– Ты можешь до нее дотянуться? – крикнула я.
Руки у меня от напряжения жгло так, словно их проткнули раскаленной проволокой; в висках молотом стучала кровь. Но я все еще чувствовала ее, эту проклятую щуку, – она по-прежнему с отчаянной силой билась о стенки клетей, наполовину скрытых водой.
– Это где-то в самом низу, – услышала я голос Томаса, – но, по-моему, не очень глубоко… – Раздался всплеск, он мигом нырнул и сразу вынырнул, быстрый и ловкий, как выдра. – Нет, не вышло. Попробую немного глубже…
Я навалилась на шест всем весом. От отчаяния и нестерпимой боли в висках мне хотелось завыть в голос.
Пять секунд, десять… Я понимала, что сейчас потеряю сознание; красно-черные цветы расцветали у меня перед глазами; в ушах звучала все та же молитва: «Пожалуйста о пожалуйста я тебя отпущу клянусь клянусь только пожалуйста Томас только ты Томас только ты навсегда только ты».
И вдруг, совершенно неожиданно, клеть высвободилась. Я заскользила, пытаясь взобраться по осыпи наверх, и чуть не выпустила из рук багор. Отцепленная ловушка медленно потянулась следом за мной на берег. Перед глазами плыла пелена, во рту был металлический привкус, но я все-таки сумела оттащить клети подальше от воды, ухватившись руками за край одной из них и чувствуя, как мелкие щепки от расколовшейся доски вонзаются мне под ногти и в покрытые волдырями ладони. Сдирая кожу с рук, я попыталась сорвать металлическую сетку, хотя была почти уверена, что щуке удалось высвободиться.
И вдруг что-то тяжело шлепнуло по стенке клети – такой яростный влажный шлепок, словно моя мать хлопнула тяжелой мочалкой по краю эмалированной ванны: «Посмотри на свое лицо, Буаз, это же позор! Иди сюда, давай-ка я умою тебя!» Странно, но в этот момент я почему-то вдруг вспомнила о том, как мать собственноручно драила нас, считая, что мы просто не желаем умываться как следует, и порой терла до крови.
Шлеп-шлеп-шлеп. Теперь звук был гораздо слабее и не такой настойчивый, но я знала, что рыба, даже выкинутая на берег, может прожить не одну минуту, а порой и через полчаса еще дергается. Сквозь щели в темноте клети виднелось чудовище цвета темного масла; время от времени в полосе солнечного света мелькал жуткий блестящий глаз, напоминавший одинокий шарик подшипника; и когда этот выпуклый глаз уставился прямо на меня, меня пронзила такая свирепая радость, что, казалось, я вот-вот умру.
– Старая щука, – хрипло прошептала я, – Старая щука, я хочу, хочу… Заставь его остаться. Пусть Томас останется со мной… – Я сказала это скороговоркой, чтобы Томас не услышал меня, а затем, поскольку он еще не вылез из воды, на всякий случай повторила просьбу, для верности: – Заставь Томаса остаться. Заставь его остаться навсегда.
Внутри клети щука шлепнула хвостом и заворочалась. Теперь мне уже хорошо была видна ее пасть, похожая на мрачно опущенный уголками вниз полумесяц, усеянный по краям стальными крючками, принадлежавшими тем, кто тщетно пытался ее поймать. Мне стало жутко, до того она была громадной, однако меня переполняла гордость: я победила! Я испытывала какое-то почти безумное, всеобъемлющее облегчение. Все кончено. Завершился тот кошмар, что начался со смерти Жаннетт, ловли водяных змей, запаха апельсина и постепенного погружения нашей матери в пучину безумия. Он завершился здесь, на берегу Луары, возле клети с огромной пойманной рыбиной. И все это – я, босоногая девчонка в перепачканной глиной юбке, со склеившимися от речного ила короткими волосами и сияющей от счастья физиономией. И эти клети, и эта рыба, и этот мужчина с мокрыми волосами, с которых еще капает вода, кажущийся мальчишкой без военной формы… Я нетерпеливо огляделась.
– Томас! Ну где же ты? Иди скорей сюда! Ты только взгляни!
Мне никто не ответил. Лишь негромко плескалась речная волна, набегая на илистый подмытый берег. Я забралась наверх, осматривая реку с обрыва.
– Томас!
Но Томаса нигде не было. А там, где он нырнул, поверхность воды была ровной и гладкой, цвета кофе с молоком, и на ней виднелось лишь несколько пузырьков воздуха.
– Томас!
Наверно, мне сразу следовало запаниковать. Если бы я отреагировала мгновенно, может, я еще успела бы перехватить его, вытащить, избежать трагедии. Именно это я теперь постоянно себе твержу. Но тогда под воздействием головокружения от вырванной с таким трудом победы, дрожа от чудовищной усталости и еле держась на ногах, я решила, что это всего лишь игра, та самая, в которую они с Кассисом сотни раз играли: ныряли как можно глубже и притворялись, будто утонули, а сами прятались на мелком месте возле отмели и потом, естественно, выныривали с покрасневшими глазами и смеялись над Ренетт, которая каждый раз визжала и плакала от испуга.
В клети повелительно всплеснула хвостом Старая щука, и я подошла к самой воде.
– Томас, ты где?
Молчание. Я постояла немного, но эти несколько секунд показались мне вечностью; я снова тихонько его окликнула:
– Томас…
Однако услышала у своих ног лишь шелковистое шуршание Луары. Да в клети по-прежнему раздавались шлепки Старой щуки, хотя и утратившие былую мощь. Вдоль подмытого берега в воду уходили длинные желтые корни, напоминавшие пальцы старой ведьмы. И я вдруг поняла.
Мое желание исполнилось.
Когда два часа спустя Кассис и Рен нашли меня, я лежала с сухими глазами на берегу реки, одной рукой обнимая сапоги Томаса, а второй – разломанную упаковочную клеть, внутри которой была чудовищных размеров щука, уже начинавшая пованивать.
13
Мы тогда были всего лишь детьми. И не знали, как поступить. И очень боялись. Больше всех, пожалуй, боялся Кассис, поскольку был старше и гораздо лучше понимал, что с нами сделают, если именно нас заподозрят в гибели Томаса. Это Кассис нырял под берегом, высвобождал лодыжку Томаса, запутавшуюся в корнях, и вытаскивал его тело. И это Кассис собрал всю его одежду, скатал в узел и стянул ремнем. Он тоже плакал, но именно в тот день в нем впервые появилась жесткость, которой мы раньше в нем не замечали. А спустя много лет я думала о том, что, кажется, именно в тот день он и израсходовал все свои запасы храбрости и мужества и от этого, видимо, стал искать спасения в обволакивающем забытьи алкоголя. От Рен толку не было вообще. Она сидела на берегу и непрерывно лила слезы; лицо ее покрылось пятнами и стало почти безобразным. Кассису пришлось хорошенько ее встряхнуть и заставить пообещать – пообещать! – что она немедленно возьмет себя в руки и сделает вид, будто ничего не случилось. Она подняла на него полные слез глаза, слегка кивнула и тут же снова зарыдала: «О Томас, Томас!» Возможно, именно из-за того дня я так и не сумела по-настоящему возненавидеть Кассиса, даже когда он предал меня. Он ведь тогда весь день от меня не отходил, а это, в конце концов, было гораздо больше, чем все то, что сделали для меня другие. Я до сих пор так считаю, хотя теперь-то поддержка у меня есть.
– Вы поймите, – мальчишеский голос Кассиса, срывающийся от страха, по-прежнему звучал до странности похоже на голос Томаса, точно его эхо, – если они узнают про нас, то сразу решат, что это мы убили его. И тогда нас расстреляют.
Рен смотрела на брата огромными, расширившимися от ужаса глазами, зато я вовсе на него не смотрела. Я уставилась за реку, охваченная каким-то странным равнодушием, полным безразличием. Меня-то никто не расстреляет. Ведь я поймала Старую щуку. Кассис резко хлопнул меня по плечу. Он был очень бледен, но по-прежнему настойчиво требовал внимания.
– Буаз, ты слушаешь меня?
Я кивнула.
– Мы должны все преподнести так, будто его убил кто-то другой, – продолжал брат. – Допустим, бойцы Сопротивления. Или еще кто. Если они подумают, что он просто утонул… – Кассис умолк и с каким-то суеверным страхом взглянул на реку. – Если выяснят, что он ходил с нами купаться, то станут допрашивать и других, Хауэра и прочих, и тогда…
Кассис судорожно сглотнул. Собственно, объяснять ничего больше не требовалось. Мы смотрели друг на друга, и взгляд Кассиса был почти умоляющим.
– Мы должны сделать так… – Он по-прежнему не сводил с меня глаз. – Ну, как если бы его кто-то застрелил… казнил, понимаешь?
– Хорошо, – согласилась я, – я это сделаю.
Нам потребовалось немало времени, чтобы научиться стрелять из пистолета. Там был предохранитель. Мы спустили его. Пистолет был тяжелый, и от него пахло смазкой. Затем возник вопрос, куда лучше стрелять. Я предложила в сердце, Кассис – в голову. «Хватит одного выстрела, – сказал он, – прямо сюда, в висок; пусть все думают, что это дело рук борцов Сопротивления». Для правдоподобности мы связали Томасу запястья веревкой, а звук выстрела заглушили его кителем. Однако это почти не помогло: звук, не особенно громкий, но все же обладавший странным гулким эхом, заполнил, казалось, все пространство вокруг.
Горе сковало мне душу до таких глубин, что я словно начисто лишилась способности чувствовать, словно оцепенела, мои мысли катились, как эта река, такая гладкая и блестящая на поверхности, но таящая в своих водах смертный холод. Мы затащили тело Томаса в реку и слегка подтолкнули. Нам казалось, что без одежды, без нашивок на мундире его вряд ли кто опознает. Тем более, уверяли мы себя, к завтрашнему дню его наверняка унесет течением до самого Анже.
– А что с его одеждой-то делать? – Кассис был смертельно бледен, даже губы посинели, но голос звучал по-прежнему твердо. – Рисковать мы не можем, значит, нельзя просто бросить ее в воду. Кто-нибудь может ее найти и догадаться.
– Ее можно сжечь, – ответила я.
Кассис покачал головой и кратко пояснил:
– Нет, будет слишком много дыма. И потом, пистолет ведь не сожжешь, и ремень с пряжкой, и все эти нашивки.
Я равнодушно пожала плечами. Я не возражала ему. Перед глазами стояло тело Томаса и то, как оно мягко поворачивается в воде – точно ребенок в колыбели. И тут я сообразила:
– Нора морлоков!
Кассис согласно кивнул.
– Правильно.