– Ты, сука, от нас в своей норе не спрячешься! – выдохнул он. – Мы все равно тебя оттуда выкурим! Ты у нас за все заплатишь! Заплатишь за то… что ты сделала… с моим…
Даже в те мгновения, когда рушился ее дом, мать сумела сохранить язвительный тон; она даже расхохотаться ему в лицо сумела.
– С твоим отцом, да? – отозвалась она звонко и насмешливо. – С твоим отцом, святым мучеником Франсуа? С нашим героем? Не смеши меня! – Она подняла дробовик, чтобы Гильерм мог его видеть. – Твой отец был жалким старым пьяницей и по пьяному делу вечно носил мокрые портки! Твой отец…
– Мой отец был бойцом Сопротивления! – злобно взвизгнул Гильерм. – А иначе с чего ему было к Рафаэлю-то ходить? И с чего бы немцам было его арестовывать?
Мать снова обидно расхохоталась и переспросила:
– Ах, так он, оказывается, боец Сопротивления? И старый Лекоз тоже? Ну еще бы! Уж он-то, несомненно, участвовал в Сопротивлении! И бедняжка Аньес тоже! И Колетт!
Гильерм впервые несколько утратил воинственный пыл, а мать шагнула к сломанной двери, вскинула ружье и продолжила:
– Послушай меня, Рамонден, ничего за свои слова не требую, даром отдам. Твой отец – такой же боец Сопротивления, как я – Жанна д’Арк. Этот жалкий старый пьяница просто слишком много болтал, а больше он ни на что, пока не выпьет, способен не был. Не повезло ему – оказался не в том месте не в то время, в точности как вы сейчас, идиоты. Так что лучше отправляйтесь-ка все по домам! Все, все! – Она один раз выстрелила в воздух и снова пронзительно выкрикнула: – Все, я сказала!
Но Гильерм был упрям. Он вздрогнул, когда после выстрела какая-то щепка оцарапала ему щеку, однако головы не опустил и произнес, словно вмиг протрезвев:
– Но ведь кто-то же убил того боша? Кто-то же его казнил? Кто, если не бойцы Сопротивления? А потом кто-то выдал их эсэсовцам. Кто-то из нашей деревни. Кто же это мог быть, если не ты, Мирабель? Кто, кроме тебя, мог это сделать?
Мать рассмеялась. Я хорошо видела ее лицо, разрумянившееся от гнева и ставшее почти красивым. Ее любимая кухня лежала в руинах. И среди этих руин ее хохот показался мне поистине ужасным.
– Ты хочешь знать, Гильерм? – В ее голосе появилась какая-то новая нота, почти радостная. – Ты точно не уйдешь домой, пока не узнаешь? – Она снова выстрелила, теперь уже в потолок; вниз облаком посыпалась штукатурка, похожая в отблесках огня на окровавленный пух. – Твою мать! Ты действительно хочешь знать?
Гильерм вздрогнул – скорее, правда, от бранных слов, чем от выстрела. В те времена мужчинам вполне разрешалось ругаться, но чтобы женщина, во всяком случае приличная женщина, сквернословила? Это было совершенно немыслимо! И я понимала: этим мать сама себе вынесла приговор. Однако она, кажется, не закончила.
– А хочешь, Рамонден, я открою тебе всю правду, хочешь? – Ее жаркая речь постоянно прерывалась смехом. У нее, должно быть, начиналась истерика, но в тот момент я была совершенно уверена, что она по-настоящему вовсю веселится. – Хочешь послушать, как в действительности было дело? – И она радостно ему кивнула. – Мне вовсе не требовалось ни на кого доносить немцам, Рамонден. Отгадай, почему? Потому что это я убила Томаса Лейбница! Да, это я убила его! Что, не веришь? Его убила я! – И снова раздался сухой треск выстрела, хотя оба ствола были уже пусты. Красно-черная тень матери, скачущая по полу кухни, казалась мне огромной. Голос ее то и дело срывался в пронзительный крик. – Что, легче тебе от этого, Рамонден? Да, я убила его! Да, я была его шлюхой, но ничуть не жалею об этом. А потом убила его. И убила бы еще раз, если б пришлось. Я бы тысячу раз убила его! Ну, отвечай, Рамонден! Что ты, черт побери, об этом думаешь?
Она все еще что-то выкрикивала, когда на пол кухни приземлился первый горящий факел. Он быстро потух, но Рен, стоило ей увидеть огонь, сразу завизжала. От второго факела вспыхнули занавески, третий поджег полуразвалившийся буфет. Рожа Гильерма в дыре больше не появлялась, но я слышала, как он где-то там, снаружи, командует нападающими. В кухню влетел еще один факел, даже не факел, а подожженный пук соломы, очень напоминавший часть того трона, на котором совсем недавно восседала Королева урожая; этот огненный снаряд пронесся над буфетом и, дымясь, упал на пол. Мать, кажется, совершенно утратила власть над собой и все продолжала истерически повторять: «Да, это я убила его, подлые трусы! Все вы трусы! А я убила его и рада, что сделала это! Я и вас убью, каждого, каждого, только попробуйте тронуть меня и моих детей!» Кассис попытался взять ее за руку, но она так его оттолкнула, что он отлетел к стене.
– Давай к задней двери! – велела я брату. – Надо через заднюю дверь выбираться отсюда.
– А если они уже там? – захныкала Рен.
– Если, если! – нетерпеливо передразнила я сестру.
Снаружи доносились вопли и улюлюканье, казалось, разбушевавшаяся ярмарочная толпа вдруг превратилась в стаю диких зверей. Я схватила мать за одну руку, брат – за другую, и мы вместе потащили ее, все еще что-то истерически бормочущую и смеющуюся, в заднюю часть дома. Конечно, там нас уже ждали. Их лица, красные в свете факелов, тоже, казалось, пылали. Первым нам преградил путь Гильерм; рядом с ним тут же возникли мясник Лекоз и Жан-Марк Уриа, немного смущенный, но хищно, во весь рот улыбавшийся. То ли они и впрямь упились вдрызг, то ли все еще осторожничали, готовясь к убийству и, точно дети, подзадоривая и подначивая друг друга. Они уже подпалили курятник и сарай для коз. В воздухе висела вонь горящих перьев, смешиваясь с холодным туманом.
– Никуда вы отсюда не уйдете, – грозно заявил Гильерм.
А за спинами у нас был дом, где разгорался пожар, который словно что-то шептал и чихал, словно отфыркивался.
Мать, молниеносным движением перевернув двустволку, с силой ударила Гильерма прикладом в грудь. Он упал, и толпа на мгновение расступилась. Я бросилась в образовавшийся узкий проход, расталкивая людей локтями и что было сил пробиваясь сквозь густой лес чужих ног, палок и вил. Кто-то схватил меня за волосы, но я, изворотливая, как угорь, сумела вырваться и снова ввинтилась в разгоряченную толпу. Люди напирали со всех сторон, и я чуть не задохнулась, зубами и когтями прокладывая себе путь; я почти не чувствовала сыпавшихся на меня ударов, пытаясь вырваться на открытое пространство и вдохнуть воздуха. Наконец, выбравшись из толпы, я сбежала куда-то во тьму и укрылась в саду среди высоких голых стеблей малины. Далеко позади слышался голос матери, в котором по-прежнему не было ни капли страха – только гнев, только ярость зверя, защищающего своих детенышей.
Противный запах дыма все усиливался. В передней части дома что-то с оглушительным треском рухнуло, и даже до меня донеслась волна страшного жара. Кто-то тонко истошно закричал, по-моему Рен.
Толпа казалась мне какой-то непонятной, бесформенной массой, исполненной ненависти. Ее черная тень в отблесках пламени доползла уже до малинника и даже дальше. А позади толпы с грохотом обвалилась часть крыши, вверх взвился сноп искр, над домом возник столб красного раскаленного воздуха, напоминавший огненный гейзер; внутри этого столба плясали огненные обломки, точно шутихи на фоне темно-серого ночного неба.
Из толпы вдруг вынырнула чья-то фигурка и бросилась через поле. Кассис! Он метнулся в заросли кукурузы, и я догадалась, что он направляется к Наблюдательному посту. Двое или трое преследователей попытались догнать его, но горящая ферма все же интересовала их гораздо больше, ведь пожар – зрелище всегда притягательное. Кроме того, добраться-то они стремились прежде всего до нашей матери. Сквозь вой толпы и треск пожара я слышала ее голос.
– Кассис! Рен-Клод! Буаз! – отчаянно звала она.
Я привстала в малиннике, готовая в любую секунду сорваться с места, если кто-нибудь двинется в мою сторону. Потом, приподнявшись на цыпочки, я мельком увидела мать. Она была похожа на огромную рыбину, глубоководное чудище из тех историй, что так любят рассказывать рыболовы, – загнанная в сеть, она все еще яростно сражалась, сопротивлялась; ее лицо, перепачканное кровью и сажей, в отблесках пожара казалось красно-черным. Я успела разглядеть еще несколько лиц: ханжеское личико Франсины Креспен с кроткими, как у овцы, глазками было искажено ненавистью, рот открыт в диком вопле; а старый Гильерм Рамонден и вовсе выглядел точно восставший из ада. Теперь к их ненависти примешивался суеверный страх, который они могли изгнать, только разрушая и убивая. Далеко не сразу они до этого дошли, но их время все же настало, и они превратились в убийц. Я заметила, как от толпы отделилась Ренетт и нырнула в кукурузу. Никто даже не пытался ее перехватить. Они по большей части были уже настолько ослеплены жаждой крови, что и не сообразили толком, кто эта девушка.
Мать упала. Возможно, мне показалось, но, по-моему, чья-то единственная рука все же поднялась на ее защиту среди искаженных злобой лиц. Все происходило как в одной из книжек Кассиса «Нашествие зомби» или «Долина каннибалов». Не хватало только туземных тамтамов. Но страшней всего было то, что все эти лица, которые мне порой удавалось различить в кроваво-красном полумраке, были мне хорошо знакомы. Я видела там отца Поля и Жаннетт Креспен – ту самую, что чуть не стала Королевой урожая, – шестнадцатилетнюю девочку с перепачканным чужой кровью лицом. И даже наш святой агнец, отец Фроман, тоже явился, хоть и невозможно было сказать, пытается он восстановить порядок или сам участвует во всеобщем хаосе. Мою мать били по голове и по спине кулаками и палками, а она сжалась в комок, в кулак, точно пыталась своим телом заслонить младенца, которого держит на руках, и продолжала что-то гневно и презрительно выкрикивать. Вот только слов ее было почти не разобрать из-за навалившихся на нее разгоряченных тел; ее протесты попросту тонули в море чудовищной людской ненависти.
И тут прозвучал выстрел.
Услышали его все, несмотря на адский шум; стреляли явно жаканом, скорее всего из двустволки, а может, из какого-нибудь допотопного ружья, какие до сих пор еще хранятся в деревенских домах – на чердаке или в подполе – чуть ли не по всей Франции. Стреляли в воздух, но Гильерм Рамонден, которому почудилось, что шальная пуля просвистела мимо его щеки, тут же со страху обмочился. Все завертели головами, пытаясь понять, откуда прилетела пуля, однако в темноте никто ничего не видел. Моя мать, воспользовавшись тем, что палачи, безжалостно молотившие ее, вдруг разом замерли, стала ползком выбираться из толпы, вся израненная, окровавленная. На теле у нее было более десятка глубоких ран, волосы во многих местах выдраны с мясом, кисть руки насквозь проткнута палкой, так что рука с растопыренными пальцами повисла плетью.