– Это мой старый знакомый, – сказала она Кириллу. – Мы давно не виделись, поэтому он проводит меня обратно до гостиницы.
Кирилл недовольно поморщился, но промолчал.
Марина Георгиевна после концерта вела себя странно, все рассматривала брошь, а потом попросила сфотографировать Сашу для сайта, хотя молодых симпатичных работниц, с которыми можно сделать подходящие атмосферные фото, у нее было достаточно. Но Саша послушно села в плетеное кресло и подождала, пока директор музея отщелкает необходимое количество кадров.
Прощаясь, Марина Георгиевна все же поинтересовалась:
– Откуда у тебя это украшение?
– Фамильная драгоценность, – пошутила Саша.
Хотя шуткой этот ответ был лишь наполовину. Брошь действительно передавалась по наследству, но вот в ее большой ценности Саша сомневалась. Не было тут ни бриллиантов, ни сапфиров, ни рубинов, лишь несколько крохотных аметистов. Просто красивая старинная вещь. Она надела ее сегодня впервые за три года. Взяла из дома, загадав: «Приколю к платью, если Дима пойдет на концерт».
Брошь была как послание: помнишь наши наивные разговоры про счастье и удачу? Я помню. А ты?..
А он шел сейчас и задавал вопросы. Нормальные вопросы, логичные, про то, когда она снова начала петь, почему именно романсы и каким образом такой замечательный концерт получился без репетиции. Саша шагала рядом, послушно отвечала, рассказывала о том, как однажды случайно пришлось спеть во дворике гостиницы для гостей, потому что исполнительница слегла с ангиной, а объявление о концерте было сделано, собрались зрители, и Саша просто спасала положение. Там ее случайно услышала Марина Георгиевна, а через несколько дней предложила устроить концерт в музее. Саша говорила о том, что маленькая репетиция проходила в то время, пока Дима был на экскурсии, а программа не новая – давно уже обкатанная, так что ничего сложного. Все это она рассказывала отстраненно, механически, а сама думала: «Что не так? Что случилось?»
– Ты снова стала петь, ты нашла себя, – сказал Дима тихо, и она опять расслышала едва заметные нотки недовольства в его голосе.
– Да, – ответила, выстраивая внутренне оборону, и, прежде чем успела остановиться, добавила: – Жаль, что это произошло без тебя.
С этого все началось. Напряжение, охватившее после концерта обоих, требовало выплеска.
– Это упрек?
– Это констатация факта.
– Тебя устраивает твоя новая жизнь?
– Полностью. Интересная работа, концерты, творчество. Необычные люди, опять же.
– Люди? Этот тот пианист, который целовал руки?
– А что не так?
– Да все так. Только не через каждые же две песни. Прямо не мог остановиться. Выглядело просто неприлично.
– Почему же? Все в рамках сценария. К тому же я свободная женщина и больше не сижу дома в ожидании чуда или вечера, когда мой муж соизволит обратить внимание на свою унылую жену.
– Значит, теперь ты веселишься, сегодня просто купалась во всеобщем внимании. – Он повысил голос.
– Не одному же тебе быть креативным творцом и благодетелем – спасать людей от одиночества. Я вот тоже скрашиваю человеческий досуг. – Саша чувствовала, что говорит не то, но уже не могла сдерживаться. – Забочусь об окружающих по мере своих сил.
– Я заметил.
– Да! – Дойдя до сквера, они остановились одновременно. – Как видишь, и у меня неплохо получается быть сестрой милосердия.
Шатер, в котором днем крутили немое кино, теперь пустовал. Рабочие выносили из него стулья, грузили их в машину, сворачивали длинные провода. Афиша, прикрепленная к клеенчатой стене, была уже лишь напоминанием о закончившемся празднике. Как и потерянный кем-то кружевной платок с монограммой на траве.
– Жаль, что ты очень поздно обнаружила в себе такой огромный талант, а то могла бы помочь мне с клубом. У тебя, как выясняется, отличные способности в администрировании, не зря училась. Что мешало тебе помочь мне тогда?
– Твой Рома! Каждую мою идею он критиковал, а я, знаешь ли, устала доказывать, что не верблюд.
– Рома? Да он пахал как три лошади!
– Да вы все пахали как лошади! Одна я была бездельницей!
– Я этого не говорил.
Они сыпали обвинениями и упреками, вываливая друг на друга все накопленное за эти годы вместе и порознь, все обиды и разочарования, всю сохранившуюся и еще живую боль.
– А ничего и говорить не надо. Только знаешь… вот у тебя сломалась машина, и ты ради нее отодвинул работу на два дня. Ради любимой ненаглядной машины. Ради меня и дня не мог выделить. Только вдумайся. Вдумайся! Ради машины – смог, ради меня – нет!
Она выкрикивала это с отчаяньем и горечью, голос звенел, а в конце сорвался. Саша почувствовала, что сейчас еще одно слово – и она заплачет. Некрасиво. С опухшими глазами и шмыгающим носом она будет выглядеть жалко. Поэтому, спасаясь, Саша отвернулась и быстро пошла сквозь почти пустынный сквер.
Праздник переместился на площадь, там давали вечернее музыкально-театрализованное представление. Отдаленные звуки музыки проникали в сквер. Оставшиеся продавцы складывали свой товар в большие сумки, два мальчика-близнеца под присмотром мамы катались по асфальтовой дорожке на самокатах.
– Постой! – Дима ее догнал на площадке с фонтаном в виде большой гранитной чаши.
Саша попыталась выдернуть руку, но не получилось. Пальцы крепко держали ее за тонкое запястье. Одинцов искал ее взгляд, она закрывала глаза и отворачивала лицо.
– Ты ни разу не позвонил за эти три года, – проговорила со сжатыми зубами, боясь разрыдаться.
– Ты ушла! Ты меня оставила и сказала, что все кончено! – Шум воды заглушал голос, делая его менее пронзительным. – У меня, знаешь ли, тоже есть гордость.
– Тебе было не важно, что со мной? – Саша все еще прятала глаза.
– А тебе? – встречный вопрос.
«А я пыталась тебя забыть. Это оказалось так трудно, что я не звонила не потому, что не думала, а потому что позвонить – это как еще больше расковырять рану, которая никак не затягивается. Я до сих пор не могу начать новую жизнь с другим человеком. Но тебе об этом знать необязательно».
Мнимое шаткое благополучие сегодняшнего дня к вечеру полностью рассыпалось. Оба вернулись к тому, на чем расстались когда-то, – к сломанному счастью.
И внутри все вдребезги.
И у каждого своя гордость.
Провались она пропадом.
Будем гордые, одинокие и несчастные.
Дети на самокатах с дорожки свернули к фонтану и стали наперегонки кататься вокруг его гранитной чаши.
Уединение было нарушено. Разговор окончен.
В гостиницу вернулись молча. Он сразу поднялся к себе в номер и не вышел к ужину. Она с профессиональной улыбкой встречала за стойкой возвращавшихся после праздника постояльцев, рассеянно слушала восторженные рассказы Кристины о том, что Святослав Аркадьевич настоящий режиссер, она видела запись торжественного открытия и это просто «вау». Валентина Петровна хвасталась данным областному телевидению интервью, Михаил Витальевич оповестил, что Лулу, слава богу, сегодня в ресторане не будет, у нее намечена какая-то пижамная вечеринка с его женой. Актер требовал коньяку и щедро раздавал автографы поварам и группе народных промыслов с припиской «здоровья и счастья».
Исчезнувшее кольцо никто не видел.
Хотелось домой, упасть на кровать и нарыдаться вдоволь.
Любовь
Конец XIX века
1
На берегу реки было многолюдно, всюду сновали приказчики и рабочий люд, подходили и отходили баржи, груженные разным товаром. Река – кормилица. Воздвиженск – город торговый, купеческий. Здешние ярмарки славились на всю округу, собирали много народу. Жизнь вокруг кипела, на Любовь Николаевну посматривали с удивлением. Не место красивой барыне тут рот разевать, прячась от зноя под кружевным зонтиком. Здесь серьезные люди делом заняты. Она стояла чуть в стороне и наблюдала за разгрузкой соли. Купцы Твердовы (два брата) славились своей соляной торговлей и крепким надежным словом. Старший, бывая в гостях, нет-нет да и заглядывался на Любовь Николаевну, а потом вздыхал и отворачивался. Не по Сеньке шапка, не ему – мужику такая женщина.
Любовь Николаевна смотрела на оживление вокруг и подумала о том, что Петр Гордеевич – мечтатель. Подумала и сразу же удивилась собственной мысли. Никто бы не назвал ее основательного, степенного, расчетливого мужа мечтателем. Но как тогда объяснить эти фантазии про мыльную мануфактуру? Дело ведь тонкое, для здешних мест новое. С тех пор как прибыл француз, только и разговоров было, что про будущую мыловарню.
– Оригинальничает Петр Гордеевич, – говорила Шелыганова, – вот увидите, до добра эта затея не доведет. Видано ли дело, француза привез, мы отродясь такое производство не пускали. Водочные заводы, торговля пшеницей, сукном, кирпичные заводы – это я понимаю. Но чтобы мыло французское… прогорит.
Любовь Николаевна тоже изумлялась затее мужа. А потом вдруг втянулась – интересно стало. Да не специально, само так вышло. Получилось, что разминулись Петр Гордеевич с французом, мсье Жилем. Тот только прибыл в Воздвиженск, а мужу пришлось срочно в Кострому ехать, что-то не заладилось в делах. И остался мсье на попечении приказчиков, только они ни слова по-французски не знали, а тот по-русски изъяснялся с трудом. Пришлось Любови Николаевне стать переводчиком, пока переводила – потихоньку вникала. Мсье Жиль, маленький сутулый человечек, перешагнувший свое сорокалетие, был поэтом, так ей казалось. Он говорил о будущем витиевато, а об ароматах с придыханием.
– Вы думаете здесь устраивать сад цветов? Но что может вырасти на такой почве, какие цветы? Разве розы способны источать тут свой дивный аромат? Вы знаете, сколько кустов роз надо, чтобы получить каплю масла? Нет, мы начнем открывать свои ароматы. Аромат – это всегда настроение, это всегда любовь. А любовь бывает разной, мадам. Любовь – это обольщение и ревность, это страсть, это грусть, это разлука. Вот чем, по-вашему, пахнет разлука?