На Кутузовском дымилось солнце. Оно отражалось от светлых плиточных стен домов, от огромных стекол витрин, трепетало над асфальтом, перекрещивая и ломая свои лучи. Меловые хребты домов вдали покачивались в слепящем мареве.
«А ведь я позвоню ей сегодня», — подумал Замятин, и в сладостной робости сжалось сердце.
— Здесь, пожалуйста, — сказал он таксисту, протягивая два рубля.
Таксист высыпал на ладонь грудку мелочи и опять жуликовато стрельнул глазами:
— Сдачку сами.
«Старый прием», — улыбнулся Замятин. Этот таксист из породы психологов: никогда не упустят, чтоб заработать на хорошем настроении.
— Оставьте себе.
Замятин вошел в подъезд нового дома. Кабина лифта была свободна. Он поднялся на пятый этаж. Коричневая дверь, красная кнопка звонка и дощечка: «Профессор П. А. Лагутин». Замятин был здесь три года назад, когда Зина с мужем только получили эту квартиру, выбравшись из Марьиной Рощи. Тогда не было этой дощечки. «Повесил, медведь таежный», — усмехнулся Замятин. Вспомнил крепкое лицо Павла. У мужа Зины был совсем не профессорский вид. Он скорее был похож на прораба с захолустной стройки. Впрочем, сам Павел как-то сказал: «Профессора в чеховском пенсне и с прононсом исчезли даже с театральных подмостков».
Замятин поправил шляпу, одернул пальто и провел ладонью по подбородку, с огорчением вспомнив, что еще не брился.
Всякий раз, когда он приезжал к сестре, его перед встречей охватывала тревога: «А как она?» Они почти не писали друг другу писем, только открытки к праздникам с поздравлениями. И не потому, что им нечем было поделиться, просто в деловых хлопотах не всегда находилось время для душевных излияний. Но даже в этих открытках Зины он улавливал скрываемую горечь и догадывался, откуда она идет.
Звонок был резкий, веселый. Дверь открыли быстро. Зина стояла у порога в узеньких брючках, в свободной клетчатой рубахе навыпуск. Она подслеповато щурила сквозь очки глаза, и Замятин успел разглядеть, что волосы ее коротко подстрижены и подкрашены в рыжеватый цвет, хотя на самом деле были темно-русыми. «Наверное, седеть начала», — подумал он.
Зина всплеснула руками, крикнула: «Сережка!» — и повисла у него на шее. Он поцеловал ее несколько раз в большой лоб.
— Здравствуй, здравствуй, Зинок!
Она отстранилась от него, сорвала с головы шляпу.
— Какой красивый стал! Весь светится… Женился?
— Навязчивая идея моих родственников, — рассмеялся Замятин. — Я обещал, Зинок, что без тебя не будет свадьбы.
— Так я и поверила!
Ему нравилось, что за эти годы она не пополнела, а была все такой же стройненькой, подтянутой; лицо ее, сейчас зарумянившееся, казалось свежим, несмотря на морщинки у маленьких губ.
Из-за стеклянной двери выскочила в цветной ночной рубашке босая Аленка. Выпучила отцовские сердитые глаза.
— Узнаешь? — спросила Зина. — Дядя!
Аленка наклонила лохматую голову молча, с неприязнью рассматривала Замятина.
— Сейчас узнает, — сказал он и, быстро положив на колено чемодан, раскрыл его и вынул большую поролоновую куклу-датчанку с полосатыми ногами, желтым лицом, которую успел купить в поселковом универмаге перед отъездом. — Держи, племянница!
Аленка с неохотой взяла куклу и буркнула:
— Спасибо!
— Она у нас медвежонком растет. Таким хмурым медвежонком, — засмеялась Зина и подхватила Аленку на руки. — Ты что же босиком? Простудишься.
Замятин повесил пальто на вешалку, и они вошли в комнату. Это была комната Зины и Аленки. Павел оборудовал себе кабинет в другой — поменьше. Тахта была не застелена, створки низкого полированного шкафа приоткрыты, на столе — разбросанные книги.
— Только что встали, — объяснила Зина. — В воскресенье спим до двенадцати. Один раз в неделю ужасно хочется отоспаться.
— Не оправдывайся. Где твой ученый муж?
— Храпит. Даже сквозь стенку слышно. Не знаю, когда пришел.
Она сказала это словно между прочим, но Замятина нельзя было обмануть. Он хорошо знал Зину, и по тому, каким стало ее лицо — непринужденно-спокойным, — понял, что ей сейчас совсем не весело.
— Ладно, — сказал он. — С твоего позволения залезу в ванну. Душ и бритва — вот что нужно в первую очередь приезжему.
— Замечательно, — обрадовалась Зина, — а я пока приберу и приготовлю что-нибудь.
Он прошел в ванную комнату, уютно поблескивающую кафелем, с многочисленными флакончиками и губками на полочках, с удовольствием зажег газовую горелку.
Он мылся не торопясь, докрасна натирая руки, плечи, и думал о Зине.
Первый раз он увидел ее во время войны, когда ехал из госпиталя из северного городка Плисецка, где провалялся более года. Мать написала, чтоб он обязательно разыскал в Москве Зину. «Девочка осталась совсем одна. Мать погибла при бомбежке. Бомба угодила в их дом».
Его выписали из госпиталя по чистой. И он еще был очень слаб тогда. Долго искал по присланному матерью адресу дом в запутанных проездах Марьиной Рощи. Это было старое деревянное строение, насквозь пропахшее кухней и прокисшими тряпками. В комнатенках ютилось несколько семей. Костлявая старуха, у которой спросил он о Зине, ткнула пальцем в угловую каморку. Дверь была не заперта. Подслеповатое окно, железная койка с тряпьем, стол, на нем чайник и пустая стеклянная банка, заменявшая, видимо, стакан. А на стене с порванными обоями висел портрет отца, точь-в-точь такой же, как над письменным столом у них дома. Замятин убрал со стола чайник и банку, расстелил старую газету, вынул из вещмешка весь свой «сухой» паек, выданный в госпитале: тушенку, шпиг, сахар, буханку хлеба. Разложил все аккуратно и стал ждать. Совсем стемнело. На улице буйствовала вьюга. Свет зажигать не хотелось. Он завалился на койку и задремал.
Проснулся от толчка в плечо. Под потолком покачивалась пыльная лампочка. Он приподнял голову и увидел рядом чучело: большая телогрейка с клочками ваты, байковое детское одеяльце вместо платка и запотевшие очки.
— Кто вы? — спросило чучело тонким девичьим голосом.
— Брат, — ответил он и сел на койку. — Сергей.
Зина молча начала раскручивать одеяльце, сбросила телогрейку и осталась в вязаной красной кофточке и ватных брюках, вправленных в широкие валенки. Глянешь на кофточку — худенькая девушка в очках, на брюки — мужик с лесозаготовок.
— Это что? — сказала она, указав на стол.
— Я думал, мы поужинаем вместе.
Зина подошла к столу, взяла вещмешок и стала сбрасывать в него все, что было разложено на газете. Крепко стянула узлом.
— А теперь уходите, — сказала она. Голос у нее дрожал от обиды.
— Черта с два, — сказал Сергей, не поднимаясь с койки. — Я приехал к сестре.
— Если у нас один отец, то это еще не значит, что мы брат и сестра.
— Что-то новое о родословной, — засмеялся Замятин. — Но даже посторонних не гонят в этакую вьюжную ночь. Да еще когда идет война.
Зина сняла очки. Наверное, они ей мешали разглядеть Сергея как следует. У нее были длинные ресницы, серые, словно опаленные, а глаза прятались глубоко в теневых провалах.
— Закон военного гостеприимства, — усмехнулась она. — Только все равно вы для меня не существуете.
Она сняла валенки и вышла. Вероятно, на кухню, чтоб посушить. Вернулась в тапочках, без ватных штанов, в измятой юбчонке. Не глядя на Замятина, принялась стелить постель. Бросила на пол старое ватное одеяло и подушку. Погасила свет, легла на койку.
Замятин расстелил одеяло на полу в узком проходе, укрылся шинелью.
— Зина, — позвал он.
— Не мешайте спать. Я очень устала.
«Ладно, — подумал он. — Поговорим утром».
Но утром говорить не пришлось. Видимо, его все-таки рано выписали из госпиталя или, может, с пола очень дуло, а он еще был слишком слаб. Утром у него начался горячечный бред. Он смутно помнит, как в те дни хлопотали над ним костлявая старуха и Зина, а потом он увидел мать. Она сидела рядом, плакала и смеялась.
Когда он совсем пришел в себя, Зина подошла и, хмурясь, краснея, сказала:
— Прости, Сережа. Я ничего не знала. Почему-то думала — ты интендант.
— Дура ты, — сказал ей Замятин.
— Сам дурак, — ответила Зина и показала ему язык.
Мать все поставила на свои места. Она была такой же подвижной и моложавой.
— Будем жить вместе, так легче, — сразу же заявила она.
Зина наотрез отказалась выезжать из Москвы.
— Не могу. Я к ней приросла.
Мать поняла ее. Она бегала несколько дней по каким-то организациям, потом весело объявила:
— Мы тоже остаемся здесь! Мне предложили… Начинаем строить! Вы понимаете, что это значит?
— А наш старый дом? — спросил Сергей.
— Клавдий Иванович поживет, — ответила мать.
Так он узнал о судьбе Можаева, которого считал мертвым, и так началось то, из-за чего потом он уехал в Ленинград. Но это уж другая история. А Зина…
Странная штука память. Она будто просеивает время сквозь сито и отбирает часы, минутки, пропуская целые годы. Но эти минутки и часы сливаются в единый поток, и уж тогда не важно, что между ними была длинная дорога, — она исчезает, словно соскальзывая за перевал в невидимую долину, и возникает лишь снова на круче. Он не видел Зину иногда по нескольку лет, но ему казалось теперь, что с того дня, как вошел он в каморку на Марьиной Роще, сестра постоянно была рядом и он знал о ее жизни все: и как она стала студенткой, как работала прорабом на стройке, а потом в проектном институте, как появился Павел, как родила она Аленку.
Все это Замятин хорошо знал, как и то, что в душе Зина осталась той же самой гордой девочкой, какой была в ту ночь, когда чуть не выгнала его за давнюю обиду, и поэтому так нелегко ей сейчас…
Замятин вышел из ванной гладко выбритый, в белой свежей рубахе. На кухне пахло вкусным. Зина стояла у газовой плитки, ловко орудуя ножом. В клетчатой рубашке и брючках, она походила на строгого мальчишку-зубрежника. Зина поправила тыльной стороной руки свои рыжеватые волосы, и этот ее чисто женский жест, которым поправляла волосы и Лена, заставил его замереть. «Надо позвонить», — опять подумал он. Но сделать это тотчас, при сестре, стеснялся. «Лучше потом… из автомата». То была его тайна, и ему не хотелось ею делиться.