Павел кончал умываться под кухонным краном, шумно фыркая, приглаживая шишковатую, вполголовы лысину. Он схватил с крюка полотенце, энергично растер широкое лицо с резкими разлетами бровей и обнаженную волосатую грудь. Пронзительные, с хитрецой глаза его весело блеснули.
— Серега! — крикнул он и, поддернув на резинке коричневые шаровары, раскинул в стороны руки. — Дай я тебя потискаю.
— Рубаху бы надел, — сказала, не отходя от плиты, Зина.
— А, — поморщился Павел, по-борцовски обхватил Замятина, несколько раз приподнял его. — Шагаем ко мне, пока Зина кашеварит.
Он по-прежнему был по-бычьи здоров, хотя у него наметилось брюшко, лысина стала больше, а под глазами налились белые бугорки. В нем действительно было что-то медвежье: и в том, как он шел, переваливаясь на крепких кривых ногах, и в лице, почему-то казавшемся мохнатым, с умной расплывчатой ухмылкой, и в жестах, немного медлительных, но в то же время полных скрытой силы.
Комната его была сплошь уставлена стеллажами с книгами, только в простенке у окна висел узкий эстамп — косяк летящих уток над мерзлым камышом, и стояло в углу зачехленное ружье. На большом двухтумбовом столе — порядок. Арифмометр, пишущая машинка в футляре, несколько ручек в деревянном стаканчике. Крепкий, рабочий стол.
— Серега! — заорал Павел. Голос у него был, как у милиционера, кричащего на улице в микрофон. — У меня тут бутылка цинандали. Давай раздавим, пока суд да дело!
— Не могу, профессор. С утра…
— А я тебя сейчас заставлю. — Он схватил с полки объемистую книгу и швырнул на стол. — Видал! «Проф. П. А. Лагутин». Монумент. Тридцать печатных листов. Вопросы экономики предприятия и все такое прочее. Ты все равно ни черта не поймешь. А то бы подарил. Два года строгал. Веселая работенка, не правда ли?.. Ну, обмоем?
— По-моему, ты вчера это сделал вполне добросовестно.
— Зина нажаловалась? Ошиблась! Вчера кандидата пропивали. Веселый мальчик. Далеко пойдет. Защитил, как на велосипеде по канату проехался… Так будешь пить?
— Нет.
— Ну, тогда я сам.
Он налил полный стакан, посмотрел на свет и, причмокнув, выпил.
— Хорошо!.. А вообще-то тоска, Серега, тоска. Лекции, кафедра, защиты. Муть… На охоте два года не был. В ружье скоро тараканы заведутся. Наука, наука… Подсидки, сплетни и драки с оппонентами. Весело живем.
— Кокетничаешь?
— Да ну тебя… Вон на столе видишь рукописище лежит?
— Новый монумент?
— Как бы не так. Из одного кретина очередного кандидата наук делаю. Нужно, дорогой мой, нужно.
Он почесал грудь, напялил на себя рубаху, заправил ее под резинку шаровар. Расплывчатая ухмылка скользила по его лицу, и нельзя было понять, говорит он серьезно или смеется. Замятин никогда не мог этого разобрать. Муж Зины умел говорить как-то так, что все можно было принять и в шутку и всерьез.
— Зачем же нужно, если кретин?
— Эх, Серега, каждая жизнь имеет свой парад и свои нужники. Тебя интересуют нужники?
— Нет.
— А что же ты спрашиваешь?.. Ну, ладно. С кретином дело обстоит просто. Он сидит в удобном кресле. В один вечер, а может быть, под воздействием жены — бывает и так — он вдруг догадывается: рано или поздно его попрут с кресла. А что тогда?.. Вот если б кандидатскую! Тут уж, милый, могут и не попереть. А во-вторых, если попрут, то свои две сотни он всегда получит. Кретин знает, что ему нужно. В технику он не лезет — там тяжело. Он идет ко мне. Экономика! С такой наукой не пропадешь. Она освобождает от романтических туманов. С нее все начинается, ею все кончается. Он приходит и просит: «Сделай из меня кандидата». Мы садимся вместе и пишем. Ясно?
— Ты бы мог его послать к черту.
— Не хочу. Какая в конце концов разница: одним кандидатом больше или меньше. Но пока он сидит в своем кресле, он институту поможет. Мир вертится на приятельских отношениях.
— Я знал, профессор, что ты циник, но до такой степени…
Павел почесал лысину и захохотал.
— Циники самые честные люди, имей в виду. Они освобождены от лжи.
— От циника всегда несет дохлятиной.
— Может быть, Сергей, может быть. — Пронзительные глаза его сияли. — Споров не будет. С родственниками или лаются по мелочам, или их любят. Тебя я люблю… Плюнуть бы нам с тобой на все — и на охоту! А?.. С тобой, Серега, я бы на любую охоту пошел.
Зина приоткрыла дверь.
— У меня готово.
Они прошли на кухню. Аленка сидела за столом и сосредоточенно ела кашу, запивая ее молоком. Она даже не посмотрела на взрослых.
Павел сел, широко расставив ноги, подвинул хозяйским жестом к себе тарелку и стал с удовольствием есть.
— Хорошо. — Он смачно чмокнул губами. — С детства люблю макароны с мясом. Зина — ты чудо!.. А понимаешь, Серега, дома можно насыщаться один раз в неделю по воскресеньям. Жена — строитель, сам в науке, вон и Аленка скоро начнет строчить диссертацию. Так, курносый?
— Спасибо, — сказала серьезно Аленка и вышла из-за стола.
— Можешь идти на улицу, — кивнула ей Зина.
— Честное слово, я попрошу добавки! — воскликнул Павел.
Замятин смотрел на них как бы со стороны. Где-то он слышал, что люди, долго живущие вместе, становятся похожими друг на друга. Но этого он никогда бы не сказал о Зине и Павле. Даже по мелочам: по тому, как сидели они сейчас на расстоянии, и Зина, почти не слушая его, занималась своими делами за столом, и даже по тому, как он хвалил ее, швыряя слова в пространство перед собой, было видно: они далеки друг от друга. Прежде Замятину не бросался так в глаза этот разрыв между Зиной и Павлом, а может быть, раньше они были ближе? И в Замятине все больше и больше возникала жалость к сестре. «Трудно ей», — еще раз подумал он.
— У тебя есть планы, Сережа? — спросила Зина.
— Мне надо позвонить, — сказал он, хотя несколько минут назад не хотел говорить об этом сестре. Но сейчас, пожалев ее, он доверчиво потянулся к ней.
— Женщина? — пробубнил Павел и с любопытством сверкнул глазами.
— Женщина, — спокойно ответил Замятин.
— Ха! Ты делаешь успехи, старый анахорет.
Зина поморщилась. Видимо, уловила в ответе Замятина сдерживаемое волнение и поняла, что Сергея надо оберегать.
— Хватит тебе! — оборвала она Павла. Но тут же с любопытством, не выдержав, мягко улыбнулась: — Хорошая?
— По-моему, да.
— Тогда иди, звони. Телефон в коридоре.
Замятин встал. Услышал, как Зина прикрыла за ним дверь в кухню. Это ее движение сразу создало особую интимность. Опять, как в такси, когда он ехал по Кутузовскому проспекту, в сладостной робости сжалось сердце. Он подошел к телефону, снял трубку и не торопясь стал набирать номер.
— Слушаю, — отвесили приветливо.
Он помедлил и, словно боясь, что его услышит кто-то посторонний, сказал глухо:
— Лену, пожалуйста.
— Сергей Степанович! — вскрикнули отчетливо. И потому, что она сразу узнала его, ему тоже захотелось вскрикнуть. И тут же все отодвинулось, исчезло, остался только этот голос, весело звенящий в трубке.
«В скверике у Краснопресненской…»
Замятин выскочил из метро и, словно на большом экране, увидел толпу: юношей в коротких плащах с нервными сигаретками в зубах, девушек, беспокойно теребящих сумочки, женщин со скрытым напряжением в глазах, мужчин… Это было как на перроне перед приходом поезда, который запаздывает. Большие электрические часы. Толкотня у газетных и папиросных лотков. И над всем этим — дух нетерпеливого ожидания.
Лены тут не было. Замятин с трудом вспомнил, что скверик — за станцией метро налево. Там стоят ровным прямоугольником тяжелые скамьи. «Хорошо, что не здесь. Слишком многие ждут».
Замятин сбежал по небольшой широкой лестнице навстречу людскому потоку. Лена стояла у входа в скверик рядом с аккуратно подстриженным кустом, в светлом плащике, с черной сумкой, перекинутой через плечо.
Лена не видела его, смотрела в другую сторону, на площадку, где толпились люди, ожидающие свидания. Она цепко сжимала сумку; на остреньком подбородке остался крохотный след губной помады — наверное, очень спешила. Замятину стало жаль ее, что она так ждет. Он подошел, взял ее за плечи и повернул к себе. Губы у Лены дрогнули, уголки поползли вниз, и в глазах мелькнуло небо. Замятин почувствовал свежий запах ее волос, еще крепче сжал плечи и, наклонившись, поцеловал Лену в губы. Все это произошло быстро, помимо его воли. Ему не хватило воздуха, он чуть не задохнулся, чувствуя, как все стало невесомым и зыбким. Он опять увидел ее лицо, преданность в глазах, смотрящих открыто. Лена протянула руку и тихо провела пальцем по его бровям, точь-в-точь как сделал это он в Доме культуры.
— Ну, здравствуй, — сказала она.
— Здравствуй, — ответил Замятин и рассмеялся.
Все стало просто, естественно, и все те тревожные, щемящие мысли, что мучали его, когда он ехал сначала автобусом, потом поездом метро, сразу исчезли, будто их и не было.
— Я хочу побродить по Москве. Сегодня она такая теплая, славная, — сказала Лена.
— Я тоже хочу.
— Тогда садимся на пятерку и едем до Никитских. А там по бульварам. Идет?
— А если и до бульвара пешком?
— Можно, — сказала Лена.
Он взял ее за руку, как маленькую, и повел сквозь толчею. Он старался держать Лену крепко, чувствуя теплые, хрупкие пальцы.
На углу Большой Грузинской мимо решетки зоопарка ползла, скрипя на рельсах, вишневая «Аннушка». Замятин вспомнил Севу Глебова, улыбнулся:
— Ты тоже на «Аннушке» ездила без билета?
— Ага. А что?
— Так, ничего. Я просто вспомнил, что на этой улице рождаются лихие парни.
— И девчата. Но не только на этой улице, а по всей Красной Пресне.
Замятин с любопытством оглядывался вокруг. Давно он не был в этом районе Москвы, чуть ли не с послевоенных лет, когда уезжал в Ленинград, или это было раньше, в войну? Ему смутно помнилось, что на глухой кирпичной стене серого дома напротив кинотеатра «Баррикады» был отпечаток огромной кровавой ладони. Сейчас на этом месте висел закопченный рекламный щит. А зря! Ладонь надо было оставить. Память о первой революции. Для рекламы могли бы найти другое место. Лена пробегает здесь каждый день и, наверное, не знает об этом. Даже обидно…