Пять дней отдыха. Соловьи — страница 29 из 54

Взрыв был так силен, что вырвало в бараках рамы, закидав проходы битым стеклом. Те, кто лежал на верхних нарах, посыпались вниз, а с нижних сорвало одеяла.

Еще ничего не успели сообразить, а в барак влетел политрук Можаев и, перепоясывая на ходу гимнастерку, истошным голосом закричал:

— Тревога!

Прежде их несколько раз поднимали по этой команде. Тогда вскакивали с постелей, одевались на ходу, разбирали со стоек противогазы — другого оружия не было — и выбегали строиться на плац. Сейчас, услышав команду, кинулись к вещам, делая все механически, как были обучены. Ринулись было к дверям, но новый взрыв бросил всех на пол. А Можаев стоял у дверей, уже подпоясанный, с пистолетом на боку.

— Выходи! — скомандовал он.

Никто не решился подняться с полу.

— Выходи! — побелев скулами, крикнул Можаев.

Все сорвались со своих мест, побежали к выходу.

Что-то горело. Удушливый, черный дым плыл над плацем. В небе зарокотало, завыло, и, разрезая дым, протянулись светящиеся белые точки.

— Ложись!

Припали к земле. Никто не видел прежде таких летящих, сверкающих точек, и невольно все с любопытством задрали головы. Низко прошел самолет. Отчетливо видны были на его крыльях черно-желтые кресты. И опять он пустил впереди себя огненную пунктирную струю.

Потом все стихло. Но все еще лежали, боясь оторваться от земли. Долго тянулось молчание. Нарушил его плач, надрывный, лающий. Стали оглядываться и увидели: посреди площади сидит нескладный, высокий Иванушка, размазывает по лицу слезы маской противогаза.

Быстро окружили его.

— Ранен? — тряс Иванушку за плечо Суглинный.

Но тот плакал навзрыд и все растирал лицо маской противогаза.

— Ребята, да он же об…! — вдруг крикнул Калмыков.

Сразу рванул густой смех. Смеялись тяжело, будто сыпали с гор камни. И так же внезапно смолкли как по команде. Кто-то сказал:

— Смотрите!

Все повернулись к березняку. Деревья были раскиданы, местами обуглились и дымились. Зияла чернотой большая воронка.

— Что это? — спросил все тот же голос.

— Война.

Оглянулись: кто сказал? На плацу стоял, сдвинув белесые брови, ротный Чухонцев.

5

…С утра у Лены на языке вертелась песенка, и она не могла от нее отделаться:

Встань пораньше, встань пораньше,

Встань пораньше,

Когда дворники маячат у ворот.

               Ты увидишь, ты увидишь,

               Как веселый барабанщик

               В руки палочки кленовые берет.

Эту песенку одно время они любили распевать в университетских коридорах. Заводилой была Наташка. Она первой начинала своим высоким голосом назло серьезно-хмурым девам из деканата. Девчонки подхватывали дружно. Потом песенка немного забылась, потому что Наташка стала петь другие. А вот сегодня ожили в Лене задорные слова. Что бы она ни делала, куда бы ни шла, песенка весело ступала рядом.

Лене хорошо работалось. Она написала репортаж. Очень к месту вставила разлив реки, ветки, осыпанные дождевыми каплями, рассказала о Мореве и даже нашла несколько добрых слов для Севы Глебова. Репортаж ей самой понравился, она с удовольствием продиктовала его стенографистке Марии Михайловне, с которой подружилась еще когда в первый раз ездила от газеты в командировку.

Мария Михайловна была старой девой, с седой буклей на голове и тяжелым угловатым лицом. Когда она видела Лену, ее стальные глаза становились слезливо-добрыми, и она тягуче, вытянув губы трубочкой, произносила: «Леночка», трогательно угощала дешевыми конфетками. Лена платила ей за это постоянным вниманием: то, пробегая мимо редакции, занесет ветку мимозы, то билет на вечер в студенческий клуб. Хоть билет этот Марии Михайловне был вовсе ни к чему, она счастливо чмокала Лену в щеку.

— Леночка, — говорила она, — я работаю здесь двадцать лет. За это время застенографировала и расшифровала миллионы скучных и бесполезных слов. Так можете мне поверить: у вас талант. Вы знаете, что такое талант? Это когда нет ни одного пустого слова… И еще вот что — выходите замуж за приличного человека и обязательно родите троих детей. Не меньше! Это я вам говорю…

Угловатое лицо ее морщилось и дрожало, а глаза заволакивала тоскливая усталость. Мужчины в редакции старались подальше обходить Марию Михайловну, считали ее злюкой и нудой. Но Лена никогда не слышала, чтоб она ворчала или жаловалась, и по-своему любила ее.

Продиктовав репортаж, Лена крикнула в телефонную трубку:

— А у нас солнце, Мария Михайлова. А у вас?

— И в Москве солнце, Леночка, — услышала она добрый голос.

Тут вдруг взбрела Лене в голову озорная мысль.

— Мария Михайловна, милая, позвоните, пожалуйста, по телефону… — и она назвала рабочий телефон Генки. — Передайте этому парню, что у нас здесь совсем весеннее солнце.

Трубка помолчала. Потом в ней раздался внушительный кашель.

— Почему вы меня не познакомили, Леночка?

— Он стесняется.

— О, это первый признак порядочного человека… Можно мне ему сказать, чтоб он вас не обижал?

— Валяйте, Мария Михайловна!

Лена повесила трубку и представила, как надуются у Генки толстые губы и вытянутся в линейку брови, когда с ним будет разговаривать Мария Михайловна. Генка начнет отдуваться от смущения и бормотать несвязное. Лена рассмеялась, но тут же опомнилась: для чего она это сделала?

Может быть, ей пришла такая блажь потому, что, когда она писала, на столе стоял Генкин подарок — маленький приемник и из него текла тихая музыка. Лена вообще любила работать, когда включено радио. Ее приучила к этому Наташка. Если они зубрили, готовясь к экзаменам, то просто не могли, чтоб в комнате не звучала музыка. Наташка подвела под это теоретическую базу:

— Песня запоминается лучше и быстро, чем просто стихи. Потом существует закон ассоциации. Забыла на экзаменах цитату — вспомни мелодию, которую слышала, когда зубрила ее. Сразу ответишь…

Лена шла по улице. Солнце полыхало на неуклюжих колоннах здания управления железной дороги и на стеклах ларьков с газированной водой. Лоснилась жирная земля на газонах. В витринах универмага смеялись толстые туристы с огромными чемоданами. За стеклом магазина «Овощи», по которому струйками стекала вода, празднично торчали в ящиках зеленые стрелы лука, сияли заросли салата. Над стенами старинного здания с закрученными вензелями в деревянных люльках покачивались маляры. Розовая краска с их кистей капала на сухой асфальт.

Лена шла не торопясь, наслаждаясь городской весной. Парень в старой кепке нес завернутого в одеяльце ребенка. Он боялся споткнуться и шагал осторожно, испуганно заглядывая в щелку — под кружевную оборку. Парень поравнялся с Леной, они встретились глазами и неожиданно понимающе улыбнулись друг другу. Лена шла и думала: «Есть отцовство… Про материнство все знают. Но есть отцовство, и оно не менее красиво, чем материнство». Она шла и не замечала, что все еще улыбается.

У «Гастронома» ее окликнул пижон в ярком шарфе:

— Девушка, не потеряйте улыбку.

— Если подберете — не суньте по забывчивости в карман, — ответила Лена.

— О, что вы! Я приколю ее к своим губам.

«Пошляк», — подумала Лена, но беззлобно. Он было увязался за ней, но Лена его отшила:

— Меня ждут вон на том углу.

— Жаль, — томно вздохнул пижон.

Она шла по улицам, и рядом с ней неотвязно бежала, по-девчоночьи подпрыгивая на одной ножке, песенка:

Будет полдень суматохою пропахший,

Звон трамваев и людской водоворот.

Но прислушайся,

И ты услышишь:

Тот веселый барабанщик

С барабаном вдоль по улице идет.

Так прошла она переулком мимо гостиницы и вышла к чугунной ограде над обрывом, к тому месту, где впервые встретилась с Замятиным. Черт ее тогда понес на эту тропку. Ведь совсем рядом была лестница, правда, старенькая, с перилами из водопроводных труб. Лена ее не заметила в темноте.

С этого места, за крышами старых деревянных домов, бегущих под откос, хорошо была видна река. Она разлилась, заполнив всю пойму, и была теперь бурой, с блеклыми, сизоватыми просветами. А за ней, за грядою новых домов, тянулась порыжелая степь, над которой струилось золотистое трепетание и плыл желтый дым, будто за перевалом жгли огромные костры. Этот дым тянулся к небу и таял там, в мягкой синеве. Воздух был влажный и вкусный, пахнущий набухшими ветвями.

Наташка в прошлом году прибежала к Лене и сказала:

— Давай обгоним весну!

Они наломали в сквере веток с налитыми почками, поставили их в банки с водой, бросили туда по таблетке пирамидона. Ветки густо зазеленели. Когда Лена несла такую ветку Марии Михайловне, прохожие на нее оглядывались. Пахла та ветка, как вот сейчас влажный воздух.

«Давай обгоним весну», — улыбнулась Лена. Смешная Наташка. Даже зелеными веточками не обгонишь весну. Она всегда обрушивается неожиданно, сколько бы ее ни ждали. А когда она приходит, то чудится: ты с ней не расставалась.

«Мне кажется, что после восемнадцати мне сразу стало сорок», — сказал ей вчера Замятин.

Только ему вовсе не сорок. Дело совсем не в том, что он весь такой: худощавый, подтянутый, со спортивной выправкой, а в вихрастых темно-русых волосах ни единой сединки. Лена чувствовала себя с ним просто, и в то же время эта простота в чем-то подчиняла ее Замятину, заставляя вслушиваться в каждое его слово.

Вот с Генкой было совсем по-другому. Генка умный, уверенный в себе, но с ним — она старшая, хоть Генке на три года больше. Да, она была старшей, и Генка это чувствовал и злился, когда она начинала обращаться с ним, как с мальчишкой… Дело вовсе не в том, сколько тебе лет. Это она сама хорошо понимает.

Что-то огромное, как высвеченное солнцем небо, явилось ей вчера, открыв зовущую голубизну.

Отец!.. Она знала его по скупым рассказам матери. Их было так мало, этих рассказов, так они были коротки и отрывочны, что Лена сама себе придумала отца. Она видела его высоким плечистым парнем, очень веселым и смелым. Любовь у них с матерью была хоть и короткой, но совершенно необыкновенной. Он приносил ей цветы и дрался из-за нее с парнями на улице. Еще она знала, что отец ее отлично играл в шахматы и если бы сел за доску с Афанасием Семеновичем, то за пять минут разделал бы его под орех. С ним можно было бы поболтать о литературе. Он знал почти всего Маяковского наизусть. Вот какой у нее был отец, и в такого она привыкла верить с детства.