Доводы Ванзаров излагал без огонька.
— Ну, что ж… Откровенность за откровенность, — сказала Ядвига. — Вы хотите знать, кто напоил Санже? Так я скажу вам: я никого не предавала. Даже когда работала на охранку. А уж тем более сейчас…
Допрос зашел в тупик.
— А что, пани Зелиньска, все-таки попробовали сому? — спросил Ванзаров.
— Я не смогла.
— А Раса?
— Не знаю. Последние дни она сильно изменилась.
— Как вы собирались осуществить пришествие Сомы к народу?
— На все воля Божья.
— Зачем трижды телефонировали мне с угрозами?
Ядвига с интересом взглянула на него:
— А я думала, что ваша жена что-то напутала с этим телефонированием.
— Во-первых, не жена, а сестра. Первый раз четвертого января. Последний — вчера.
— Хотите поймать в ловушку? — она усмехнулась. — Не выйдет. Вы от меня ничего не добьетесь.
Ванзаров направился к ящику телефона, но остановился:
— Можно личный вопрос, пани Зелиньска?
— Слишком много вопросов… Но так и быть. Напоследок.
— Неужели за свободу вашей любимой Польши ни в чем не повинные дети должны были заплатить своей жизнью?
Зелиньска насупилась и ответила:
— Это мой личный расчет с петербургской полицией за арест пять лет назад.
Ванзаров покрутил ручку телефонного аппарата, назвал барышне на коммутаторе номер Герасимова. Полковник обещал доехать с Мойки за пять минут.
— Мечислав Николаевич, будьте добры надеть нашей гостье наручники. Клиенты Охранного отделения должны быть в надлежащем виде.
Ротмистр бережно защелкнул на тонких запястьях тертые браслеты.
Приятно было видеть знакомое лицо с расплывающимся синяком. Выглядел Шмель слегка удрученным, помятым и притихшим, крылышки ему подрезали основательно. Долетался агент-невидимка. Во всем этом была капелька дегтя: взяли беглянку не мы, а сыск. Впрочем, это одно и то же. Работаем ради одного дела и сохранения спокойствия в нашем отечестве. Чтобы не устраивать при посторонних ненужных сцен, мои люди взяли барышню накрепко, наручники надели наши, английские, а не хлипкие браслеты полиции. Она еще пыталась красиво уйти, кричала что-то вроде: «Да здравствует Польша», ну и тому подобные глупости. Можно понять ее состояние: такую умницу взяли. Подробности задержания я и хотел выяснить.
Когда крики ее на лестнице затихли и мы с Ванзаровым остались вдвоем, я спросил, как вышли на след.
— При расследовании смерти господина Наливайного удалось выйти на секретаря американской миссии господина Санже. Он заподозрил, что его хотят отравить и ограбить, указал, где можно взять преступницу. Я вам докладывал.
Умеет господин Ванзаров отвечать так, что и не придерешься. Однако так просто отделаться у него не получится. Спрашиваю:
— Какое отношение к этому имеет профессор Окунёв?
— Входит в круг подозреваемых.
— Что удалось о нем установить?
— Самодовольная личность. Улик и фактов недостаточно для ареста.
Какие они все-таки наивные, в сыске. Если бы мы об уликах беспокоились, борьба с врагами отечества давно бы уже встала на тормозах.
— Что-нибудь особенное заметили? — спрашиваю.
Ванзаров смотрит на меня чистыми и наивными глазами:
— Только одно: Наливайный — гермафродит. У него редкая форма полного двунастия, как уверяет господин Лебедев.
— Обстоятельства его смерти до удивления похожи на смерть мистера Санже и некой купеческой дочки Толоконкиной. Не находите?
— Именно так, — отвечает Ванзаров. — Все следы ведут к Окунёву, но пока не можем его взять крепко.
— Шмель какое имеет к этому отношение?
— Скорее, к господину Санже. Она хотела его тривиально обокрасть.
— Да, это на нее похоже. Вспомнила воровскую молодость. Что-нибудь еще она вам рассказала?
— Это было невозможно. После меткого удара ротмистра Джуранского она минут пять как очнулась. Думали уже карету «Скорой помощи» вызывать.
— В банке она от вас ушла, трое агентов убито. Где же вы ее поймали?
— Убит один, двое ранены. Взяли в «Польской кофейне». При помощи логических умозаключений.
Умен и хитер, извивается, как карась на сковородке. Никак его не прихватишь. Подумал: что время терять, все, что надо, Шмель и так расскажет, а потом, в случае чего, побеседуем с чиновником Ванзаровым.
Благодарю и прошу выдать дело гермафродита. Он заявляет:
— У меня этого дела нет.
— То есть как? — спрашиваю.
— К смерти Наливайного проявил интерес Особый отдел полиции и лично его заведующий господин Макаров. Вчера Николай Александрович лично изъял у меня дело, дав приказ прекратить по нему любые разыскные действия.
Взял себя в руки, спрашиваю спокойно:
— Что было в деле?
— Прошу простить, господин полковник, не имею права раскрывать обстоятельства. На этот счет имею строгий приказ от вышестоящего начальства. Я привык четко выполнять все распоряжения.
Что тут поделать! Прохвост Ванзаров строго следовал букве служебных инструкций Департамента полиции. И даже я, при всей своей власти, не мог отменить приказ Особого отдела. Пробую зайти с другого конца, ласкового:
— Родион Георгиевич, ценю вашу порядочность. Но хоть пару словечек, что вам удалось узнать о роли моего агента в этом деле? Приватно.
— Ну, разве приватно. Полонская имела контакты с убитым, но никаких улик ее виновности в смерти Наливайного я не нашел. А допрашивать вы запретили.
Изъяв фотографию Шмеля, я попрощался, но намекнул, что наша встреча, возможно, не последняя. Он выразил готовность оказать любую помощь. Скользкий господин, очень скользкий. Нам бы такой очень пригодился.
Скажу вам, Николай, не таясь: после таких скачек с препятствиями даже мне потребовался отдых. Кажется, служишь в сыскной полиции, работай с бумагами да свидетелей допрашивай. А тут не успел из одной фланговой атаки выскочить, как тут же с головой в новую. И без остановки. Что я, железный человек, что ли? Двужильный у меня командир, не иначе. Но и ему передышка потребовалась. Пригласил пройтись по морозцу.
Вышли мы на Екатерининский канал и направились к Театральной площади прогулочным шагом. Ванзаров руки за спину заложил, идет молча. Не смею нарушить его мысленного средоточения. Жду, когда сам начнет. А так и подмывает спросить. Но нельзя. Чего доброго, обидится, и наш поход в самом деле обернется пустой прогулкой. Надо терпеть.
И терпение мое было вознаграждено. Он под руку меня взял и говорит:
— Займемся, ротмистр, майевтикой.
— Не имею чести знать, — отвечаю.
— Повивальное искусство, с помощью которого поможем родиться истине. Как говорил Сократ, за неимением собственной мудрости буду задавать вопросы, а вы отвечать. Таким образом мы отыщем истину. Согласны?
Что тут сказать? Дело нам привычное — на вопросы начальства отвечать. Хоть командира эскадрона, хоть Сократа.
— Одно условие: на простые вопросы должны быть простые ответы.
Куда нам до сложных. Простые бы в вожжах удержать.
— Что мы знаем, ротмистр? — он мне.
Ничего себе простой вопрос. Говорю аккуратно:
— Много чего знаем…
— А знаем, как был убит Иван Наливайный?
— Думаю, да.
— И как же?
— Его опоили большой дозой сомы.
Вижу: не понравился ответ командиру моему, но пока терпит.
— И что же дальше?
— Приказали идти на лед, чтобы он упал в прорубь. Он упал на снег. А дотащить до воды сил у убийцы не хватило, — отвечаю.
— То есть убийца шел рядом с ним.
— До самого конца.
— Тогда ему пришлось лететь по воздуху: на снегу остались только следы жертвы. Если не считать следов ледорубов…
— Подмела за собой следы, то есть…
— Это уже не логика, а фантазии, — Ванзаров морщится, усы торчком. — Давайте проще и только факты.
— Отравили и отправили замерзать.
— При этом убийца знал, что сома… тьфу ты, наркотический состав вызывает жар?
— Конечно, знал. Еще бы не знать.
— И приказал идти на лед…
— Так точно, — говорю.
— Что «так точно»?! Если убийца мог управлять сознанием жертвы, почему убивал так сложно и рисковал, что жертва выживет? Почему не приказать подняться на крышу и броситься вниз?
— Тело надо было скрыть.
— А что в нем такого?
— Может, записную книжку уничтожить.
— Что мешало просто ее забрать?
— Не могу знать, — говорю. — По всему выходит, не во всем она такая умница. А все-таки дурой вышла.
Ванзаров споткнулся на ровном месте и спрашивает:
— Кто дура?
— Убийца. Зелиньска то есть. Или эта литовка скромная.
— Так, ротмистр. С майевтикой у нас с вами выходит не очень, — говорит мне Ванзаров. — Начнем еще раз. Допустим, Ивана убила пани Зелиньска. То, что она, не задумываясь, применяет оружие, мы видели. Психологически у нее хватит сил на такой поступок. Но для этого должен быть точный и важный мотив.
— Должен быть мотив, — соглашаюсь. — Только непонятно какой.
— Вернемся к двум англичанам, которых она опоила сомой. Ради чего?
— Ради денег.
— Это понятный и вразумительный мотив. Деньги ей нужны для революции или на шляпки. А ради чего она погубила американского дипломата?
— Тоже ради денег. Пятьдесят тысяч — не шутки.
— Чем ей помешала купеческая дочка?
— Может, денег не дала…
— Толоконкина не просила у родителей денег.
— Могла узнать, что подруга убийца, лишний свидетель.
— Хоть какой-то смысл, — соглашается Ванзаров. — Но зачем Зелиньской убивать безобидного гермафродита?
— Не знаю.
— Отвечайте точно.
— Иван что-то видел, или слышал, или подозревал.
— А конкретнее?
— Он понял, что Зелиньска не пила сому.
— И что из этого следует?