Любовь Николаевна ничего не сказала ему о ребенке, хотя внутри все кричало: «Я ношу твой плод! Неужели ты ничего не заметил? Не почувствовал? Ты же трогал мой живот, целовал его, как смел не понять? Там новая жизнь. Ты станешь отцом и никогда, никогда не узнаешь об этом».
Прощание на темной ветреной улице было горьким. Они все же встретились руками, а потом никак не могли их расцепить, и Надеждин, пользуясь темнотой и укромностью места, целовал ее холодные без перчаток ладони.
Всю ночь Любовь Николаевна проплакала и встала утром с головной болью и нездоровым лицом, встревожив хозяйку.
– Это все вчерашний доктор, – успокаивала она старушку, – прописал порошки, диету, напугал, вот я и распереживалась.
Хорошо, что накануне ей действительно порекомендовали легкую диету для поддержания желудка в здоровом состоянии.
3
О своей беременности Любовь Николаевна рассказала мужу, выбрав подходящий момент. Еще до Москвы, только предполагая случившееся, она впустила его к себе, и по срокам все совпадало. Да и Петр Гордеевич ни в чем не подозревал свою супругу. Ему даже в голову не приходило, что Любушка, его Любушка способна на недостойный поступок.
О том, что у них будет ребенок, Любовь Николаевна сообщила тихо, стоя у комода и перебирая белье. Буднично. Она долго готовилась к этому разговору, и слова были давно отрепетированы. Говорила, не сбиваясь, боялась, что он перебьет, и тогда она растеряется. Не перебил. Стоял посреди комнаты и сдвинуться не мог. А потом тяжело опустился на кровать.
Любовь Николаевна видела все это в отражении зеркала, что висело на стене.
Петр Гордеевич сидел, и его глаза, часто холодные и цепкие, эти глаза дельца блестели.
– Счастье какое, Любушка, – наконец хрипло проговорил он.
Она присела рядом на краешек, чувствуя себя преступницей, но отступать было некуда.
– Да, счастье, – отозвалась эхом.
Петр Гордеевич прижал жену к себе, крепко – не вырваться, и громко засмеялся:
– Ничего, заживем теперь! Вот теперь заживем!
И они зажили. По-новому.
Он был так счастлив, что баловал свою Любушку безмерно, боялся расстроить лишним словом и совсем не походил на того обстоятельного Петра Гордеевича с обманчиво-сонным взглядом, которого знали в городе. Любовь Николаевна безропотно принимала все и несла свою ношу греха, лжи и чувства вины. В верхнем ящике комода хранилась шкатулка, в которой лежала брошь Надеждина и открытка. Открытку Любовь Николаевна купила, повинуясь порыву, как только сошла с поезда в Воздвиженске. В конце перрона стоял кондуктор. К его сумке были прикреплены несколько фотографических открыток с видами города. Сувенир для гостей. Она бы прошла мимо, но на одной из карточек увидела городской сад, тот самый. И кусты цветущей сирени. Любовь Николаевна остановилась. Снова начинал накрапывать мелкий дождь, как накануне в Москве, и следовало спешить. Но она стояла, смотрела на снимок, на пышные гроздья, видневшуюся вдали колокольню и не могла ступить и шага. Над фотографией крупными буквами стояло название города: Воздвиженскъ. А перед глазами – Москва, темная улица, ее холодные пальцы, его горячие губы.
Любовь Николаевна купила открытку, а дома на обороте написала: «Конец одному, начало другому». Да, теперь начало другому. Она убрала открытку в шкатулку вместе с брошью и порой, оставшись одна, вынимала ее из комода, смотрела, вспоминала.
Надеждин сдержал обещание – не писал, не давал о себе знать. Все как она хотела. Временами, изнемогая от разлуки и невозможности встреч, Любовь Николаевна ненавидела его за это, осыпала в мыслях упреками, плакала, чувствуя себя покинутой и очень несчастной. Забывала, что это было ее решение. Петр Гордеевич видел покрасневшие глаза жены, но списывал все на ее деликатное положение и старался успокоить. Беременность проходила нелегко. Любовь Николаевна совсем не переносила запахи и полностью отошла от дел мыловарни. Перед Рождеством она заболела – простудилась, провела две недели в постели.
«Забыл про меня? – думала, лежа в кровати и не находя удобного положения. – В Москве сейчас праздники и гулянья. Наверное, танцует в гостях с красивыми женщинами».
Она ревновала, была несправедлива, знала это, но совладать с собой не получалось. Мог бы и написать…
Первое шевеление плода принесло с собой то самое «другое», про которое она написала в открытке. Любовь Николаевна почувствовала себя матерью, и теперь все ее мысли, инстинкты, действия служили одному – выносить ребенка и благополучно разрешиться от бремени. Она больше не открывала шкатулку, усилием воли заставляя себя забыть о Надеждине. Конечно, забыть было невозможно, но ребенок, чьи движения ощущались все чаще, – главенствовал. Ради него Любовь Николаевна готова была продолжать лгать мужу. Она стала по-настоящему хорошей внимательной женой, той, которой собиралась стать летом. Оказывается, для этого надо было полюбить другого мужчину, изменить и зачать. Какая насмешка судьбы. Любовь Николаевна потяжелела, раздалась, но наполнилась тем отгораживающим от мира спокойствием, которое присуще грядущему материнству. Она готовилась к важнейшему событию в своей жизни.
4
До конца срока оставался месяц, когда в гости пожаловала старая купчиха Шелыганова. Окинула опытным взглядом оплывшую фигуру Любови Николаевны и, усевшись перед горячим самоваром, сказала:
– Ничего, Бог даст, родишь Петру Гордеевичу наследника.
Потом перекрестилась и принялась за чаепитие. Окна в комнате были отворены. Весна в тот год наступила рано, первые дни мая выдались солнечными и теплыми.
Любови Николаевне в последнее время не хватало воздуха.
– Что же сама не пьешь? – поинтересовалась старуха, шумно прихлебывая из блюдца.
– Ноги тяжелы стали, доктор велит пить поменьше.
Визит Шелыгановой был не к добру, Любовь Николаевна чувствовала это и ждала, что скажет гостья. А гостья никуда не торопилась.
– Что, Петр Гордеевич все работает?
– Работает, дел много. Вы же знаете, мыльную мануфактуру пустили.
– Знаю, но наварить мыла – это одно, а продать – совсем другое. Получается у него?
– О том не ведаю, – осторожно ответила Любовь Николаевна, хотя знала, что производство шло успешно и соглашение с Рысаковыми вступило в силу. Мыло поставляли им в лавки по цене, устраивающей обе стороны. – Петр Гордеевич уже должен скоро домой прийти, можете сами у него спросить.
– И спрошу, как не спросить. – Шелыганова довольно причмокнула губами. – А я вот новость об актёрке получила, что пропала прошлым летом. Запамятовала, как ее зовут… Павлина, кажется.
Запамятовала, как бы не так. Глаза так и вонзились в Любовь Николаевну. Та заставила себя равнодушно пожать плечами.
– Я театром не слишком интересуюсь.
– Ну и правильно, – согласилась гостья, – от него все беды, девки непотребные представления показывают да мужиков смущают. А заканчивают все одинаково. Вот и Павлина эта, сказывают, третьего дня померла. От кого-то ребенка понесла, чтобы позор свой скрыть – уехала, да шила в мешке не утаишь. При родах преставилась, успокой Господь ее душу.
Новость, принесенная купчихой, поразила Любовь Николаевну. Знала старая ведьма, кому говорила. И все сразу стало ясно – и недавний приход мужа под утро, и его невоздержанность в питье последние дни. Павлина умерла, произведя на свет дитя. Теперь у каждого свой ребенок. Один внебрачный, другой будет законный. А если и она, как Павлина, не выживет? Меньше месяца остается…
Любовь Николаевна верила в расплату за грехи.
На следующий день она уговорила мужа поехать в монастырь Пресвятой Богородицы, что стоял на берегу озера в десяти верстах от города. Монастырь этот служил местом паломничества и был построен еще при Иване Грозном, когда одному из иноков случилось в тех местах видение Божьей Матери. Воды озера считались целебными, крестьянки из соседних деревень купали в нем своих детей.
– Надо и нам попросить заступничества, попить святой водицы, – сказала Любовь Николаевна. – Срок уже близко.
– Надо, душа моя, надо, – согласился Петр Гордеевич. – Да выдержишь ли ты путь?
– Выдержу.
Успеть замолить грехи, попросить за еще не рожденное дитя – вот что двигало ей, придавало силы и решимости. Они поехали.
В монастыре было многолюдно. Посреди двора стоял колодец, к веревке которого привязали ведро и кружку. Вторая точно такая же кружка висела сбоку. Одна была, чтобы попить водицы, вторая – оставить посильное подаяние. Водицы они попили и подаяние оставили.
Утомленная дорогой, чувствуя тяжесть живота и боль в пояснице, Любовь Николаевна поняла, что до озера не доберется. А вот в церковь зайти, поставить свечи, попросить заступничества надо обязательно. Еле поднялась по ступеням, поддерживаемая рукой мужа, перекрестилась и вошла. Церковь оказалась полна. Старики, дети, помещики, купцы, мужики и бабы – все стояли плотно, склонив головы, крестясь, слушая слова молитв и вторя певчим. К иконам было не пробраться, от запаха горящих свечей и ладана у Любови Николаевны закружилась голова. Захотелось снова на воздух, она поняла, что и службу не осилит. Прошептала:
– Тяжко мне, и ноги не держат.
Петр Гордеевич увел супругу из храма, она грузно опустилась на лавочку и вдохнула. Плод сильно давил под грудь.
– Я посижу тут, отдохну, а ты свечи поставь, попроси за меня.
Подуло легким ветерком, Любовь Николаевна поправила на плечах индийскую шаль, ту самую, которую ей привез из Костромы муж. Над головой только-только распустившейся свежей листвой слегка шумели деревья. Еще несколько дней назад на ветках были лишь почки, и вот – листва. Как все быстро! Так и до цветения недалеко. Застанет ли? Она гнала прочь нехорошие мысли и снова жалела, что до озера не дойдет. Ветер приятно обдувал лицо. Наступало спокойствие. Любовь Николаевна закрыла глаза. Вот бы это спокойствие сохранить по возвращении домой. Эту тишину, ветерок, легкий запах весны, благодать… Так бы сидела и сидела. Отчего раньше сюда не ездила? Гуляла бы вдоль озера, любовалась полосой темного леса на том берегу, слушала птиц, стояла вечерние службы. Простая тихая жизнь… Может, счастье в этой простоте? В умении ощущать благодать? Почему она все время что-то ищет? Зачем?