Пять дней отдыха. Соловьи — страница 26 из 54

На плацу — так называли небольшую площадку у казарм — выстраивалась рота. Никто и не заметил, как Шишкин встал на свое место в самом конце левого фланга и радостно улыбнулся, что так все обошлось.

На центр плаца уже выходил Чухонцев и политрук Можаев, тощий, с покатыми плечами, в тяжелых роговых очках, которые закрывали чуть ли не половину его узкого лица. Шишкин заранее знал, что сейчас будет: рота замрет по команде «смирно», взводные доложат, сколько есть в наличии народу, кто болен, кто в нарядах, кто на гауптвахте, потом политрук коротко, в пять минут сделает информацию, а уж после этого Чухонцев отдаст команду двигаться на работы.

Так начинался почти каждый день, так начался он и сегодня.

За сосновым пролеском, иссеченные сквозными ветрами, раскинулись белые пески. Они тянулись до самого залива, и он тоже казался белым под слепящим солнцем. Только дымился над ним свинцовый балтийский туманец, пряча от глаз стык воды и неба.

Пески были взрыты, по ним ползали синие экскаваторы немецкой фирмы «Демак», покуривая серой копотью, — работали они на угле. Справа от бухты пыхтел небольшой бетонный заводик, а слева, за колючей проволокой каменщики поднимали стены из серого камня. Строился новый форт.

Рота особого батальона почти каждое утро приходила на пески, рыла котлованы. Никто толком не знал, для чего их роют. Но как-то приезжал военный инженер, долго ходил с Чухонцевым и политруком Можаевым, показывал по карте и объяснял, где нужно рыть. И вот уж два месяца копали.

На подводах привозили лопаты. Каждый пометил свою — кто зарубкой, кто надписью на черенке. Взводные отмеряли делянки и уходили в лесок, чтоб не торчать на солнцепеке. Сначала копать было непривычно, только Суглинный, крутолобый молчальник, да верзила Ковтун по прозвищу Иванушка — оба из старателей, оба ходили по Уралу, мыли золотишко — работали играючи. К ним-то и начали примериваться, учились, как ловчее держать лопату. Недельки через две освоили эту науку. И теперь даже было приятно всаживать лопату в лежалый, плотный песок и одним махом выбрасывать его наверх. Норму давали все. Копали без гимнастерок, и почернелые от солнца спины лоснились от пота.

Неприятность только вышла с Левиным. В первый день Изя стал копать вместе с другими. А вечером сидел на скамье у казармы, смотрел на свои стертые в кровь пальцы и плакал.

Хорошо, что в это время подвернулся политрук Можаев, а не Чухонцев. С Можаевым Сергей Замятин мог говорить просто. И хоть никто не знал, что происходит между ними, все чувствовали, что политрук как-то странно робеет перед Сережей.

Замятин вытянулся, лихо щелкнул каблуками ботинок.

— Разрешите доложить, товарищ политрук! Рядовой Левин — первоклассный скрипач. В джазе играл!

Политрук долго смотрел на стертые пальцы Левина и качал головой.

— Очень хорошо, — наконец сказал он. — Как раз ищу товарища себе в помощники. Будете выпускать боевой листок, — и пошел, уютно сутуля плечи.

И Левин стал выпускать боевой листок. Собирал заметки, писал сам: кто и как выполнил норму на котлованах. Прикреплял этот листок к сосне. И еще Левин писал письма домой Суглинному и Иванушке по их просьбе. Дома у них, на глухом руднике, наверное, удивлялись, когда читали: «Занимаемся мы главным образом рытьем котлованов, но это никакого принципиального значения не имеет, так как тоже служит на пользу нашей Родине».

Никто не знал, долго ли будут копать, да и как называть себя, не знали: саперы не саперы, пехота не пехота, а так, особый батальон — и все. Немного изучали трехлинейку, ручной пулемет Дегтярева, строевую. Да еще были политзанятия и по уставам. Другие ребята писали в письмах: танкист, артиллерист, связист. А что тут напишешь?

А вышло все вот как…


Еще в школах не начинались испытания, как вызвали по повесткам в военкомат. Стоял конец апреля. Согнало снег с газонов, и проклюнулись на черной земле зеленые стрелки муравы. В набухших ветках тополей звенел голубой, студеный ветерок, на них нависли серыми живыми гроздьями воробьи, затевавшие отчаянные скандалы.

Наскучило сидеть за партой. Десять лет жили по заведенному порядку, и в последние месяцы было особенно невтерпеж. А сейчас порядок нарушался. Ведь и прежде вызывали в военкомат как допризывников: подержат часа два, сверят документы, прочтут лекцию и отпустят. Можно шляться по городу. Поэтому и шли в военкомат ватагой, беззаботно.

Но на этот раз задержали до полуночи. Привели в клуб. Там в большом зале была медицинская комиссия. По углам сидели за столом врачи. Каждый угол — как бы свой кабинет. Было стыдно раздеваться и ходить нагишом по кругу от стола к столу. И в ноги дуло от холодного пола. А главное — у столов крутились в белых халатах девушки, наверное, практикантки. Глаза у них были веселые. Попробуй пройти перед такой в чем мать родила. Как ни закрывайся ладошками, а на весах надо стоять смирно и под мерной линейкой — смирно. А что, если после она тебя встретит в городе? Даже самые отчаянные ребята терялись. И когда Шишкин подошел к самому главному столу, то согнулся так, что и не виден стал врачам. Волосатый, раскосый, как монгол, врач подошел к нему, хлопнул ладонью по животу:

— Не красная девица!

Провел по груди ногтем крест-накрест, поглядел бумаги и возгласил:

— Годен!

Шишкин гордо пошел одеваться. Потом была мандатная комиссия. В комнате за красным столом сидели трое — двое военных и один штатский. Здесь было тепло, наверное, подтопили, и штатский повесил пиджак на спинку стула, расстегнул косоворотку. Он устало полистал бумаги в папке, перебросил папиросу из одного угла рта в другой и проговорил:

— Что с отцом?

Шишкин знал, к чему спросил это штатский, и сжался в комок, предчувствуя беду. А тот вздохнул, провел по лицу рукой, словно что-то соображая. И опять спросил:

— Пропал без вести?

Шишкин молча кивнул головой. Штатский захлопнул папку:

— Можешь идти.

И сразу стало тоскливо, до слез обидно. «Не взяли», — уныло подумал Коля.

Ребята ждали у дверей в очереди. Накинулись:

— Куда?.. Что сказали?

Шишкин разозлился и от обиды, назло всем соврал:

— В танкисты.

На него посмотрели с завистью.

— Таких шкетов в танкисты и берут. Длинный в танк не влезет.

— В училище пошлют?

— Может, и в училище, — сказал Шишкин. Врать так врать. Пусть пошепчутся — время в очереди пройдет быстрее. Только Сережу Замятина он отвел в сторону и с горечью сказал:

— Кажется, из-за отца забодали.

Сережа помолчал, хмурясь, потом похлопал Шишкина по плечу:

— Не очень горюй, Коля. Может быть, еще все будет в порядке.

В полночь всех собрали во дворе. Фонарь, подвешенный у входа, качался, пробегали тени по булыжникам, которыми был замощен двор. Командир стоял на крыльце и выкликал фамилии. Надо было громко отвечать: «Я!» Выкликнул он и Шишкина, и Замятина и предупредил:

— Явиться всем через пять дней в полной готовности.

У Шишкина сразу отлегло на душе. «Взяли!» — подумал он и посмотрел на небо. Там шли густые облака, чуть подсвеченные по краям луной, и меж ними были звезды, они стали расплываться и туманиться.

Пять дней мелькнули стремительно. В школе без выпускных испытаний выдали свидетельства об окончании десятилетки. Собирала Шишкина тетка. Низенькая, с оплывшим лицом, она без конца дымила папиросой, пепел сыпался на ее суконную форменку. Все у нее в груди хрипело, сипело, и временами тетка долго натужно кашляла, а потом сплевывала и говорила:

— Чужой дух выходит.

Работала тетка кондуктором в трамвае, голос у нее был зычный и хриплый. Про кашель свой она твердо верила, что это особая профессиональная болезнь, которой она захворала потому, что в трамваях набивается много народу и она дышит целый день чужим духом. И курить она стала, чтоб отбить от себя этот дух.

Собирала она Шишкина спокойно, приговаривая:

— Послужишь — человеком будешь. Кто в армии не был, завсегда охальником становился, потому в нем дисциплины нет.

Шишкин недолюбливал ее, хотя тетка была к нему добра, ласкова и ходила, как за маленьким. Привыкшая к одиночеству, жила она в своей каморке неряшливо и беспорядочно. Готовить не умела, но все хотела показать, что стряпуха отличная. В выходной вставала рано и радостно сообщала:

— Сегодня я тебе, Коленька, пирогов напеку.

Возилась она с этими пирогами весь день и к вечеру, красная, довольная, подавала на стол. Себе покупала четвертинку водки. Пила ее из стакана мелкими глотками и слезливо смотрела на Шишкина. Тот жевал пироги, с трудом проглатывая непропеченное тесто, а тетка ему подкладывала еще и еще.

— Получше, чем у мамки твоей, получилось, — хвастала она. — Мамка твоя хоть и была на весь поселок Шанаш самая первейшая стряпуха, а таких вот пирогов не знала. Такие пироги только в городе пекут, а она ведь все в русской печи.

И сейчас, собирая Шишкина, она ласково обещала:

— Пирогов тебе в дорогу напеку. Товарищев угостишь. Домашнее всегда казенного слаще.

Шишкин не раз видел, как провожали призывников. Красные кирпичные казармы, откуда шла отправка, были всего в двух кварталах от дома, где жила тетка. У решетчатой изгороди гомонила толпа провожающих. Толклись женщины и девчата. Шишкин подумал, что его, кроме тетки, никто не сможет проводить. Стало обидно, и тогда он вспомнил про Нинку, которую и не видел-то целый год. И, вспомнив, решил съездить в пригородный поселок Шанаш, где жил когда-то.

До леса шел трамвай, а там надо было шагать дорогой по сосняку, мимо мшистых каменных отрогов, мимо озера километров пять. Запах влажной хвои кружил голову. Местами во впадинах еще лежал ноздреватый бурый снег, а над ним, повыше, там, где припекало солнце, густо зеленела свежая трава.

Шишкин шел весело. Тут все было знакомо: каждая тропка, каждый куст. А когда вышел к озеру, то так и замер. Оно лежало спокойное, гладкое, и плыли в нем белые облака. На той стороне разбросал поселок по склону свои избы, добротные, бревенчатые, крытые серым тесом. Шишкин не удержался, подобрал с земли камушек и пульнул его по водной глади. Камушек, подпрыгивая, оставляя после себя круги, далеко пролетел по воде, словно растаял.