отом в другую, подкидывая вещмешки, шинели, тюфяки, и так он проделал это несколько раз, и опять зарычал, и выполз из глубины нар, его оттопыренные большие уши налились красным, и глаза были красными.
— Пайка, — сказал он шепотом и вдруг закричал, потрясая вытянутыми ладонями: — Пай-ка!
Мне показалось, что на губах его выступила пена. У нас никто не воровал, у нас никогда этого не было и не могло быть.
Шустов медленно повернул свои налитые глаза в сторону Казанцева. У него был точный нюх, он никогда не ошибался.
Казанцев стоял в углу, туда хорошо падал свет от коптилки. Он стоял прямо, словно в карауле, и смотрел на Шустова открытым взглядом, как смотрят дети в зоопарке на шагающего по клетке льва. Еще прежде, чем Шустов спрыгнул на пол с нар, Воеводин успел схватить Казанцева за грудь, собрав складки на гимнастерке, и уперся кулаком в его подбородок.
Он не ударил Казанцева, он просто держал его, чтобы тот не смог улизнуть или спрятаться за кого-нибудь, и полные губы его вытянулись в тонкую ниточку.
— Ты! — крикнул Шустов. Он мягко спрыгнул на пол и, склонившись вперед корпусом, согнув в локтях руки, растопырив пальцы, пошел на Казанцева. — Ты! — еще раз крикнул он и захрипел: — Суке своей носишь, а сам... чужое... чужое... жрать!
Он шел на Казанцева, и ничто его не могло остановить, за ним была правда негласного закона: хлеб — святыня, и желтое при свете коптилки лицо Шустова с красными ушами набрякло решимостью правосудия, и он шел, шел, и пальцы его не дрожали, они были как полусогнутые стальные гвозди.
И когда ему оставалось сделать последний шаг, он наткнулся на руку и увидел на ней хлеб. Небольшой кусок коричневой плотной массы лежал на корявой, с потрескавшейся кожей ладони, и его прижимал палец с черным от старого подтека ногтем.
— На! — сказал Кошкин. — Искать не умеешь, сопляк.
Некоторое время Шустов смотрел на хлеб, словно обнюхивая его, потом поднял на Кошкина глаза, щеки его обмякли, а глаза недоверчиво метнулись по лицам.
Воеводин разжал кулак на груди Казанцева и отвернулся, плечи его вздрогнули и ссутулились.
А Казанцев стоял по-прежнему, не мигая, совсем по-детски глядя на Шустова. И тот сначала неуверенно приподнял руку, потом схватил хлеб и заплакал. Он тут же стал есть свою пайку, тяжело глотая, запихивая пальцем крошки в рот, а потом повернулся к нарам, упал на свое место и все плакал, совсем по-детски, беспомощно и жалко.
И вот тогда я понял: теперь всё, теперь нет нашего отделения, нет нашего взвода, нет нашей старой роты, от которой осталось всего четверо. Есть каждый сам по себе, а когда каждый сам по себе, — это всего лишь масса. А, как говорил мне тот же Казанцев, ссылаясь на какого-то философа, масса еще не народ.
Я не знаю, что еще было в тот вечер, кажется, политзанятия, ничего мне не запомнилось, и еще был отбой, печальный и тихий, как похороны.
А утром, когда прозвучала команда «Подъем!», я обнаружил, что в казарме нет Казанцева. Не было и его карабина. Он бежал. И теперь не я должен был его искать.
Как ни странно, но у меня тогда не хватило фантазии подумать о том, что он мог вернуться опять туда, на Лиговку. Но он вернулся, двери в квартиру были не заперты, и в комнате, где жила Оля, было пусто. Он сразу увидел, что здесь произошли перемены: кровать была аккуратно застелена, пол подметен, а может быть, даже вымыт, на подоконнике рядком стояла посуда.
Сначала этот порядок испугал его, но в углу на веревке висела выстиранная кофточка, и это его успокоило. Он подождал с полчаса, вспомнил объявление про кипяток и решил найти кубовую. Она помещалась в подвале, там сидели две худые женщины в черном, как монашки, они сказали ему, что она утром была здесь, брала кипяток и скорее всего ушла к себе на работу, а сберкасса эта совсем недалеко, всего через два дома, и он может туда наведаться.
Он действительно без всякого труда нашел сберкассу, открыл зеркальную дверь, которая была оклеена крестами, и увидел за столом Олю: она перебирала бумажки и, когда вошел Казанцев, не оставила этой работы, только подняла голову.
— Здравствуй, — сказала она. — А я к тебе собиралась, вечером.
— Я же обещал, — сказал он.
— Все равно я к тебе собиралась, только после работы. У меня ужасно много работы.
Он осмотрел тяжелые сейфы, окрашенные под коричневый дуб, стеклянные перегородки, на которых были золотые надписи «Кассир», «Контролер», и спросил:
— Разве сейчас сдают деньги?
— Деньги? — сказала она. — Не знаю. Меня давно тут не было, может, кто и приходил. У нас много вкладчиков. У нас всегда было много вкладчиков. И каждый может прийти в любое время.
— Правильно, — весело сказал он. — А я болван. Я совсем забыл, что люди все должны покупать на деньги, а излишки класть в сберкассу. Об этом я еще учил в институте: «Товар — деньги — товар». А можно так: «Деньги — товар — деньги».
— Ну вот, — кивнула Оля. — И я точно так подумала утром.
— Что? — удивился он.
— Очень просто, — сказала она. — Проснулась, увидела на потолке эту мерзкую женщину и все вспомнила. Надо составить годовой отчет. Все сберкассы давно сдали, а мы нет. У нас никого не осталось, только я. Вот и вспомнила: без годового отчета никак нельзя, иначе все запутается, особенно проценты.
— Здорово! — восхищенно сказал Казанцев. — Это ты очень правильно подумала.
— Только мне тяжело, — вздохнула Оля и собрала стопочкой бумажки. — Форма такая сложная. Вот если бы я ходила на бухгалтерские курсы...
— Ты умница, — сказал он. — Ты обязательно справишься. А сейчас мы закроем твою сберкассу и пойдем в загс. У меня только один час, иначе опять из меня сделают дезертира.
Она отложила бумажки и шепнула:
— Наклонись.
Он перегнулся к ней через стол, и она провела ладошкой по его лицу, как в ту ночь, в постели, и он опять чуть не задохнулся и, поймав ее руку, прижал к своим губам.
— А разве так можно? — шепотом спросила она. — Вот так, в... загс?
Он перевел дыхание, словно всплыл из глубины, и ответил:
— Только так и можно, ведь мы еще вчера решили...
Она задумалась, она была в загсе один раз, когда девушка из их сберкассы выходила замуж; все тогда очень волновались, долго сидели на стульях в коридоре перед обитой дерматином дверью, и ей почему-то было страшно смотреть на эту дверь, будто там за ней их всех: и девушку, которая выходила замуж, и ее парня, которого она хорошо знает, потому что он живет на их улице, и ее — просто подругу— ждет человек вроде прокурора, который будет сердиться и задавать вопросы. Потом они вошли в комнату, там сидела усатая женщина, она очень спешила и действительно сердилась, выписывая свидетельство. Вспомнив это, Оля просяще посмотрела на Казанцева и сказала:
— А может, не надо?
— Надо! — непреклонно ответил он.
Она помнила, где находился этот дом с черной вывеской: «ЗАГС». Они поднялись по мраморной лестнице, на потолке трубили в фанфары облезлые ангелы. Возле двери, обитой дерматином, никого не было. Они открыли ее, в большой комнате топилась железная печурка, возле которой вместо дров лежали ножки от канцелярского стола с жестяной бляхой инвентарного номера, а за столом сидела женщина с черными усами. Оля сразу узнала ее и даже обрадовалась, словно эта женщина была ее старой знакомой.
— Из жилуправления? — сердито сказала женщина и пошевелила усами. — Давайте быстрей!.. Ну, что вы стоите? Где сводка?
— Извините, пожалуйста, — сказал Казанцев, — мы совсем не из жилуправления... Мы... — запнулся он.
Женщина потерла слезящиеся глаза и вдруг закашлялась и кашляла долго, при этом у нее все внутри скрежетало, как у двигателя, который забыли смазать, на глазах выступили крупные слезы, она их, наверное, не чувствовала, и они стекали по мягким щекам.
— Вам помочь? — вежливо спросил Казанцев.
— Не обращайте внимания, — махнула рукой женщина и постучала себя по груди. — Астма... Ну, садитесь, что же вы? Опять сегодня черт знает какая сводка, почти три с половиной тысячи. С ума можно сойти! — и вдруг закричала: — Некогда мне выписывать справки. Обращайтесь в «Похоронное дело». Там целый трест. У меня не сто рук, черт все возьми!
— Не кричите на нас, пожалуйста, — тихо сказал Казанцев и сжал Олину руку.
— Смотри какой! А может, ты сядешь на мое место работать? — продолжала она кричать. — Я на тебя посмотрю! Всем нужны справки, зачем вам справки?
— Нам не нужны справки, — сказал Казанцев. — Нам нужно пожениться.
Женщина вздрогнула, усы ее дернулись вверх, и, приоткрыв рот, она внимательно посмотрела на Казанцева.
— Пожениться? — спросила она, и опять в ее груди что-то заскрежетало, захрипело.
— Да, пожениться, — уже сердито ответил Казанцев.
Она помолчала, несколько раз сглотнув, словно переваривала это слово.
— Паспорт и солдатскую книжку! — приказала она, снова сглотнула и, неожиданно сморщив лицо, заплакала. Быстро достала носовой платок, прижала его к глазам.
— Что с вами? — испугался Казанцев.
— Ничего, — всхлипнула она. — Ничего... — И, сморкаясь, стала вытирать глаза. — Боже мой... Ничего, ничего... Когда все время регистрируешь только смерть... Ну, что же я сижу, дура? Я сейчас... — засуетилась она, пробуя выдвинуть ящик стола, который не поддавался.
И в это время звякнул телефон на столе. Она посмотрела на него сурово; по щеке к усам сползла ненужная, запоздалая слеза.
Женщина сняла трубку, в которой затрещало очень громко.
— Алло! — басом сказала женщина. — У телефона. Алло! Алло!
Но в трубке лишь трещало. Она подержала ее и швырнула на рычаги.
Женщина помолчала, прижавшись грудью к краю стола, и, глядя куда-то поверх голов Казанцева и Оли, сказала низким шепотом:
— А вам это очень нужно? Да?
— Очень, — ответил Казанцев.
Взгляд ее был неподвижен, черный, сухой, воспаленный усталостью и тоской.
— А я никогда не выходила замуж, — сказала, она все тем же шепотом. — И не жалела. Зачем?.. Боже мой, может быть, кто-нибудь придет с ребенком.