Пять дней отдыха. Соловьи — страница 34 из 54

«А я не хочу, — упрямо подумала Лена. — Не хочу быть жертвенницей. Одна минута — тоже жизнь. Важно, чем это наполнено…» Кто это сказал? Усмехнулись зеленоватые глаза Замятина. Лена смутилась. Она начинает повторять его мысли.

«Кто он мне? Вот сейчас уеду, и все…» И подумала с грустью: «Прохожий…» Тут же почувствовала: нет, не все, что-то еще должно быть, что-то еще обязательно должно продолжиться. Лена даже не пыталась сопротивляться. Она словно шла на еле слышный, где-то затерявшийся в лесной чаще зов и не могла остановиться, потому что ее манило и влекло на голос, радостным эхом отдающийся в ней. И подвластная ему, она чувствовала, что в ней происходит нечто необычное, никогда прежде не возникавшее, словно открылось еще одно зрение, и все начинает становиться весомее и точнее. Прежде она мало задумывалась над своей жизнью. Все в ее жизни текло довольно гладко, и, влекомая этим течением, она видела лишь круг своих повседневных забот, не очень-то стараясь выбраться из него. А сейчас этот круг как бы стал распадаться, открывая то, что было скрыто за ним, и это давало возможность увидеть по-новому и то, что было в самом круге. Вот поэтому сейчас, вспоминая о Генке, о доме, она сумела разглядеть то, что прежде было заслонено от нее, и из этих маленьких людских тайн, которые теперь раскрывались перед Леной, ткалось нечто большое, еще мало ей понятное.

Она точно знала, когда это началось: в тот самый вечер, когда Замятин стал рассказывать ей об отце. Разрушив красивую, полюбившуюся с детства выдумку честной правдой, он, может быть, и сам того не зная, дал Лене какую-то новую опору, и Лена смело ступила на нее. Прожитая отцом жизнь, и все, что говорил ей Замятин, и то, что она видела вокруг себя, теперь, сливаясь воедино, становились той высотой, с которой и ее собственная жизнь начинала открываться в новых гранях.

— А у вас отличный приемник.

Лена вздрогнула. Замятин стоял в пальто и шляпе, разглядывая пластмассовую коробочку. Правая щека его немного вздулась, и на ней запеклась царапина. «А ведь это из-за меня». И тут же Лена застыдилась. Ей захотелось погладить его щеку.

— Это подарок, — сказала она, поднимаясь с кресла. — Сам конструктор подарил. Тут даже есть его инициалы: Геннадий Храмов, — и торопливо упрятала приемник в сумку.

— Не слышал о таком, — сказал Замятин и поднял чемодан Лены. — Вы, я вижу, готовы?

На вокзал они приехали рано. Вдоль перрона вытянулись вагоны, в окнах с кремовыми занавесками заманчиво и таинственно горел приглушенный свет. Но посадки еще не было.

— Побродим, — предложил. Замятин.

Они вышли через узорчатые ворота в привокзальный скверик, где росли худенькие липы с серой корой и стояли большие неуклюжие скамьи. Свет от вокзальных прожекторов достигал сквера, липы отбрасывали черные скрюченные тени на вскопанные газоны, а чуть дальше, за тесной оградкой подстриженного кустарника, тени шевелились, как клубы темного тумана, прибитого к земле. Мимо, скрипя по рельсам, шел трамвай. На большом доме полыхала неоном красная надпись «Соки». Она лезла в глаза, разрушая чистую густую синеву неба.

Лена села на скамью так, чтобы не видеть ни трамвая, ни надписи. За грядой кустарника кто-то затаился на скамье, большой и широкий в плечах.

Замятин опустился рядом, закурил.

— Жаль расставаться с вами, Лена, — сказал он.

Лена не ответила. Она видела смугловатое лицо Замятина с косой складкой у рта. Но в словах его не было даже оттенка улыбки. Замятин говорил слишком серьезно, с той слабой грустью, какая была и в словах Морева, когда он прощался.

Лена улыбнулась и сказала просто:

— Вы ведь позвоните, когда приедете в Москву?

— Да, да, — ответил он. — Я буду там проездом… У меня сестра в Москве. И мать недалеко живет. Можно на электричке… Быстро.

— Мать?

Сначала Лена удивилась, потому что уверовала, что Замятин совсем один, как Генка. Потом странная радость тихой струей всплеснула в ней: «Сестра в Москве…»

— А какие они?

— Хорошие, — ответил Замятин и улыбнулся.

«Он их, наверное, очень любит», — подумала Лена и попыталась представить его мать и сестру. Но ничего не получилось.

— А кто она, сестра ваша?

— Строитель, — сказал Замятин и нахмурился. — Не все там у нее ладится… с мужем.

Лена не хотела, чтоб он хмурился, и не стала больше спрашивать.

Большая широкоплечая тень за кустарником вытянулась, затрещали ветки. На дорожку вышел хромоногий человек и заковылял к их скамейке. Он подошел, скрипя протезом. Впалые щеки, покрытые седоватой щетиной, спокойный взгляд из-под нависших бровей. Лена поморщилась, уловив винный перегар.

— Извиняйте, — сипло сказал человек. — Покурить не найдется?

Замятин достал пачку, протянул. Тот взял, бережно стал разминать в пальцах папиросу.

— Поезда заждался, — доверительно сказал он. — Езды — час, а жданки — сутки. Перекомиссия. Весь вусмерть просадился. Курнуть, веришь ли, не на что купить.

— Не пили бы, — сказала Лена.

— Да оно бы и рад, — простодушно сказал хромой. — Да без смазки печать на бумагу не ставят. За инвалидностью ездил. Чмурь тут один, душу его мотал, справками измучил. Вижу, без пол-литра ни тпру ни ну. Последний капитал выложил. А она вон, наглядная. — И он похлопал себя по ноге. — Казенная, без бумаги видать.

— На войне? — спросил Замятин.

— На Висле… Что, аль бывал там? Вроде, вижу, на физиономию знакомый.

— Нет, не бывал, — ответил Замятин. — Не дошел.

— А-а, ну все одно, все оттуда. Война. — Хромой вздохнул и сразу заторопился, смущенно сказал: — Спасибо и извиняйте. Разговору помешал, — и повернулся, заковылял опять к кустам.

Замятин посмотрел ему вслед, задумчиво сказал:

— Сколько лет прошло. Вечность… А она вот шляется еще по земле.

— Вы о войне? — догадалась Лена.

— О войне. Так проклятая накоптила, что и до сих пор не все уголки прочистили.

— А для меня война — это словно совсем в другую эпоху, — сказала Лена. — Хоть нас и называют детьми войны и я очень много слышала о ней, но все равно она в другую эпоху, как и гражданская война. Об этом читаешь в книгах, веришь, а иногда и не веришь… То, что в другую эпоху, это как легенда, потому что было без тебя.

— Значит, я человек из легенды, — усмехнулся Замятин.

— Вы из настоящего и из легенды, — ответила Лена. — Просто у вас было много жизней. А у меня пока только одна… Но, наверное, хорошо, когда у человека много жизней?

— Иногда грустно и хочется все-таки, чтоб была одна.

«Он взрослый, — подумала Лена. — Он очень, очень взрослый. А я, наверное, кажусь ему совсем девчонкой». Это не огорчило ее, а обрадовало.

— Но у каждого человека много жизней, потому что он вбирает в себя и жизнь других людей, которые были до него или которые сейчас живут рядом.

— Да, наверное, это так… Я это поняла.

Замятин взял ее руку и утопил в своих ладонях. Звенел и скрипел за спиной Лены трамвай. Перекликались за вокзалом паровозные гудки. Что-то кричал диктор по радио. Замятин подался вперед. Глаза его потемнели. «Сейчас он меня поцелует», — подумала Лена. В испуганном трепете все сжалось в ней комочком, но тут же Лена смело вскинула голову, сразу почувствовала, как распалась тоненькая стенка сопротивления. «Ну и пусть!» Но Замятин не поцеловал ее. Он выпустил руку Лены и с усилием встал.

— Нам пора, — тихо сказал он. — Давно уж идет посадка.

Лена поднялась. Ей захотелось как можно быстрее уйти из этого сквера. Оба пошли молча и быстро к узорчатым воротам, откуда был выход на перрон. Лена представила, как Замятин вместе с ней пройдет по вагону, отыскивая место, а потом будет стоять у окошка и идти вслед за поездом, как шел совсем недавно Генка.

— Дальше не надо, Сергей Степанович. Я сама. — И, боясь его огорчить, улыбнулась. — Я не люблю, когда провожают. Понимаете?

— Понимаю.

— Ну, вот… До свидания… И звоните. Я буду ждать. Обязательно звоните. — Она поспешно взяла из его рук чемодан и побежала к своему вагону, боясь оглянуться.

Подавая билет проводнику, Лена внезапно подумала: «А хорошо, что он меня не поцеловал… Как хорошо!» — и легко вспрыгнула в тамбур вагона.

Она села в вагоне на свое место, и ей вдруг захотелось снова выбежать, окликнуть Замятина, потому что она отчетливо почувствовала — сейчас тронется поезд и унесет ее от человека, который так ей нужен, потому что только он один сумел открыть ей какую-то ясность, без которой она уж не могла жить.


А Замятин брел вечерними улицами среди бесконечного потока прохожих, как любил бродить последние дни в Ленинграде. «У вас было много жизней». Может быть, это и так. Но юность?.. Юность была одна. В ней жили Шишкин и другие ребята. Они все время в нем и шли где-то совсем рядом.

8

Все шли и шли — около двух недель. Впереди Чухонцев, сдвинув белесые брови над маленькими красными глазками, и сутулый политрук Можаев, за ними колонна в скатках, с противогазами и вещмешками, потом подводы с лопатами и старшинским имуществом. Замыкали полевые кухни. Шли то ночью, то днем, затерявшись в потоке войск и беженцев, путаными дорогами, проселками, лесными просеками, а иногда выходили на большак, забитый машинами, телегами. Рота особого батальона потеряла свое батальонное начальство. Последний приказ был уйти из казарм на базу, что была в лесах.

Пришли туда вечером. Все было взрыто бомбежкой. Лежали изрубанные, обнажив рваные корни, сосны. От каменных домиков остались закопченные стены. Неизвестно, как уцелел полосатый шлагбаум и будка возле него. Из будки вышел красноармеец, преградил дорогу. Он-то и сказал, что рота запоздала, все ушли на восток, а тут остался склад с оружием: винтовки и ручные пулеметы.

— Обещались прислать машины, — говорил красноармеец Чухонцеву, — вот сторожим. Так бы ничего, да продуктов у нас на три дня. И то сухари да консервы.

Чухонцев отвел роту в сосняк. Спать укладывались на земле, подстелив шинели. Было зябко, из лесу тянуло гнилой сыростью. Наверное, где-то там было болото. Замятин лег вместе с Шишкиным. Одну шинель подстелили, другой накрылись, прижавшись друг к другу спинами. Ломило ноги от ходьбы. Спал Сергей не долго. Разбудил его на дневальство конопатый Калмыков. По лесу низко стелился, цепляясь за обугленные стволы сосен, жиденький, серенький туман. Небо было белым. Шишкин спал, свернувшись калачиком, сунув руки меж ног.