утром была здесь, брала кипяток и скорее всего ушла к себе на работу, а сберкасса эта совсем недалеко, всего через два дома, и он может туда наведаться.
Он действительно без всякого труда нашел сберкассу, открыл зеркальную дверь, которая была обклеена крестами, и увидел за столом Олю, она перебирала бумажки и, когда вошел Казанцев, не оставила этой работы, только подняла голову.
— Здравствуй, — сказала она. — А я к тебе собиралась, вечером.
— Я же обещал, — сказал он.
— Все равно я к тебе собиралась, только после работы. У меня ужасно много работы.
Он осмотрел тяжелые сейфы, окрашенные под коричневый дуб, стеклянные перегородки, на которых были золотые надписи: «Кассир», «Контролер», и спросил:
— Разве сейчас сдают деньги?
— Деньги? — сказала она. — Не знаю. Меня давно тут не было, может, кто и приходил. У нас много вкладчиков. У нас всегда было много вкладчиков. И каждый может прийти в любое время.
— Правильно, — весело сказал он. — А я болван. Я совсем забыл, что люди все должны покупать на деньги, а излишки класть в сберкассу. Об этом я еще учил в институте: «Товар — деньги — товар». А можно так: «Деньги — товар — деньги».
— Ну вот, — кивнула Оля. — И я точно так подумала утром.
— Что? — удивился он.
— Очень просто, — сказала она. — Проснулась, увидела на потолке эту мерзкую женщину и все вспомнила. Надо составить годовой отчет. Все сберкассы давно сдали, а мы нет. У нас никого не осталось, только я. Вот и вспомнила: без годового отчета никак нельзя, иначе все запутается, особенно проценты.
— Здорово! — восхищенно сказал Казанцев. — Это ты очень правильно придумала.
— Только мне тяжело, — вздохнула Оля и собрала стопочкой бумажки. — Форма такая сложная. Вот если бы я ходила на бухгалтерские курсы…
— Ты умница, — сказал он. — Ты обязательно справишься. А сейчас мы закроем твою сберкассу и пойдем в загс. У меня только один час, иначе опять из меня сделают дезертира.
Она отложила бумажки и шепнула:
— Наклонись.
Он перегнулся к ней через стол, и она провела ладошкой по его лицу, как в ту ночь, в постели, и он опять чуть не задохнулся и поймал ее руку, прижал к своим губам.
— А разве так можно, — шепотом спросила она. — Вот так, в… загс?
Он перевел дыхание, словно всплыл из глубины, и ответил:
— Только так и можно, ведь мы еще вчера решили…
Она задумалась, она была в загсе один раз, когда девушка из их сберкассы выходила замуж, все тогда очень волновались, долго сидели на стульях в коридоре перед обитой дерматином дверью, и ей почему-то было страшно смотреть на эту дверь, будто там за ней их всех: и девушку, которая выходила замуж, и ее парня, которого она хорошо знала, потому что он жил на их улице, и ее, свидетельницу, ждал человек вроде прокурора, который будет сердиться и задавать вопросы. Потом они вошли в комнату, там сидела усатая женщина, она очень спешила и действительно сердилась, выписывая свидетельство. Вспомнив это, Оля просяще посмотрела на Казанцева и сказала:
— А может, не надо?
— Надо! — непреклонно ответил он.
Она помнила, где находился этот дом с черной вывеской «ЗАГС». Они поднялись по мраморной лестнице, на потолке трубили в фанфары облезлые ангелы. Возле двери, обитой дерматином, никого не было. Они открыли ее, в большой комнате топилась железная печурка, возле которой вместо дров лежали ножки от канцелярского стола с жестяной бляхой инвентарного номера, а за столом сидела женщина с черными усами. Оля сразу узнала ее и даже обрадовалась, словно эта женщина была ее старой знакомой.
— Из жилуправления? — сердито сказала женщина и пошевелила усами. — Давайте быстрей!.. Ну, что вы стоите? Где сводка?
— Извините, пожалуйста, — сказал Казанцев, — мы совсем не из жилуправления… Мы… — запнулся он.
Женщина потерла слезящиеся глаза и вдруг закашлялась и кашляла долго, при этом у нее все внутри скрежетало, как у двигателя, который забыли смазать, на глазах выступили крупные слезы, она их, наверное, не чувствовала, и они стекали по мягким щекам.
— Вам помочь? — вежливо спросил Казанцев.
— Не обращайте внимания, — махнула рукой женщина и постучала себя по груди. — Астма… Ну садитесь, что же вы? Опять сегодня черт знает какая сводка, почти три с половиной тысячи. С ума можно сойти! — И вдруг закричала: — Некогда мне выписывать справки! Обращайтесь в «Похоронное дело». Там целый трест. У меня не сто рук!
— Не кричите на нас, пожалуйста, — тихо сказал Казанцев и сжал Олину руку.
— Смотри, какой! А может, ты сядешь на мое место работать? — продолжала она кричать. — Я на тебя посмотрю! Всем нужны справки, зачем вам справки?
— Нам не нужны справки, — сказал Казанцев. — Нам нужно пожениться.
Женщина вздрогнула, усы ее дернулись вверх, и, приоткрыв рот, она внимательно посмотрела на Казанцева.
— Пожениться? — спросила она, и опять в ее груди что-то заскрежетало, захрипело.
— Да! Пожениться, — уже сердито ответил Казанцев.
Она помолчала, несколько раз сглотнув, словно переваривала это слово.
— Паспорт и солдатскую книжку! — приказала она, снова сглотнула и неожиданно, сморщив лицо, заплакала. Быстро достала носовой платок, прижала его к глазам.
— Что с вами? — испугался Казанцев.
— Ничего, — всхлипнула она. — Ничего… — и, сморкаясь, стала вытирать глаза. — Боже мой… Ничего, ничего… Когда все время регистрируешь только смерть… Ну что же я сижу, дура? Я сейчас… — засуетилась она, пробуя выдвинуть ящик стола, который не поддавался.
И в это время звякнул телефон на столе. Она посмотрела на него сурово, по щеке, к усам сползла ненужная, запоздалая слеза.
Женщина сняла трубку, в которой затрещало очень громко.
— Алло! — басом сказала женщина. — У телефона. Алло! Алло!
Но в трубке лишь трещало. Она подержала ее и швырнула на рычаги.
Женщина помолчала, прижавшись грудью к краю стола, и, глядя куда-то поверх голов Казанцева и Оли, сказала низким шепотом:
— А вам это очень нужно? Да?
— Очень, — ответил Казанцев.
Взгляд ее был неподвижен, черный, сухой, воспаленный усталостью и тоской.
— А я никогда не выходила замуж, — сказала она все тем же шепотом. — И не жалела. Зачем?.. Боже мой, может быть, кто-нибудь придет с ребенком.
Она вздохнула и совсем обыденным, деловым тоном сказала:
— Давайте ваши документы!
Ночью самое людное место — Дворцовая набережная, здесь коленкоровый хруст асфальта под подошвами, смех и голоса, а в сизой воде сизые облака, пронзенные петропавловским шпилем. И все же уличный шум совсем не такой, как днем. Город освобожден от машинного гула, и тишина, как прохлада, течет от Дворцовой площади, от Марсова поля и Летнего сада, она течет над домами сюда, к Неве, глушит смех и голоса людей, и они звучат мягко, будто все слова лишили согласных звуков, оставив только шипящие, и этот протяжный шорох кружит голову — может быть, поэтому все лица, что плывут мимо меня, кажутся немного пьяными, будто где-то на подступах к гранитному берегу люди выпили холодного белого вина.
Они плывут мимо меня — лица, лица, молодые, веселые, и я не могу запомнить ни одно из них, они просто плывут мимо меня, обдавая теплом виноградного сока, а я живу не здесь, а еще там, в гостиничном номере, где лежат на столе последние страницы повести, и я помню в них каждое слово. Я помню…
Мы чистили оружие. Мы делали это молча и старательно, была дана команда: через два часа батальон выступает. Через два часа… А я все медлил, я все еще не доложил о Казанцеве, хотя это грозило мне совсем не сладким будущим, но я тянул и ничего не мог поделать.
Мы чистили оружие, а потом получали сухой паек, увязывали тощие вещмешки. За окном синело, когда раздалась команда: «Выходи строиться!» «Вот и все», — подумал я и встал, чтобы оглядеть ребят перед выходом. Взгляд мой упал на пустые нары, на которых валялись старые тюфяки, вроде бы никто ничего не забыл, и тут я увидел на полке, над тем местом, где спал Дальский, стоят куклы: веселая, то ли чешка, то ли голландка, а потом пара — Ромео и Джульетта.
— А это? — сказал я Дальскому.
Он шевельнул своим выпирающим как клин кадыком над желтым шарфом, посмотрел на меня печальными глазами и сказал:
— Не нужно.
И в это время я услышал:
— Правильно. Всегда надо оставлять что-то хорошее.
Я быстро обернулся и увидел Казанцева. Он затягивал узлом вещмешок и делал это так, будто был все время тут с остальными ребятами.
— Казанцев! — гаркнул я. Мне очень хотелось добавить к этой фамилии эпитет покрепче, но я сдержал себя, боясь, что навлеку излишнее внимание других командиров, и, сжав зубы, подошел к нему.
— Сволочь, — молитвенно произнес я. — Ты… ты можешь объяснить свою отлучку?
Как только я на него крикнул, он сразу же встал по стойке «смирно», приставив карабин к ноге.
— Могу, — сказал он. — Разрешите доложить, мне полагается отлучка. Вот… — и он полез в карман, вынул оттуда вдвое сложенную бумажку. — Пожалуйста.
Я взял эту бумажку, развернул и прочел жирное слово, отпечатанное витиеватыми буквами: «Свидетельство…» Я подвинулся поближе к окну, чтобы разглядеть, что там написано, и почувствовал, как появились за моей спиной Шустов и Воеводин.
«…о браке», — дочитал я и посмотрел на Казанцева. Он стоял все так же, по стойке «смирно», словно в почетном карауле перед самим собой.
«Гражданин Казанцев Алексей Сергеевич и гражданка Кошкина Ольга Матвеевна вступили в брак, о чем в книге записей актов гражданского состояния о браке за 21 декабря 1941 года произведена соответствующая запись под №…».
— «После регистрации брака присвоены фамилии…» — прочел Шустов и потянулся к этой бумажке. — Дай-ка, — тихо попросил он. — «Присвоены фамилии, — он вздохнул и почесал свой нос, — мужу — Казанцев, жене — Казанцева…» А? — сказал он и вопросительно посмотрел на Воеводина.