Смешно, сьеры… Никогда нельзя позволять детям осуществлять свои мечты. Кто в детстве не желал бежать за море, или скитаться по земле, чтобы дойти до края, приподнять хрустальную сферу, как занавес и подсмотреть замысел Божий?
Кому не теснила грудь весна той яростной, той великой тягой умереть или взлететь, отряхнув оболочку, родительскую любовь, память еще не заполненную, легкую, как косточка птичьего крыла.
Крепче держите детей за руку, сьеры. Ведь именно память привязывает человека к земле. А этого груза у нас как назло, не было. На молодой крови мы замешали Святую Землю. И нашлись умники, которые пили эту смесь и нахваливали…
Монахи сказали нам, что утром придет корабль и увезет нас к Богу.
Болтаясь между спящими в сонном полубреду, я нашел бочку с водой, но там ничего не было, кроме слизи на стенках.
И, возвращаясь к Николь и Брабо, я заметил Стефана — он благоговейно кряхтя, тащил кувшин вина к арбе. Я прячась, пошёл за ним.
Монахи похвалили пастушка — теперь все трое развалились на бараньих шкурках, прислонившись к колесам — на расстеленном перед ними ковре расставленно было лакомой и жирной жратвы человек по меньшей мере на десять. Меня при виде этого замутило от голода.
В янтарном свете пары — тройки масляных трактирных светильников монахи и Стефан трапезничали — из их ленивого разговора я понял, что угощение им прислал правитель Генуи, за некую услугу, и теперь он вступил в дело вместе с ними. Они явно кого — то ждали, вглядывались в темноту и старались, жадюги, побыстрее всё сожрать и выпить.
Руки и морды их лоснились, по подбородкам текло, обвислые губы сочно чавкали — с меня словно сняли заклятие — теперь уже зрение не мутили молитвенные экстазы — с бритвенной остротой я отмечал, что прежде изможденный и щуплый Стефан за время нашего путешествия по Италии округлился от безделия и сытости вдвое, да и заплывшие глазки его спутников выдавали в них уже не монахов, а дельцов.
Вскоре рядом с ними присел моряк. Они спорили, торговались на пальцах, Истинная правда, коверкая итальянский, орал в дубленую рожу гостя:
— Вы нас без ножа режете, Риччардо! За таких парней и девок нечестивцы и золота не пожалеют. Вы же видели — товар отменный: ноги литые, глаза ясные, грудью рулевое весло перешибут. Вон сколько прошли и не охнули, готовы жрать ослиные стручки и спасибо говорить!
А дворянчики?! Их отмыть, а там — манеры, языки, тысяча удовольствий, суфле… А цена — пшик! В прошлом году мы разочлись по-божески. Товар хорош! Хорош товар!».
Моряк скалился, тряс серебряными цацками на шее:
«Мужской пол — два денария за душу, женский пойдет по одному. Их еще в море половина передохнет».
Стефан сосал вино, щурился. А потом закликал, засучил ногами, но не удержался — хихикнул. Моряк подивился его пастырским талантам и ушёл довольный.
Кстати, Амброз, где вы откопали это выдающееся дитя? Сколько пащенку было лет? Куда я должен пойти? Фу, ваше преосвященство! Сидит тут, потеет, выражается при дамах, пример молодежи подает гнилостный…
Так сколько — тринадцать, четырнадцать?
Клинок на моей груди похолодел. С меня сорвали все: веру, любовь, незримый доспех крестоносца. И сквозь громадную ссадину с хохотом хлынула ненависть. Я ей упивался, сьеры, я летел, я ненавидел с высшей чистотой, словно разом ударили по органным клавишам, мне казалось, я кусаю их уродливым смехом, выгрызаю черные куски мяса и жира. Я убежал прежде, чем они опомнились.
Чуть позже Истинная Правда бродил, рыгая, подолгу светил фонарем в спящие лица. Стоял он и надо мной, на щеку мне капнуло масло, но я спал и улыбался что твой купидон.
Утром причал прогнулся под нашими ногами.
Высоты Генуи ожогом запечатлелись в полуденном небе. Легко забыть лишения и боль, когда зелена круглая плоть волн и, точно ладонь Господня, протянуты сходни. Еще свернут был парус, от жары дымились снасти — мы пели об Иерусалиме, а нас пересчитывали, как скотину.
Я, конечно, обо всем рассказал Николь и Брабо, мы пытались растолковать правду остальным, но никто не желал слушать.
Они лишь вскидывали головы и пели, стараясь увидеть Стефана через плечи друг друга. И первые уже ступили на палубу и маячили меж крепостных зубцов алой кормы, меня затерли в задние ряды, я видел Стефана вдалеке, желтоголовая мартышка, он правил хором, непрерывным славословием заглушая редкие крики девчонок, которых щупали торговцы.
Ряды замешкались — вера и страх схватились в нас насмерть.
И тогда я поднял камень
Свистнули бичи работорговцев, и с воплем подалась назад толпа невольников. В этот миг мой камень раскроил лоб Стефана и остался торчать в кости.
О, сьеры, то был великолепный бой!
Четыреста грязных ошалелых детей ударились в щиты, разорвали плети, выломали доски. Мы отнимали у охраны оружие и дрались а, кому не доставало стали, рвали руками.
Мы выли, видя как падают в крови крестоносцы, и становились солдатами.
Облезая клочьями, горел парус — я не знаю, кто швырнул на палубу огонь. Мы боролись за Святую землю и, вспоров брюхо порта, выбились в город, оберегая раненых и слабых.
Как ты спасся, Амброз? Куда ты забился, когда Брабо сломал шею старшему монаху? В маленьких кулаках мы подняли нашу свободу и опустили ее на этих собак как секиру. Они отступили, они удрали, мы раздавили железную скорлупу солдат ди Лигури!
Слышите вы! Один раз за миллион лет голые безоружные и несмышленые люди отвоевали свою Святую Землю.
Мы прорубались к городским воротам, и нас оставили — страшных, в крови и пыли.
Мы прокатились по пустым улицам из города и дальше по склонам.
Немногие из нас, кто, сохранил знамена, достали и надели полотнища на кровавые колья. Мы уже не были ни толпой, ни армией.
Мы стали народом.
Я не хотел — у меня вырвали знамя с колесом и понесли впереди. Такая честь была куплена обыкновенным булыжником.
Новый народ возвращался домой.
Как удар молнии спаивает песок в слиток стекла, так мы держались друг за друга, одни на земле.
Мы прекрасно понимали, что не будет возвращения на родину; перерезанные горла врагов навсегда закрыли нам дорогу к отцам.
Но мы верили — у нас будет дом.
Мы искали края, каких не знало мироздание; мы больше не побирались — где подрабатывали, где промышляли ночным разбоем, правдой и неправдой добывали еду и одежду, угоняли коней и повозки, крали овец.
Нас ненавидели, любое дерево норовило стать виселицей, и всякий встречный трибуналом.
Мы вошли в пределы Горьких Земель, сторонясь людей, опасные и взрослые.
Миля за милей нас проглатывала чащоба, мы мерили болота и горы.
Однажды зимой мы остановились в смертельных и беззвучных местах и там врыли знамена в снег.
У нас уже имелись деньги и добыча, я вместе со старшими ездил в отдаленные города, покупал и выменивал инструменты, пускал деньги в рост руками доверенных людей.
Среди нас были дети рыцарей и кузнецов, плотников, лекарей, швей. Сызмала в нас вливали ремесло, что-то мы вспоминали, что-то придумывали. Мы вырубали лес, рыли колодцы, пластали землю плугами, растили скот.
Скоро Николь стала моей женой и княгиней, хотя я предпочитаю, чтобы меня величали не князем, а главарем — я слишком хорошо помню, с чего мы начинали.
Десять лет мы строили город. У нас уже подрастают дети.
Но в городе еще нет стариков, мы вырвались из счета ваших ветхих поколений. Я правлю веселым и ловким народом, Амброз!
Мы умеем работать руками и торговать, ценить и создавать книги.
Мы ныряем в дремучие сплетения политических игр по всей Европе и достаем оттуда выгоду, как пловец губку.
Кому надо, те знают дорогу в наш город — изгнанники, люди с попранной честью приходят и живут. А припрет — набегами снимаем с эшафотов осужденных напрасно. А когда ваши топоры и стены дотянутся до Города, мы бросим все и под знаменем Колеса двинемся дальше, хоть за море, хоть на луну, открывая новые земли для каждого, кто решится пойти с нами.
Пусть незнакомые края встретят вас теплыми фортами и колодцами. Мы знаем, что такое подыхать от голода и жажды, и вам этого не позволим. А еще — мы никого не пропустим вперед себя.
Красавца-деспота Алессандро ди Лигури сбросила Генуя, он был публично оскоплён и изгнан из города, вот бы узнать, чья рука направила гнев горожан;
Негодяй в Ватикане, зачинщик детских крестовых походов и торговец рабами был казнен своими же коллегами-прелатами, ума не приложу, кто об этом позаботился.
И это малая часть совершенного. Я вряд ли выдержал бы гнет княжеского долга, но я благодарю мать за нож и лисий серп улыбки Южанина.
Я искал тебя, Амброз, ты был проворен: перебегал из монастыря в монастырь, менял имена, заметал следы, у меня голова кружилась от твоих кульбитов.
То канешь в жижу папской канцелярии, то подсидишь кого, должностишку сменишь.
Я как узнал, что ты ведешь с Кобруцем переговоры по поводу куриных косточек Стефана, захолонуло сердце!
Пришлось купить чин бургомистра, это к сведению неподкупного совета ратманов. Не жмитесь, сьеры, я не буду оглашать имен.
Я вцепился в Кобруц и ждал тебя с самого Рождества, дышать боялся — вдруг спугну!
Ты ошибаешься, Истинная Правда!
Я не буду схвачен и не умру вместе с тобой.
Окна не высоки, а возле аптекарской лавки меня ждет Ив Брабо с парой лошадей. Пока выломают дверь, пока сорвут погоню…
Я трус? Возможно, но за мной Город… Ты головку, то падла, задери…
Спокойно, сьеры! Падаль вы уберете потом! Эй, там, у окна, берегись!
И Господь мою душу помилуй!»
Рошка
По мотивам народной сказки цыган-кэлдераров «Цветок Папоротника»
1714 год. Вымышленная Логрская Империя. Провинция Далатт.
"…Да, юнкер, не могу возразить: в Логрии крепко пьют. Светлое пиво пьют и темное, то что зовется болотным медом. И турецкое вино пьют, что привозится из Тавриды, и греческую мастику… Свое винцо тоже тянем, не без этого. Оно хоть и кислое, и пена в нем, зато свое.