На это я снова кивнула, и он, судя по всему, несколько расслабился.
– Вот еще что…
Теперь его голос снова зазвучал почти ласково, и во мне теплым облаком расплылась такая нежность, будто туда влили растопленную карамель. Я с готовностью смотрела на него, ожидая дальнейших приказаний.
– Я больше не смогу приходить сюда, – сказал он. – Во всяком случае, в течение некоторого времени. Это становится слишком опасно. Мне, скорее всего, в последний раз удалось вырваться.
Помолчав, я смущенно предложила:
– Мы могли бы встречаться в кино. Как раньше. Или в лесу.
Томас нетерпеливо тряхнул головой и с раздражением воскликнул:
– Ты что, не слышишь меня? Мы вообще больше не сможем встречаться! Нигде.
Мне словно за шиворот высыпали пригоршню снега – по всему телу побежали мурашки. В голове стоял черный туман. Я довольно долго молчала, потом прошептала:
– И это надолго?
– Да, очень надолго. – Я чувствовала его нетерпение. – Может быть, навсегда.
Я вздрогнула. Меня вдруг охватил жуткий озноб. Мурашки превратились в жгучие укусы, словно я катаюсь в зарослях крапивы. Томас взял мое лицо в ладони и медленно произнес:
– Ты пойми, Фрамбуаза, мне тоже очень жаль, я ведь знаю, что ты… – Он помедлил и просто добавил: – Я понимаю, как это тяжело. – Он улыбнулся какой-то свирепой и одновременно печальной улыбкой, точно дикий зверь, пытающийся изобразить оскаленной мордой искреннее дружелюбие. Потом, помолчав, сменил тему: – Я тут вам принес кое-что. Журналы, кофе. – И снова та же пугающе-веселая улыбка. – Жевательную резинку, шоколад, книги.
Я смотрела на него, не в силах издать ни звука. Сердце в груди было как комок ледяной глины.
– Только ты спрячь все это, ладно? – Глаза его блеснули, точно у ребенка, доверившего мне какой-то приятный «секрет». – И никому не проболтайся о нашей с тобой встрече. Вообще никому.
Он нырнул в те заросли, где прятался до моего прихода, и вытащил оттуда увесистый сверток, перевязанный шпагатом.
– Разверни, – велел он.
Однако я по-прежнему тупо на него смотрела.
– Ну, давай же! – Голос его звучал напряженно и неестественно весело. – Это тебе.
– Не надо мне ничего.
– Да ладно, Цыпленок, перестань!
Он попытался обнять меня за плечи, но я оттолкнула его.
– Я повторяю: мне ничего не надо! – Я снова почувствовала, что говорю голосом матери, визгливым, пронзительным, и вдруг возненавидела его за то, что он заставил меня говорить таким голосом. – Мне ничего не надо! Не надо! Не надо!
Томас беспомощно улыбнулся.
– Ладно, успокойся. Не нужно так кричать. Я ведь только…
– Мы могли бы убежать с тобой! – вдруг выпалила я. – В лесу есть столько хороших мест, где нас никто бы не нашел. И никто бы никогда даже не догадался, где нас искать. Мы могли бы исчезнуть, жить в лесу, питаться кроликами, ловить дичь, собирать грибы и ягоды… – Лицо мое пылало, в горле пересохло так, что было больно глотать, но я настойчиво продолжала: – Там мы были бы в полной безопасности. Никто бы ничего не узнал.
Но по его лицу я видела, что все мои предложения напрасны.
– Я не могу, – отрезал он.
На глазах у меня закипали слезы.
– Неужели т-ты хоть нен-н-надолго не можешь остаться? – Я понимала, что сейчас напоминаю Поля – такая же жалкая и глупая заика, – но ничего не могла с собой поделать. Какая-то часть души восставала против подобного унижения и готова была отпустить Томаса – пусть уходит, а я сохраню гордое, ледяное молчание! – но слова сами собой неудержимо лились изо рта. – Ну пожалуйста! Ты можешь хотя бы выкурить сигарету, или искупаться, или немного половить рыбу вместе со мной?
Томас покачал головой.
И внутри у меня вдруг все стало рушиться, обваливаться, падать с неторопливой неизбежностью в какую-то черную пропасть, откуда, как мне почудилось, уже доносился странный звон металла о металл…
– Ну останься! Еще хотя бы на несколько минут! Пожалуйста! – До чего мне был ненавистен этот дурацкий тон, такой жалкий, умоляющий, обиженный. – Я покажу тебе новые ловушки. И новую вершу.
Его молчание было убийственно безнадежным, как могила. Я прямо-таки физически ощущала, как неотвратимо утекает отведенное мне время. И снова откуда-то донесся звон металла о металл – такой звук бывает, когда собаке к хвосту привяжут жестянку. И я вдруг догадалась, что это за звук. И волна отчаянной радости затопила меня с головой.
– Пожалуйста! Это очень важно! – Теперь голос мой звучал по-детски пронзительно; в нем были и надежда на спасение, и слезы, подступившие к глазам и уже капавшие с ресниц, и колючий комок, застрявший в горле. – Если ты не останешься, я всем расскажу! Всем! Расскажу, расскажу, расскажу…
Он нетерпеливо поморщился и кивнул.
– Ладно, пять минут. Но ни минутой дольше. Договорились?
– Договорились.
Слезы мои тут же высохли.
12
Пять минут. Я знала, что должна сделать. Это был наш последний шанс – мой последний шанс. Сердце молотом стучало в груди от радости, в ушах играла какая-то дикая музыка, сбивая с толку мой отчаявшийся разум. Томас дал мне пять минут! Душа ликовала, когда я за руку волокла его к той песчаной отмели, где поставила последнюю ловушку. И та мольба, которую я все повторяла, пока бежала от деревни к реке, крутилась теперь в мозгу, точно оглушительный вой, точно властное требование: «Только ты только ты о Томас пожалуйста о пожалуйста пожалуйста пожалуйста»; сердце билось так сильно, что, казалось, от этого грохота лопнут барабанные перепонки.
– Куда мы идем? – спросил он спокойно, насмешливо, совсем не заинтересованно.
– Хочу тебе кое-что показать, – задыхаясь, пояснила я и еще сильнее потянула его за руку. – Кое-что важное. Идем же!
Теперь уже было отчетливо слышно звяканье консервных банок, которые я привязала к пустой канистре из-под масла. В ловушку явно кто-то попался, я не сомневалась в этом; от возбуждения меня даже пробрал озноб. Это был кто-то большой. Консервные банки яростно плясали на поверхности воды, колотя по канистре. А обе клети на глубине, накрепко соединенные проволочной сеткой, тяжело ворочались и раскачивались.
Там наверняка кто-то есть! Наверняка!
Из тайника под нависающим берегом я вытащила деревянный багор, с помощью которого вытягивала на берег тяжеленные верши и ловушки. Руки у меня тряслись от волнения, и я чуть не уронила багор в воду. С помощью крюка, укрепленного на конце багра, я отцепила от клетей поплавки и оттолкнула в сторону пустую канистру. При этом сами клети стали еще сильнее качаться и плясать под водой.
– Она слишком тяжелая! – крикнула я.
Томас растерянно наблюдал за моими действиями.
– Да что там, черт побери, такое? – не выдержал он.
– Ой, пожалуйста! Ну пожалуйста!
Изо всех сил я пыталась вытянуть клети на крутой берег. Вода ручьями вытекала из их щелястых боков. Что-то огромное и свирепое металось и билось внутри.
Рядом со мной Томас негромко охнул, рассмеялся и воскликнул:
– Ну ты даешь, Цыпленок! Кажется, ты все-таки поймала ее, свою щуку! Lieber Gott![76] До чего ж здоровенная!
Я почти не слушала его. Дыхание с хрипом вырывалось из груди, обжигая глотку, как наждак. Босые пятки тщетно упирались в жидкую грязь, беспомощно скользя и съезжая все ближе к воде. Пойманная тварь теперь сама тащила меня в реку, дюйм за дюймом.
– Ни за что! Я ни за что не упущу тебя! – задыхаясь, хрипло пообещала я. – Ни за что! Ни за что!
Собрав последние силы, я сделала еще шаг назад, вытягивая из воды тяжеленные, насквозь промокшие клети, потом еще шаг и еще, чувствуя, как между пальцами ног проступает скользкий желтый ил. Я понимала, что вот-вот потеряю равновесие и грохнусь на спину. Подперев багор плечом, я пыталась еще немного приподнять клети. Древко багра больно впилось мне в ключицу, но в глубине сознания теплилась радостная мысль: Томас все это видит! А если мне удастся выволочь Старую щуку на берег, тогда мое желание… мое желание…
Еще один шаг и еще. Вонзая большие пальцы ног в глинистый берег, я поднималась все выше и выше. Еще шаг – и моя тяжкая ноша стала чуть легче, поскольку почти вся вода вылилась сквозь щели. Но та тварь внутри по-прежнему бешено колотилась о стенки. Еще шаг.
И тут все застопорилось.
Я тянула изо всех сил, однако клети застряли намертво. Плача от отчаяния, я снова дернула за багор – безрезультатно. Скорее всего, моя ловушка под водой зацепилась сеткой за большое бревно или корень, торчащий из осыпавшегося берега, точно осколок гнилого зуба.
– Она застряла! – в отчаянии крикнула я. – Чертова ловушка за что-то зацепилась!
Томас насмешливо на меня взглянул и произнес с легким нетерпением:
– Это же всего-навсего старая щука.
– Пожалуйста, Томас! – чуть не плакала я. – Если я брошу багор, она уйдет. Пожалуйста, посмотри, что там такое, и попробуй отцепить, хорошо? Пожалуйста!
Пожав плечами, Томас снял китель и рубашку, аккуратно повесил их на куст и негромко заметил:
– Ну, форму-то пачкать мне совсем ни к чему.
Руки мои дрожали от напряжения. Я с трудом удерживала клети на плаву, пока Томас выяснял, в чем помеха.
– Тут целая борода корней, – сообщил он. – Видимо, в клети отошла дощечка и зацепилась за корень. Намертво засела.
– А ты не можешь ее отцепить? – спросила я.
– Попытаюсь.
Он стянул с себя брюки и повесил рядом с остальной одеждой, сапоги поставил повыше, под нависавшим берегом. Я видела, как он поежился, входя в воду; там было довольно глубоко, а вода холодная.
– Нет, я, должно быть, и впрямь спятил! – насмешливо выругал он сам себя. – Тут же околеть можно от холода!
Томас стоял по плечи в бурой маслянистой воде, и я вспомнила, что в этом месте Луара как раз распадается на два рукава и поэтому течение там особенно сильное. На поверхности воды вокруг него уже стали образовываться бледные клочья пены.