И ответ помимо воли прозвучал насмешливо:
— Ты уверен, что любишь?..
— Да! Да! Да, черт возьми! — И, приподняв ее руку, ударил по столу.
Лена слабо вскрикнула.
— Бегемот, — сказала она. — Ты думаешь, мне не больно?
— Прости, — в тупом смущении пробормотал он.
И сразу все происшедшее показалось Лене противоестественным. Раздосадованная, стыдясь, но вместе с тем ощутив внутреннюю опору, словно увидела и себя и Генку со стороны, она ответила то, что, наверное, с самого начала должна была ответить.
— Я еще не решилась, Гена. Ты, пожалуйста, не сердись, но я еще не решилась. Это не так просто… Понимаешь?
— Понимаю, — смирно сказал он. — Я хотел только, чтоб ты все знала.
— Я и так все знала… Но мне еще надо решиться.
Он насупленно замолчал. Теперь из приемника упругим ритмом вырывался фокстрот. За широким, во всю стону, окном пирожковой посинело, зажглись фонари, неуклюже двигались троллейбусы. Мимо текла лавина прохожих, теснясь и толкаясь, и этот уличный вечерний мир, отделенный стеклом от их столика, был на расстоянии одного только шага. Можно было прыгнуть в него и затеряться, уйти, убежать даже от самой себя. А Лена сидела с Генкой на виду у всего этого мира, и ей чудилось, что люди, бегущие мимо, уже знают о них все и насмешливо прячут лица в воротники. Лене стало зябко и неуютно, захотелось остаться совсем одной.
— Мне надо торопиться, — сказала она. — Еще ничего не собрано…
— Да, да, — покорно согласился Генка и робко спросил: — Мне можно приехать на вокзал?
— Поезд уходит с Казанского в двенадцать ночи, у меня третий вагон, — ответила Лена, вставая.
Генка взял со стола приемник, выключил и положил ей в сумку.
Они оделись, вышли из пирожковой прямо к троллейбусной остановке. Когда Лена садилась в вагон, то обернулась: Генка стоял, тихо улыбаясь и помахивая ей рукой. Она тоже ему махнула.
«Хороший он, — думала она, — неловкий, а хороший». Шевельнулась благодарная нежность к нему. Ей ведь никто никогда не говорил таких слов: «Выходи за меня замуж», только он. Лена успокоилась, повеселела и приехала домой в радостном возбуждении.
В квартире пахло ландышевыми каплями, Лена поняла, что мать опять пришла с работы, еле волоча ноги, и теперь лежит на тахте. Из всех лекарств она почему-то признавала только эти капли. У нее пошаливало сердце, но больше болели ноги, потому что целый день ей приходилось ходить от станка к станку. Отчим Афанасий Семенович не раз говорил: «Брось ты эту работу. Отлично проживем на пенсию». Он был полковником в отставке и пенсию получал большую, но мать была своевольна, упряма и гордилась, что работает у станка на ткацкой фабрике.
Мать действительно лежала на тахте, укрывшись байковым халатом, располневшее лицо ее было устало и блаженно, большие темные глаза, обычно очень молодые, смотрели с грустной добротой. Афанасий Семенович говорил о ее глазах: «Не они бы — ходить бы тебе в девках всю жизнь». Поженились они давно, еще в войну, когда Афанасий Семенович был капитаном. Лена знала его с тех пор, как начала помнить себя, считала его отцом, но по установившейся привычке звала его по имени и отчеству.
Афанасий Семенович сидел за обеденным столом в своей старенькой военной гимнастерке и галифе с красным кантом, нацепив на горбатенький нос очки, перелистывал бумажки в затертой картонной папке. Пенсионеры избрали его секретарем своей парторганизации.
Лена вошла в комнату и объявила, что уезжает в командировку. Отчим обрадовался, засуетился:
— Это интересно. Привезешь оттуда новости. Я потом использую в беседе со своими…
Мать огорчилась, повздыхала, наказала теплее одеваться и беречь себя.
Лена терпеливо выслушала советы и пошла собираться.
Комнатка Лены была небольшая. В ней стояла узкая тахта, письменный столик, на котором стопками лежали учебники и конспекты, этажерка с книгами, а платяной шкаф был в стене. Лена открыла его, раздумывая, что бы взять с собой, и решила: лучше всего надеть серенький «джерси», который куплен ей матерью совсем недавно. Девочки говорили, что в этом костюмчике она выглядит строгой, и он хорошо облегает фигуру. Лучше, чем этот «джерси», не придумаешь, ведь ей придется встречаться с инженерами, физиками, а Лене не хотелось, чтоб у нее был слишком девчонистый вид.
На вокзал Лена приехала минут за десять до отхода поезда. Генка нетерпеливо топтался на перроне. Вагон был плацкартный, они отыскали место, поставили чемодан Лены в ящик под скамью и вышли. Генка взял ее за руку, и так они стояли друг против друга, не зная, о чем говорить, потому что сегодня и без того было сказано очень много, а каждый из них еще не успел по-настоящему пережить и обдумать случившееся.
Генка неожиданно обнял Лену за плечи, притянул к себе и крепко поцеловал в губы. Она оттолкнула его:
— Ну что ты… Люди кругом.
— На вокзале можно. Тут прощаются, — уверенно пробасил он.
— Но не так же, — смущенно сказала Лена.
По радио объявили об отходе поезда. Лена кивнула Генке, улыбнулась и вошла в вагон. Поезд тронулся, и она видела в окно, как Генка еще долго шел за вагоном, широко шагая своими длинными кривоватыми ногами.
В вагоне кончилась обычная кутерьма, которая всегда бывает после отхода поезда, и все стали укладываться спать. Лена тоже легла на свою полку, укрылась одеялом, пахнущим лекарством, и стала думать о Генке. Она вспомнила, как немного насмешливо, против своей воли, спросила: «Ты уверен, что любишь?..» — и опять стало смутно, совестно. «Зачем я так? Зачем? — терзалась она. — Ведь ему сейчас тяжело! Нельзя быть такой злюкой».
Но тут же вспомнила, как резко Генка ответил ей. «Он хороший», — еще раз благодарно решила Лена и повернулась на бок. Вагон дремотно покачивало.
Замятин проснулся от громыхания жести за окном. По черным стеклам хлестало водой, и тяжелый, все поглотивший шум волнами бился о стены, словно охватив комнату кольцом. Замятин не сразу понял, что происходит. «Дождь!» И это позабытое за зиму слово мальчишеской радостью отозвалось в нем.
Он вскочил с постели, босой подбежал к окну. Ему почудилось, что сейчас в черном пространстве сверкнет белым, ослепительным пламенем молния. Но за окном ничего не было видно, только тускло желтели пятна далеких огней.
— Дождь! — удивленно сказал Замятин. Он и сам не понимал, почему полон такой восторженной радости и, жадно вглядываясь в темноту, с удовольствием думал: «А хлещет-то как! Хлещет!»
Замятин зажег настольную лампу, взглянул на часы. Было четверть пятого. Еще вполне можно было поспать часа полтора. Он погасил свет, лег в постель и, заложив руку за голову, с наслаждением слушал яростный плеск воды. Постепенно Замятин стал улавливать в нем странные звуки, похожие на птичью трель, словно откуда-то издалека эта трель пыталась пробиться сюда и замолкала, захлебнувшись; потом с отчаянным упорством, все начиналось сызнова. Замятину хотелось помочь неведомым певцам, и он мысленно подстегивал их: «А ну, давай еще! А ну, еще!..» Но трель так и не пробилась, умолкнув. «Что это было?» — подумал Замятин и долго лежал, размышляя.
Потом поднялся, принял душ и гладко выбрился. Буфет открывали в шесть, и Замятин еле дождался этого времени. Ходил от окна к дверям, курил, хотя не имел привычки курить до завтрака. Едва стрелки выпрямились на цифре «шесть», он быстро вышел из номера и направился в буфет.
За стойкой, засучив рукава, орудовала полногрудая буфетчица с многоступенчатым подбородком. Пухлыми пальцами она укладывала в кастрюлю вязанку сосисок.
— С весной! — сказал ей Замятин.
— Это называется весна? — обидчиво поджала губы буфетчица. — Хлещет, как с цепи сорвался. Пока добралась до гостиницы, вся до ниточки вымокла.
— У вас больная печень, — сказал Замятин.
— Вы откуда знаете?
— У всех пессимистов больная печень.
— Ладно. Вот ваш кефир… Что еще, сосиски? Возьмите эту булку, она свежая.
Замятин сел за стол и, не торопясь, принялся за еду. Буфет наполнялся людьми. Возле стойки вытянулась очередь. Замятин не спускал глаз с двери. В прошлый раз Лена пришла именно в это время. Стрелка на часах ползла удивительно медленно. Те, кто явился позднее Замятина, уже ушли из буфета. Он разрезал ножом сосиски на мелкие ломтики и тщательно прожевывал, словно у него был катар желудка. Наконец тарелка оказалась пустой. Замятин еще раз с надеждой взглянул на дверь.
«Может быть, взбежать на пятый этаж? Нет, неудобно так рано стучаться в номер. Женщины могут еще спать. Ничего не поделаешь». Замятин вздохнул. Надо было ехать на станцию.
Мутный желтоватый сумрак стоял на улице, и дождь, хлеставший не ослабевая, тоже был желтоватым. Потоки воды запрудили тротуар и мостовую, натруженно гудели водосточные трубы. Хорошо, что Замятин по ленинградской привычке сунул, отъезжая, в чемодан хлориновую накидку с капюшоном. Он надел ее поверх пальто. Люди теснились у подъезда, не решаясь нырнуть под дождевые струи; они завистливо посмотрели на Замятина.
Он добежал до остановки и успел вовремя: шла посадка в автобус. Замятин занял место у окна.
— Лед пошел, — сказал, садясь рядом с ним, парень в неуклюжей брезентовой робе. — Сильное нынче половодье будет.
— Да, весна, — поддакнул ему Замятин.
— Я у речки живу. Выскочил утром, гляжу — лед идет. Вода на берег захлестнула. Силища!
Автобус долго ехал по городским улицам. Еще горели мутные фонари, и мокрые ветви деревьев поблескивали под ними угольной полировкой.
Когда выехали на мост, парень толкнул Замятина в плечо:
— Смотри.
И Замятин сквозь дождевую сетчатую пелену увидел реку. Она кипела густо-серой тяжелой массой, льдистое крошево металось на ней обрывками белой пены, сизый дым вопреки дождю клубился над водой, разрываемой скользящими черными тенями, стремительными, будто ослепшие всполохи молний. Все это мгновенно мелькнуло за мостом, но еще долго держалось перед глазами, хотя автобус вырвался из городских переулков и бежал по асфальтовой глади шоссейки. И все полтора часа, пока ехал Замятин, его не покидало то озорное мальчишеское чувство восторженной радости, с каким он проснулся.