– Ладно, отпусти его, – решила я.
– Ты уверена? А как же наркотики, которые Луи нашел у него в кармане?
Я рассмеялась; мой хриплый смех прозвучал на удивление беспечно.
– Нам с тобой прекрасно известно, что никаких наркотиков у него не было! Это же ты подбросил ему какую-то безобидную дрянь, когда шарил у него по карманам. – И я снова рассмеялась, увидев его озадаченную физиономию. – Ловкие у тебя руки, Поль, прямо как у настоящего воришки. Только зря ты возомнил, будто ты один все подмечаешь.
Поль растерянно кивнул и задал вопрос:
– А потом-то что? Ну выпустишь ты его, и что потом? Он ведь сразу все выложит Яннику и Лоре…
– Да пусть выкладывает, – отмахнулась я.
На душе у меня вдруг стало легко. Такой легкости я еще никогда в себе не ощущала; я была точно пушок чертополоха, упавший на воду, и чувствовала, как где-то в глубине меня зарождается и поднимается к горлу смех, тот безумный смех, с которым человек способен швырнуть на ветер все, чем владеет. Сунув руку в карман передника, я вытащила клочок бумажки с номером телефона.
Затем, передумав, достала адресную книгу, покопавшись в ней, отыскала нужную страницу и заявила:
– По-моему, я знаю, что мне теперь делать.
9
«Пирог с яблоками и абрикосами. Взбить яйца и смешать их с мукой, сахаром и растопленным маслом до консистенции густой сметаны. Добавить молоко, вливая его понемногу и продолжая интенсивно размешивать тесто. В итоге тесто должно получиться довольно жидким и хорошо вымешанным. Тщательно смазать форму маслом, вылить туда тесто и прямо в тесто положить нарезанные кусочками фрукты. Посыпать корицей и душистым перцем и поставить в духовку на средний жар. Когда пирог начнет подниматься, присыпать его сверху коричневым сахаром и сбрызнуть маслом. Печь до хрустящей корочки. Непременно проследить, чтобы пирог полностью пропекся».