Осталась память. Снова и снова воскрешала Любовь Николаевна их редкие разговоры.
– Я никогда не верила, что все это может случиться. Ты ведь не думаешь обо мне плохо?
– Конечно, не думаю. Разве ты можешь быть плохой?
– И как мало у нас времени. Скоро твои разъехавшиеся ученики вернутся, и начнется совсем другая жизнь. К Рождеству станет казаться, что этого лета и не было, что оно просто сон.
– Я не хочу думать о Рождестве.
– А о чем ты хочешь думать?
– О тебе.
– Я буду варить мыло.
Она помнила его смех после этих слов и прикосновение теплых твердых пальцев на своих щеках.
– Мыло?
– Почему нет? Мсье Жиль, француз, который заведует этим делом, говорит, что в ароматах есть целая философия. Ты, например, пахнешь липовым цветом.
– А ты сиренью.
– Сиренью?
Он не объяснил почему, приблизил свое лицо и поцеловал ее податливые губы.
Возвращение в Воздвиженск было тяжелым. Наверное, она бы сошла с ума, если бы не это облако, которое обступало плотно, укрывало надежно.
Забирать Любовь Николаевну с дачи Петр Гордеевич приехал сам. Надеждин к тому времени уже был в Москве. Мужчины разминулись.
– Как ты посвежела, похорошела, душа моя, – довольно заметил муж, рассматривая ее при встрече. – Что это мы раньше про дачи не думали?
Первые дни дома были трудными, разговоры Петра Гордеевича, его участие… Невыносимо. Все раздражало Любовь Николаевну в муже, но она сдерживалась, старалась не показывать этого. А он если и замечал что-то, то не подавал виду. Лишь порой приговаривал: «Ничего, ничего, уляжется».
Началась привычная жизнь с давно заведенным укладом. Новости разносились местными свахами и купчихами быстрее городской газеты. Так Любовь Николаевна узнала, что Павлина Смарагдова в театре больше не играет, уехала.
– Говорят, ей устроили ангажемент в Москве.
– Не в Москве, а в Петербурге, скоро перед императором показывать будут.
– А я слышала, что ее просто выгнали. Помните, летом сорвала спектакли и убежала куда-то? Вот с рук и не сошло.
– Я думаю, ее содержатель бросил. Вы же знаете, актёркам без покровителей нельзя. Наверное, дорого стала обходиться.
Все это обсуждалось приглушенными голосами, ни в коем случае не при Любови Николаевне, но сплетни все равно доходили. И, как ни странно, они ее не трогали. Где-то в глубине души женское тщеславие торжествовало. Любовь Николаевна предпочитала не думать о Москве или Петербурге, склоняясь к тому, что Петр Гордеевич бросил свою любовницу. Все о том говорило. И снова, как летом, ей вдруг стало жаль собственного мужа, которого теперь уже она, надежно укутанная в облако, не могла полюбить никак. Любови Николаевне казалось, что она словно заступила на место исчезнувшей актрисы Павлины и играет роль – роль хорошей жены, втайне тоскуя по Надеждину.
И снова на выручку пришел мсье Жиль, который уже готовился запустить мыльную мануфактуру. Для первого года решено было купить разные ароматные масла, а на будущий начать высаживать свои растения. Любовь Николаевна вернулась к изучению цветов, их особенностей и разных легенд.
– Название – это очень важно, – говорил француз, – мы же мыло продавать будем. Название должно звучать красиво.
Вскоре доставили заказанные масла, и производство началось. А Любовь Николаевна тут же слегла с желудочными коликами. Она так и не смогла оценить первую партию мыла. Слабость и частые головокружения заставили провести несколько дней в постели. Петр Гордеевич встревожился не на шутку.
Любовь Николаевна была ошеломлена. Сначала она не могла поверить, потом принять случившееся, потом… потом были душевные метания, слезы, непонимание, что делать. Долгое время она провела в нервном возбуждении и, вконец измученная переживаниями, приняла решение. Ехать в Москву.
Сама того не зная, Любовь Николаевна прибегла к той же самой уловке, что и ее соперница ранее, – заговорила о московских врачах и о необходимости проконсультироваться у них.
– Наши доктора хорошие и проверенные, несомненно, – сказала она как-то вечером за ужином. – Но мне бы хотелось обратиться к более известному человеку. Совсем замучилась с желудком, а прописанная вода с известью не помогает.
Она говорила это так спокойно и уверенно, что сама поверила собственному вранью, а потом испугалась.
Неужели она стала такой беззастенчивой лгуньей?
– Конечно, Любушка, мы найдем тебе доктора. Только сейчас мануфактура едва начала работать, и мне не уехать…
– Не беспокойся, я съезжу одна. Это всего дней на пять: два на дорогу и, думаю, не больше трех там.
Петр Гордеевич был согласен. Он сам отвез жену на станцию и посадил ее на поезд, взяв обещание, что по приезде в Москву Любовь Николаевна сразу же телеграфирует ради его спокойствия. Вот так все разрешилось самым лучшим образом.
Она разместилась у дальней родственницы – маленькой сухонькой старушки, которая сдавала комнаты внаем, телеграфировала мужу и записалась на прием к доктору, вернее, к двум докторам – лечащему желудочные болезни и специалисту по женскому организму. А потом отправила записку Надеждину, известив его, что пробудет в Москве три дня. Свой адрес Надеждин оставил ей при прощании летом.
2
В ожидании ответа время тянулось медленно. Любовь Николаевна исправно развлекала беседой родственницу, отвечала на все ее вопросы, слушала городские сплетни, сочувственно качала головой в ответ на жалобы про здоровье. Ответ принесли поздно.
Вечером следующего дня сразу после посещения двух докторов Любовь Николаевна, скрывая лицо под шляпой с вуалью, подошла к высокому дому недалеко от Сретенки. Немного помешкала, решаясь.
Стоял октябрь. В сумерках он казался серым и голым. Газовые фонари рассеивали холодный свет на мостовую. Под ногами лежали потемневшие мокрые листья. Вот и финал. Любовь Николаевна чуть качнула зонтиком, словно стряхивая с него влагу, и толкнула дверь.
Надеждин жил на втором этаже. Ей даже не пришлось звонить – дверь тут же открылась. Наверное, увидел ее в окно.
Они неподвижно стояли некоторое время, пока он не сделал шаг назад, пропуская гостью, и не захлопнул дверь. Очень ясно ощущалась неловкость. Она боялась, что ее смелость истолкуют превратно, он же не смел верить в происходящее. Надо было что-то сказать. В итоге оба заговорили одновременно и бессвязно:
– У тебя мокрый зонтик.
– Я совсем замерзла.
И в унисон:
– Осень.
Он протянул руку, в которую она вложила зонт. Не знала, стоит снимать верхнюю одежду или все закончится здесь же, на пороге. Но он, кажется, уже овладел собой и, сказав «пойдем», провел в гостиную.
Квартира была небольшой, но чистой и не лишенной уюта. На стене в рамке висела фотографическая карточка сестры с детьми. Большой стол без скатерти был завален картами, на кожаном диване лежала раскрытая книга. Все имело вид жилой и симпатичный.
Любовь Николаевна застыла среди гостиной, не понимая, что ей делать дальше. Она смотрела сквозь вуаль на Надеждина, чувствуя себя безвольной падшей женщиной, которая сама пришла к мужчине. Боялась его первых слов и жаждала услышать голос. Надеждин был в форме. Летом Любовь Николаевна все гадала, какой он в мундире? Глаз не отвести. Вся тоска прошедших двух месяцев разлуки была в ее глазах, и он ее прочел, когда осторожно поднял вуаль с бледного лица.
Она хотела сказать, что пришла попрощаться, что все кончено, но он не дал – гладил пальцами нежные щеки, как тогда – в августе, а потом поцеловал.
Она сказала ему все после, через два часа, когда поднялась с кровати и начала собирать разбросанную на полу одежду.
– Я ведь пришла попрощаться, – почему-то сказать главное легче оказалось спиной.
Он ничего не ответил. Любовь Николаевна не выдержала и обернулась.
– Что же ты молчишь? Скажи что-нибудь.
– Задержись.
А потом Надеждин резко встал и сразу же оказался рядом, крепко прижав ее к себе вместе со всем ворохом поднятой одежды.
– Останься, прошу тебя. О большем не прошу, просто останься до утра.
– Не могу. – Она хотела снова бросить на пол платье и обнять его, целовать, торопливо и горячечно, как два часа назад – повернуть время вспять. Забыться. Снова забыться, но вместо этого прошептала: – Я живу у родственницы, и слишком поздний приход или мое ночное отсутствие будет выглядеть подозрительным.
– Неужели это все?
Она молчала, отвечая на его вопрос. Надеждин разжал руки. Это был конец.
– Я найду тебе извозчика, – тихий ровный голос.
– Не надо, я живу очень близко, пройдусь пешком.
– Темно, я провожу.
Они одевались безмолвно и сосредоточенно. Каждый понимал важность и значение этих последних совместных минут. Осознание потери придет потом. Пока же губы и сердца жгла горечь. Но главное – было чем заняться. Руки двигались быстро, застегивая пуговицы, оправляя одежду. Любовь Николаевна уже готова была вернуться в гостиную, когда он окликнул:
– Подожди.
А потом выдвинул ящик небольшого бюро:
– Это тебе.
На раскрытой ладони лежала брошь – веточка сирени из разноцветной эмали. Любовь Николаевна никогда не видела подобной красоты. Каждый маленький цветочек был вылеплен отдельно, в сердцевинах – крошечные аметисты. Темно-зеленые выгнутые листья казались настоящими.
Она подняла глаза.
– Это… – и голос изменил.
Любовь Николаевна хотела сказать, что подарок слишком дорогой и что принять его невозможно. Но это был прощальный подарок. Слезы подступили к глазам. Меньше всего она хотела, чтобы он увидел ее заплаканное лицо.
– Это было куплено для тебя, еще летом. Помнишь, тот куст в парке, около которого мы стояли?
Она помнила. «Ты пахнешь сиренью…»
Рука дрожала, когда Любовь Николаевна накрыла своими пальцами его ладонь.
За прошедшие два часа погода испортилась. Дождь закончился, но на смену ему пришел порывистый ветер, который раздувал полы одежды. Они шли рядом, чувствуя тепло и близость друг друга, но не смея коснуться.