Пять дней отдыха. Соловьи — страница 44 из 54

Храмов резко открыл дверцу и гаркнул:

— Свободен?!

Водитель вздрогнул, схватился за баранку.

— Все трезвые, — успокоил Храмов и кивнул Замятину. — Садитесь!

Они сели рядом. Замятин не расслышал адреса, который назвал Генка. Ехали недолго, сначала за Белорусский вокзал, а потом переулками. Храмов облокотился о переднее сиденье, глядя вперед, за смотровое стекло, словно боялся пропустить то, что ему нужно. Остановились у нового высокого здания с ярко освещенным подъездом. Генка расплатился.

Вошли в подъезд. Длинный деревянный барьер перегораживал вестибюль. У входа за столом сидела женщина в синем халате.

— Ко мне, — кивнул ей Генка, пропуская вперед Замятина.

Они поднялись по лестнице на второй этаж. Коридор с рядом белых дверей, как в той гостинице, где жил Замятин. Запах кухни и уборной. «Общежитие», — догадался он.

Генка остановился у одной из дверей, вынул из плаща ключ, открыл, щелкнул выключателем и впустил Замятина. У входа в комнату по обе стороны были сделаны фанерные шкафчики, выкрашенные белой краской. Генка распахнул один из них, повесил на вешалку плащ.

— Раздевайтесь, — сказал он насупленно. — Я сейчас к соседям, — и вышел.

Замятин не спеша снял пальто и шляпу, прошел в комнату. Она была узкой, обклеена желтыми обоями. Стояли кровать, тумбочка с настольной лампой. На столе, на полке — коробочки с болтиками, катушками, радиолампами, маленькие тиски и прочий инструмент, несколько книг. Рядом с полкой в темной простой рамке — фотография Лены. Она смотрела с нее весело, немного вскинув кверху голову.

Вошел Генка и, не глядя на Замятина, поставил на стол початую поллитровку водки. Вынул из тумбочки два граненых стакана, колбасу в засаленной бумаге и ломоть хлеба.

— Наливайте сами, сколько хотите. Меня эта гадость все равно не берет.

— Не пью, — ответил Замятин и, тут же подумав, что Генка поймет его неправильно, мягко объяснил: — Врачи запретили.

— Сказали бы раньше, — еще больше насупился Генка. — Не стал бы врываться к этим пьяным одноклеточным. Стащил у них со стола под общий утробный вой.

— Отнесите назад. Они будут довольны.

— Черт с ними, обойдутся! — Он сел на обшарпанный стул, исподлобья, сумрачным взглядом стал рассматривать Замятина. — Я представлял вас другим: с лысиной и животиком.

— Почему?

— Откуда я знаю? Представлял, и все!.. Ну, а теперь, скажите, что я щенок, что у меня молоко на губах не обсохло, что я не знаю жизни — в общем, весь маникюрный набор для чистки коготков у мальчиков. Ну, говорите же! Ей-то говорили!

— У вас богатое воображение, Храмов. Вы лепите образ, как опытный фельетонист. Где вы подцепили такой яркий ассортимент стандартов?

Замятин сел на край кровати, потому что второго стула в Генкиной комнате не было.

— Острите? — Генка наклонил вперед голову, уголки его скул вздулись. — А я не желаю острить.

— Жаль. Это иногда помогает.

— Вам?

— Всем. Не верите, спросите у папы с мамой.

— Я детдомовский. Может быть, поэтому лишен чувства юмора. Когда я спрашивал там: кто они, мои родители, воспитатель объяснял: «Была война». Вы, конечно, забыли об этом.

— Хотел бы, да не получается.

— У таких, как вы, все получается. — Его толстые губы сжались, вытянулись и будто стали деревянными. — Все тишком, тишком. Придут, напакостят и на цыпочках в сторону. Гнусная порода. Сверху праведник, внутри пахотливый жук. Такие-то и растлевают до неверия. Ненавижу.

Замятин знал, что сейчас нельзя отступать ни на шаг. Только вперед и спокойно. Он посмотрел на Генку открыто, даже подался к нему.

— Послушайте, Храмов, вы затащили меня в свою берлогу, чтоб влепить этот плевок? Имейте в виду: я не привык утираться.

— А откуда я знаю, зачем затащил вас! Хотел сначала проверить: струсит или нет. Если бы струсили!

— Вам очень нужен этот бой быков?

— К черту! — воскликнул Генка и вскочил, чуть не опрокинув стул. Замятин не шелохнулся. — А вы что думаете, я должен лобызать вас за то, что вы уводите Лену?

Он пробежался по узкой комнате, сделав несколько неуклюжих шагов.

— Модненького всепрощенца захотели увидеть. Да? Берите, мол, я умненький, я кибернетику знаю. Хватайте мою невесту, а я буду стоять в сторонке и умиляться своим благородством: ах, какой я хороший, разумом обуздал чувства. А фиги с маслом не хотите?.. Вот такой фиги не хотите? Да вы понимаете, что я люблю ее?! Или уж вы это слово забыли?

— А она? — спросил Замятин.

— Что она?

— Вам не приходило на ум: любит ли она вас?

— Идите к чертовой матери!.. А вас-то она любит?

— Любит, — ответил Замятин и поднялся.

Они стояли друг против друга. Лицо Генки перекосилось, брови сломались.

— Жениться ей обещали? — выдохнул он.

— Еще нет.

Что-то нехорошее, чужое, отрешенное скользнуло по Генкиным губам.

— А она, она… сразу на шею кинулась, как… — забормотал он.

— Хватит! — рявкнул Замятин в лицо Генке. — Послушайте, вы… Храмов! До сих пор я видел мужчину. А теперь передо мной — баба! Старая баба!

Генка опал лицом, отвернулся. Он подошел к окну, резко, со звоном растворил его. Потянулся к поллитровке и вдруг с силой выбросил ее в окно. Было слышно, как ударилась бутылка о камни: всплеснув, разлетелись осколки.

Генка стоял, жадно глотая воздух. Замятин закуривал; его самого начала колотить дрожь, и он старался ее унять.

— Вы или отпетая сволочь, — не поворачиваясь, пробубнил Генка, — или честный человек.

— Однако, амплитуда колебания у вас, — усмехнулся Замятин.

— Не ваше дело… А теперь уходите, а то я…

— Ну, ну, спокойно, — ответил Замятин и пошел к фанерному шкафчику. Генка не обернулся.

Замятин старался не спешить. Он надел пальто и шляпу, еще раз оглядел комнату: кровать, стол, полочка, фотография Лены.

— Будь здоров! — сказал он, открывая дверь.

— Послушайте, — хрипло позвал Генка, все еще стоя лицом к окну. — Я не знаю, как все это вырвалось. Я был не в себе…

В голосе его было столько тоски и сдержанной ярости к самому себе, что Замятин невольно приостановился, посмотрел на согнутую спину Генки, и ему стало жаль этого парня.

— Ладно, — сказал он. — Ничего не было, — и закрыл за собой дверь.

Замятин спустился вниз, прошел мимо спящей на стульях дежурной. На электрических часах у выхода было без пяти четыре.

Ночная улица была пустынна и тиха, сонно светили фонари. Замятин пошел наугад, помня лишь, с какой стороны они приехали на такси.

Ему не хотелось думать о только что происшедшем. Но в душе все же осталось что-то, невольно нарушившее тот беспредельно чистый, радостный мир, который был в нем самом и вокруг весь день. А он жадно желал сохранить его в той первозданной свежести, в какой он возник, как зеленую лужайку, залитую солнцем. Было обидно, что он дал ступить на нее, примять хоть крохотную частицу стеблей. Он знал, что они могут выпрямиться и все будет опять таким, как было. Но с некоторых пор Замятин стал дорожить каждой минутой радости.

Незадолго до отъезда из Ленинграда, когда он одиноко бродил вечерами по его улицам, чтоб не сидеть у себя в квартирке, он увидел у решетки Летнего сада, как парень держал за руки девушку. Она была вся в ожидании и с нескрываемой мольбой смотрела на парня. И видно было, что он уже решился и сейчас скажет то, чего она так ждет. Замятин понял это отчетливо и сам затаил дыхание. В то время, когда парень, вздохнув, совсем набрался храбрости, подошел пижон в берете и хлопнул его по плечу. «Закурить не найдется, приятель?» У девушки чуть не брызнули слезы. А парень, отпустив ее, долго и неуклюже доставал пачку, ждал, пока пижон прикурит и с ленивой усталостью ответит: «Спасибо, выручил». Замятин догадался, как нелегко будет парню снова решиться и сказать девушке то, чего она так ждет. Ему стало обидно. Он догнал пижона: «Зачем вы украли у людей минуту?» — спросил Замятин. «Что?» — не понял пижон и выпустил ему в лицо струйку дыма. Замятин размахнулся и выбил из его рук папиросу. «Пошляк, — сказал он. — Самовлюбленный идиот». — «Псих», — ответил пижон и улизнул.

Замятин вышел к Белорусскому вокзалу. Зеленые стены были залиты электрическим светом, окна желтели. На площади выстроился длинный ряд такси. Водители дремали, сидя за рулем. Замятин посмотрел на них и пошел пешком в сторону Красной Пресни.

Он пересек Шмидтовский проезд, когда стало совсем светло, хотя горели еще фонари, сразу побледневшие от бессонной ночи. В колодце Лениного двора держался серый сумрак, синея по углам, но небо вверху стало совсем белым. Береза дремала, свесив ветви. Замятин отыскал окно Лены. Оно было глухо черно. Он представил, как она спит, как рассыпались ее светлые волосы, как уткнулся в подушку остренький подбородок, и то нежно-бережливое, радостное, что пробуждалось в нем, когда он видел Лену, возникло вновь.

— С добрым утром, — тихо сказал он.

11

Огромный вестибюль, облицованный белым мрамором, напоминал перекресток переходов в метрополитене. Люди с папками, портфелями, рулонами бумаги пересекали его, торопясь со всех концов, вверх тянулись открытые лифты, и было видно, словно на замедленной киноленте, нетерпеливых пассажиров в кабинах. Этот людской муравейник жил своей кажущейся стороннему загадочной жизнью. Замятин остановился возле указателя. На нем был такой огромный список учреждений, что нелегко было разобраться в этой путанице этажей и комнат. «Этих организаций вполне бы хватило на любой областной центр». Он подошел к телефону и позвонил.

— Ты сейчас к Светику? — спросила Зина. Еще с военных лет так называла она мать Замятина. — Я очень хочу тебя видеть. Поднимайся на восьмой этаж. Я выйду в коридор…

Она ждала его у выхода из лифта, в синей сатиновой курточке с заплатами накладных карманов, с белым отложным воротничком. В этой рабочей одежде Зина была еще стройней и подтянутей.

— Идем сюда, — позвала она его и впустила в комнату, где стояли на подставках, сияя белизной, макеты самых невероятных зданий. Сказочный легкий город, будто сотканный из облаков, невесомо парил в воздухе, просвеченный дымным солнечным лучом, падающим из окна. — Наш паноптикум. Несостоявшиеся, полусостоявшиеся и ждущие признания через века проекты. Мы сюда прибегаем посплетничать. Садись вот здесь, у окна, и будем разговаривать.