Сергей целый вечер трудился над ответом и написал Зине, что надо смело смотреть на жизнь, а она еще, наверное, не научилась этому. И Зина сейчас должна думать не столько об отце, сколько о себе, чтоб суметь преодолеть свою обиду. Тогда она сможет стать человеком, полезным обществу.
На это письмо Зина не ответила. Месяца через два мать спросила у Сергея.
— Вы что, перестали переписываться?
Тогда Сергей рассказал ей о своем ответе.
Мать так рассердилась, что на лице ее выступили красные пятна.
— Дурак! — крикнула она. — Боже мой, какой дурак!
Сергей отшатнулся. Ему казалось, что мать должна была одобрить все, что он написал.
— Зачем ты… так? — с трудом сказал он.
— Зачем?! Для Зины отец, может быть, больше значит, чем я для тебя. Ты подумал об этом своей дурацкой головой, прежде чем сыпать соль на свежую рану? Садись сейчас же и пиши ей снова!.. Ох, и дурак же! — всплеснула она руками.
Сергей убежал из дому и долго бродил по улицам, стараясь успокоиться. Ему казалось, что он последний болван, что он ничтожный, мелкий человек и никогда не научится обдумывать свои поступки.
Но в этот же день произошло и другое: ему впервые остро захотелось увидеть отца. Этот высокий дядька в кожанке нараспашку, в широких галифе, вправленных в падающие гармошкой сапоги, со скуластым, обветренным лицом и трубкой в жестких губах все время был вне его жизни. И только сейчас по-настоящему вошел в нее. Захотелось увидеть его, узнать, как ходит он, как смотрит, и это желание отозвалось в нем острой тоской, потому что Сергей тотчас понял непоправимость случившегося.
Сергей написал Зине, признался, что был неправ в том письме. Но Зина снова не ответила.
И вот теперь, когда он уходил в армию, мать в сквере на набережной сказала:
— Зине ты напишешь сам.
Она все-таки хотела, чтоб они подружились, и Сергей понимал ее.
Мать славно придумала это путешествие по городу. Они посидели в сквере, потом пошли в ТЮЗ, походили по его пустому фойе, где пахло клеем и краской, поднимались на холм к собору, откуда виден был почти весь город, ездили на трамвае в парк культуры и отдыха.
— Мы обойдем все места, — сказала мать, — где были счастливы.
И они добросовестно совершали свой весенний марш-бросок. Но даже она, сама придумывавшая тайны и знавшая все наперед, не ожидала, как закончится этот день. Да разве же она могла предполагать, что в их жизнь постучится посторонний и нарушит всю праздничность прощания?
Посторонний постучался вечером, когда они, утомленные путешествием, сидели за столом, собираясь пить чай. Он был одет в военную форму, в петлицах поблескивали свежей эмалью три кубика, на рукаве была нашита звезда. Сергей сразу узнал его, хотя видел до этого один раз, и тогда этот человек был в черном бостоновом костюме, при галстуке, повязанном большим, с кулак, узлом. Сергей не мог его не узнать, потому что это лицо, чуть ли не до половины закрытое большими роговыми очками, долго маячило перед ним.
А встретил он его впервые так…
Сергей уговорил Колю Шишкина пойти в ТЮЗ, чтобы наняться статистами. Сначала Шишкин упрямился и говорил, что он в в театре-то был всего три раза, когда их всей школой возили из Шанаша в город, и уж какой из него артист. Сережа доказывал, что театр развивает память и поднимает общую культуру, а потом — статистам платят деньги, Шишкину же деньги крайне нужны. В театре им устроили экзамен. Сережа испугался, что Шишкина могут не взять. Но Коля без всякого стеснения подошел к столу, где сидели режиссер и два знаменитых тюзовских актера, в которых Сергей души не чаял, и гаркнул:
— «Медведь у пчел»! Басня Крылова.
Он читал невозмутимо, потому что, как потом объяснил Сергею, терять ему было нечего. Делал неправильные ударения, твердо выговаривал «о» и чуть цокал, как у них в Шанаше. Низенький, широкий в плечах, он сам был похож на медвежонка. Все это неожиданно понравилось экзаменаторам. Сергей ничего не стал читать, а показал несколько «номеров»: как ходит их учитель физики, как ругается дворничиха. Его взяли лишь потому, что Шишкин упрямо пробурчал:
— Без Замятина не хочу.
Затея с ТЮЗом кончилась до обидного быстро. Их ввели в спектакль о Робин Гуде, и там они должны были изображать разбойников в лесу: сидеть в углу сцены и перекидываться картами. Сергей при этом строил такие гримасы, что иные зрители перестали следить за основным действием, стали пялить глаза на него и Шишкина. Режиссер рассвирепел, начал кричать:
— Балаган устроили! Комедианты!
Сергею очень понравилось, что зрители обращают на них такое внимание. Но после третьего спектакля режиссер потребовал, чтоб «комедиантов» не пускали в театр.
— Плевать, — сказал Шишкин, нимало не расстроившись. — Все-таки десятку заработали. Можно даже в кино сходить.
Но для Сергея это был удар. Он возвращался из театра около полуночи, размышляя о том, что он полнейшая бездарность. Шел тихий снег, кружился мошкарой возле фонарей, деревья были опушены. Поскрипывало под ногами. Одинокие прохожие торопливо бежали к трамвайной остановке. Мягко высвечивались желтые витрины магазинов, отсвет от них падал квадратами на белый тротуар. Сергей заглядывал в эти витрины. Ему не хотелось спешить. Пусть заснет мать. А то начнет приставать с расспросами. У Сергея есть свой ключ, он тихо откроет дверь и ляжет, чтоб она не слышала.
В ресторане «Савой» бойко горели окна, гремел джаз-оркестр. Широкие зеркальные двери выпускали вместе с клубами теплого пара веселых говорливых людей. Сергей подошел к этим дверям, заглянул в них и увидел мать. Сначала он не поверил себе и чуть было не припал лицом к толстому стеклу. Но это была она — в своем синем платье с большим белым воротником. Человек в роговых очках подавал ей пальто. Мать мягко, задумчиво улыбалась. Сергей хорошо видел человека в черном бостоновом костюме, его узкое лицо. В движениях человека была суетливая поспешность. Он почти вырвал у гардеробщицы свое пальто с каракулевым воротником, надел, застегнул на пуговицу одной петлей выше. Мать засмеялась, показала ему. Он тоже засмеялся, стал поправлять. В этих движениях промелькнула доверительная близость, и она показалась обидной Сергею. Захотелось прикрикнуть на мать, как на маленькую.
Мать пошла к выходу, и Сергей невольно отпрянул, нырнул в соседний подъезд. Он слышал, как они вышли, потом остановились совсем близко.
— Ну, я побегу, Клавдий Иванович, — сказала мать.
— Я провожу тебя, — ответил мужчина.
— Мне здесь совсем близко. Я живу через три дома, вон в том, на втором этаже… Спасибо тебе за ужин. Мы неплохо посидели. И все-таки, пожалуйста, не провожай.
— Я еще увижу тебя?
— Позвони как-нибудь на работу. Доброй ночи!
— Доброй ночи, Светлана.
Мать быстро прошла мимо Сергея, шагов же мужчины не было слышно. Наверное, он стоял и смотрел вслед матери. Сергей выскочил из подъезда, чуть не налетел на мужчину, заглянул в его блаженное, глупо улыбающееся лицо. Тот отпрянул, видимо, сочтя его за пьяного, вывалившегося из ресторана.
Сергей догнал мать.
— Кто это? — спросил он насупясь.
Мать помолчала.
— Ты подглядывал? — сказала она спокойно.
— Нет. Я шел из театра.
— Возьми меня под руку. Здесь скользко.
Он еще раз настойчиво спросил:
— Кто это?
— Клавдий Иванович Можаев. Я тебе как-то рассказывала о нем… Только, кажется, я не называла его фамилии. Его не было много лет в нашем городе, сейчас он приехал и пригласил меня поужинать.
— Зачем же ты пошла?
— Было бы глупо, если бы не пошла. Он был когда-то большим другом твоего отца… Человек приехал с Крайнего Севера, и мы столько лет не виделись.
— Он тоже инженер?
— Преподает историю в школе.
Сергея раздражало спокойствие матери. Он вовсе не хотел расспрашивать ее об этом человеке. Это получилось помимо его воли. Расстроившись вконец, чувствуя злую обиду, он прикрикнул на мать:
— Ты больше не будешь с ним встречаться. Пусть он тысячу раз звонит!
— Хорошо, — сказала она покорно. — Только не дергай меня так за руку. Настоящим медведем стал… Если ты так хочешь, я не буду с ним встречаться. И хватит об этом. Идем скорее, я начинаю мерзнуть.
Больше они действительно не говорили об этом человеке. Но Сергей еще долго думал о Клавдии Ивановиче. Так вот он какой, этот загадочный парень, из-за которого ушел от них отец. Сергею не нравилось в Можаеве все. Одно время ему хотелось встретить его на улице и влепить по морде. Он даже представлял, как это будет. Подойдет и с маху даст по очкам. В нем все бунтовало против Можаева, хотя он не знал, что это за человек, и томился ревнивой, невыплеснутой злостью.
И вот Можаев сам постучался к ним в дверь, вошел одетый в военную форму. Она сидела на нем мешковато, гимнастерка топорщилась под широким новеньким ремнем.
— Хлеб да соль, — сказал он, косо улыбнувшись.
Мать встала навстречу.
— Мой сын, — кивнула она на Сергея.
— Здравствуй, Сережа, — Клавдий Иванович протянул руку, глядя сквозь очки, щуря глаза. Рука у него была узловатая, красная, словно обожженная морозом.
Сергею не хотелось подниматься и пожимать эту руку, но под строгим взглядом матери он встал, поздоровался.
— Даже не верится, — вздохнул Клавдий Иванович. — Был совсем мальчишкой… Не скажешь, что сын. Встретишь на улице, подумаешь: брат и сестра. Вот так-то мы с вами живем, Светлана Владимировна. Годы идут, и не замечаем.
Мать пригласила его к столу пить чай и тоже назвала его на «вы». Сергей понимал, что делают это они для него, и ему было неприятно.
Клавдий Иванович сел, сцепил красные пальцы больших рук, медленно стал оглядывать комнату. Взгляд его остановился на фотографии отца. Что-то растерянное, едва уловимое проскользнуло по его лицу.
— Ухожу в армию, Светлана Владимировна. Призвали из запаса политруком. Пришел проститься.
— А я сына в армию провожаю, — сказала мать.
Клавдий Иванович внимательно посмотрел на Сергея и стал помешивать ложечкой чай.