Пять дней отдыха. Соловьи — страница 52 из 54

Замятин пришел к себе домой в сумерках. Утром, когда он открыл свою квартирку и обошел все закутки, ему было хорошо здесь, уютно. Сейчас комната выглядела хмурой. Замятин послонялся по ней, не находя себе места. Черные тени караулили в углах.

«Чепуха! — зло думал он, вспоминая главного инженера и вскрик Клары. — Чепуха! Я лучше знаю».

Мелькнули угольно-черные глаза хирурга.

«Этот тип может ошибаться. Они все могут ошибаться».

Ему хотелось уйти от этих мыслей, как он уходил от них раньше. Он сел к приемнику, включил его и настроил на Москву. Тихо пела женщина. Замятин вспомнил про маленький пластмассовый приемник Лены. Может быть, и она слушает сейчас эту музыку… Где-то шумели машины, сигналили светофоры, люди двигались на тротуарах. Горели цветные окна. Желтый дым полз за деревьями. И скамья плыла в бесконечность среди огромного мира огней, биения сердец. Скамья эта была лодкой, плывущей во вселенной. Минута, миг!.. «И одна минута — тоже жизнь. Важно, чем это наполнено».

Замятин резко нажал клавиш приемника. В нем щелкнуло, музыка оборвалась, затлел, угасая, зеленый глазок.

«Почему я не позвонил? Почему?.. Может, это бегство, трусость?»

Тени караулили в углах.

«Поэтому? Ну уж, нет!.. Или все-таки поэтому? Но ведь можно позвонить сейчас. Очень просто, поехать на переговорную и позвонить».

Эта простая мысль обрадовала. Он стал поспешно собираться.

«Ну, конечно же, надо позвонить, немедленно!»

Замятин сорвал с вешалки плащ и, одеваясь на ходу, сбежал по лестнице.

Дождь шел нехотя, окончательно устав за день. Замятин прошел на автобусную остановку, чтоб ехать в центр.

Автобус был наполовину свободен. Замятин сел у окна… Вот так каждое утро он ездил на атомную электростанцию. За окном тянулись дома, освещенные витрины, а ему виднелось кипение воды за мостом, сизый туман, а потом ельнички в мелких каплях… Громыхал своим, как хлопок гранаты, смешком Морев: «Я люблю смотреть на счастливых людей».

Сева Глебов весело подмигивал: «Мы еще встретимся, шеф».

Это было удивительно. Приехав на станцию, он в первые дни тосковал по ленинградским улицам, а сейчас возникла тоска по станции, по всему тому, что было там. Наверное, так бывает всегда, когда остаются где-то люди, дорогие тебе; вместе с ними остается и какая-то частичка тебя самого.

Замятин вышел на Невском. Горели зеленые и белые световые рекламы. Сверкая плащами, накидками, зонтами, в бледно-синем сумраке двигалась людская лавина. Фонари горели, будто расплываясь и тая в туманной мякоти. Замятин пошел, вглядываясь во встречные лица. Все они казались знакомыми, хотя ни одного из них он не помнил.

Он зашел на переговорный пункт, направился к окошечку, и тут взгляд его упал на часы. Было четверть двенадцатого.

«Поздно, — с досадой подумал он. — Поздно!»

Но ему не хотелось уходить отсюда, так ничего и не сделав. Замятин склонился к окошечку, спросил у девушки конверт и бумагу.

«Она сможет получить письмо завтра к вечеру, если отправить его авиапочтой», — обрадовался он.

Замятин присел к столу и вывел на конверте ее имя. Оно отдалось в нем такой ласковостью, что он невольно тихо засмеялся. Он не искал слов, они находились сами, и перо быстро бежало по бумаге.

Он дописал письмо, заклеил конверт. Прежде чем опустить в ящик, долго держал в руке, словно чувствуя тепло, исходящее от него, и когда опустил конверт в щель, ощутил нечто похожее на сожаление.

15

В Москве было по-настоящему тепло. После короткого, совсем летнего дождя наступили безоблачные дни, на бульварах и скверах сразу все зазеленело. Береза во дворе приподняла свои ослабшие ветви, и на них заметался веселый рой мелких листьев. Лена, просыпаясь по утрам, смотрела в окно: подросли ли листья? И здоровалась с березой: «Доброе утро! А у меня есть письмо. Ты не веришь, береза? Есть!»

Лена брала со стола толстый англо-русский словарь, вынимала оттуда сложенный лист бумаги. Он успел немного обветшать по краям, потому что Лена слишком часто его вытаскивала и перечитывала. Когда пришла к ней в гости Наташка, Лена не выдержала и сказала:

— А у меня есть письмо.

Она знала, что такие письма никому нельзя показывать, и прятала в словарь, чтоб случайно мать или отчим не наткнулись. А перед Наташкой она не смогла устоять. Слишком много радости получила она, слишком много для одной.

Наташка пришла совсем весенняя. На ее курносом носу высыпали мелкие точки веснушек. Она припудрила их, но все равно веснушки были видны. Наташка впорхнула в комнату в своей черной спортивной кофточке из тонкой шерсти и совсем затормошила Лену.

— Сегодня на танцы в Манеж! Идет?

Вот тогда Лена и сказала ей про письмо.

— А дашь почитать?

Лена протянула ей письмо. Наташка пристроилась на тахте и стала читать вслух:

— «Здравствуй, пушистая, здравствуй! Впрочем, мне не надо было говорить тебе этого слова, потому что мы не расставались и ты всегда со мной рядом, даже сейчас сидишь напротив меня здесь, на Невском, и слушаешь, как тихо-тихо на цыпочках проходит за окном дождь. Я все время говорю с тобой. Нет, мы не расставались, потому что тот, кто поселяется в сердце, всегда с тобой вместе, рядом…»

— Не надо вслух, Наташка! — оборвала Лена. Она вдруг остро пожалела, что дала письмо подруге. Ей стало стыдно, будто она сделала что-то нехорошее Замятину.

— А мне хочется вслух, — упрямо сказала Наташка и села поудобнее.

— Тогда я выйду!

Лена хлопнула дверью и остановилась в коридорчике: «Пусть читает одна». Чтобы успокоиться, она стала вспоминать, что написано дальше. Ей это было не трудно.

«Я люблю тебя, — услышала она знакомый голос Замятина. — Ты слышишь? Я люблю. Раньше я не знал: есть ли любовь? А теперь знаю. Есть! Ее не выдумали, как божество, она властна и сильна, она есть, и поэтому она сама божество, У нее светлые волосы, темные глаза, остренький подбородок, ее можно обнять, ощутить ее дыхание на щеке. И хоть не бывает с ней разлук, ей всегда хочется сказать: „Здравствуй! Здравствуй! Здравствуй!“

Так говорят утру, поднимающемуся солнцу, росе на травах. Говорят тому, что нужно бесконечно беречь, так как другого такого не бывает на земле…»

Каждый раз, когда она перечитывала эти строчки письма, слышала обыкновенные, самые обыкновенные, давно известные людям слова, у нее останавливалось дыхание от той звенящей легкости, которая охватывала ее всю. Лена замирала от счастья, боясь шевельнуться, чтоб ненароком не развеять его.

Лена постояла в коридоре, прислушиваясь к шорохам в комнате. «Она дочитала». И ей вдруг стало боязно при мысли, что она откроет дверь и увидит Наташкины глаза. В них могла прятаться насмешка или нечто похожее. Тогда Лена не простит себе и Наташке не простит.

Она стояла долго. С трудом преодолевая робость, открыла дверь.

Наташка сидела, запрокинув голову к стене, с каменным лицом, по нему текли слезы. Письмо лежало в стороне на тахте. Лена испугалась, вскрикнула:

— Что?!

Наташка искривилась, сморщилась, злая гримаска дернула ее губы. Лена отпрянула. Но тут же поняв, что Наташке сейчас плохо, подбежала к ней, порывисто обняла.

— Ну, что ты? Натка!

Наташка ткнулась к ней в грудь и заплакала совсем как девчонка, часто всхлипывая и вздрагивая. Лена никогда не видела ее такой и растерянно гладила ее по стриженным под мальчишку волосам. Бежать за водой нужно было на кухню. А Лена боялась оставить ее одну.

— Ну, успокойся, успокойся…

Волосы у Наташки были мягкие, и вся она, свернувшаяся, дрожащая, была похожа на котенка.

— Ты хорошая, — сказала Наташка. — Ты очень хорошая… А мне… мне никто так не говорил и не писал… Все другое! Ненавижу, — она потрясла своим маленьким кулачком.

— Ты завидуешь? — удивленно спросила Лена, отстраняясь.

— А ты как думала! — И опять злая гримаска дернулась на губах. — Разве мне так не хочется? — ткнула она в письмо. — Всем так хочется. И письма, и цветы, и такие слова…

— Но ты сама смеялась.

— Мало ли что! Когда нет — и смеешься.

Лена опять потянулась к ней, погладила по плечу.

— И у тебя еще будет.

Наташка отстранилась.

— А если не будет? Ведь страшно, если не будет…

Наташка посидела, задумавшись, потом поспешно вскочила с тахты, вытерла глаза, вынула из сумочки пудреницу и провела пушинкой по носу и под глазами.

— Я пойду.

Лена не удерживала ее. У порога Наташка остановилась.

— Ты его люби, — сказала она глухо. — Ты его очень люби, Ленка, — и быстро закрыла за собой дверь.

Лена видела в окно, как Наташка шла по двору мимо березы, тоненькая до хрупкости, беспокойно теребя сумочку. «Глупыш, — думала Лена, — ты ведь тоже хорошая, только еще не знаешь… Ой, как нужно людям, чтоб они знали, какие они. Вот придет к тебе человек и скажет: „Хорошая моя“, и ты сама увидишь, какая ты. Выше голову, глупыш… И не надо пудрить свои веснушки. Я тебе завтра скажу об этом».

Наташка исчезла за поворотом. Лена аккуратно сложила письмо, спрятала его в словарь. Подержала книгу в руке, не вытерпела и опять вынула письмо. «Нет… Так можно свихнуться». Она не могла оставаться одна в своей комнате. Воспоминания начинали окружать ее, и голос Замятина звучал в каждом шорохе, в каждом скрипе. Нужно было куда-то идти, что-то делать. Она вспомнила о Марии Михайловне, редакционной стенографистке. Лена не видела ее целую вечность. «Ну, конечно же, к ней, — обрадовалась она. — В эти часы там еще работают…»

Довольная, что найден повод покинуть комнатенку, Лена быстро оделась, выбежала из дому. У метро купила букетик ярко-синих подснежников.



В длинном коридоре редакции пахло типографской краской и залежалой бумагой. Лена отворила тяжелую, тщательно обитую дерматином дверь с надписью: «Стенографическое бюро». Мария Михайловна сидела за машинкой и, энергично ударяя по клавишам, печатала. Лене бросилось в глаза, что седоватая букля исчезла с ее головы, волосы были черны и уложены в прическу. «Она стала краситься!» — ахнула Лена.