– …и нужен доктор, помогите. Он же у меня совсем не ходит, сынок, ноги отнялись.
Любовь Николаевна открыла глаза и медленно обернулась. Чуть в стороне, у самых ступеней в церковь, женщина просила милостыню у зажиточного пузатого мужика. Тот недовольно морщился, слушая про чужое горе. А потом женщина подняла голову, и Любовь Николаевна узнала в ней ту, что летом в Воздвиженске рассказывала про умершего сына, так скорбно и правдиво. И про рубль свой на похороны вспомнила. А оказалось… ложь. Везде ложь. И Божий храм не внушает трепета. Ей не жалко было пожертвованного рубля, она отдала его, движимая состраданием, а что касается этой женщины…
– Бог ей судья, – прошептала, – Бог ей судья… и всем нам.
Мужчина не дослушал рассказ, обошел попрошайку и стал подниматься по ступеням. А Любовь Николаевна восстановила в памяти тот день и свою встречу с Павлиной. Как она ненавидела ее тогда! Как завидовала… Чему? Молодости, красоте, жизни… и что теперь? Нет ничего. Как глупо… Путь Павлины окончен. Еще летом ей поклонялись, а сегодня она забыта. Все тлен. И нет больше ни ненависти, ни зависти. Остался лишь один ни в чем не повинный ребенок. Кровь и плоть ее мужа. Настоящий наследник.
Через три дня Любовь Николаевна разрешилась девочкой. Роды проходили тяжело, ребенок появился на свет слабым, но выжил. Молока в груди оказалось недостаточно, срочно искали кормилицу. Все было хлопотно, волнительно, но очень счастливо. Петр Гордеевич на радостях накрыл столы и выплатил всем работникам по рублю. Приходя домой, в первую очередь наведывался к дочери, которую решено было назвать Марьей.
– Машенька, сладкая ягодка, – нежно приговаривал он, гладя крохотную головку в кружевном чепце. У Любови Николаевны каждый раз при виде безграничной любви мужа к младенцу гнетуще сосало под ложечкой. Она чувствовала себя преступницей. И в один из вечеров, лежа в кровати и наблюдая, как Петр Гордеевич сидит у колыбели и смотрит на спящего младенца, сказала:
– Я знаю про рождение ребенка и смерть Павлины. Нехорошо оставлять дите сиротой при живом отце. Знаешь что, приноси его в дом. Двоих вырастим.
5
Петр Гордеевич умел ждать. Три года прошло с тех пор, как он дал Рысакову денег в долг. Дождался Чигирев и того, что Рысаков больше не мог оплачивать поставки мыла. Тут беды не было, воздвиженский делец давно наладил другие пути продажи.
И вот наконец приехал в Москву получить свое.
– Что, Алексей Григорьевич, время вышло, долг не погашен, с лавками решать что-то надо. – Петр Гордеевич сидел на стуле, положив ногу на ногу и сцепив на колене руки.
Он пристально глядел на Рысакова.
Тот беспокойно ходил по маленькой грязной комнате. Сказать по правде, отловить Рысакова оказалось непросто, он скрывался от заимодавцев, был в долгах и в бегах, но Петр Гордеевич не поскупился – нанял частным порядком сыщиков, и вот нежданно нагрянул в домишко, что в Проточном переулке. Место это имело недобрую славу, но раз Рысаков не побоялся здесь приютиться, то Чигирев тем более не задрожит. Сыщики остались ждать с той стороны двери.
Петр Гордеевич не ошибся в своих расчетах. Если человек начал играть – остановить его очень трудно. А если он при этом еще и жить на широкую ногу привык – с ресторанами да цыганскими песнями – пиши пропало.
– И мыло я тебе, как условились, поставлял, и торговля, знаю, шла бойко. Хорошее у меня мыло-то, Алексей Григорьевич?
– Хорошее, – пробормотал Рысаков. – Мыло-то хорошее, да видишь в чем дело, ввязался я в одну авантюру, пообещали доход большой, но обманули, и я прогорел.
Рысаков начал врать, и по мере того, как говорил, входил в азарт.
– Ведь со всяким бывает, Петр Гордеевич. Неужто у тебя не бывало неудачных дел?
– Как не бывало, бывали, конечно. И обманывали меня, и в убыток приходил.
– Ну вот! Помоги, Петр Гордеевич, повремени с долгом. Я лишь только дела улажу, сразу все отдам. Видишь, в каком бедственном положении живу, жена к тетке уехала. Не могу, говорит, такого позора снести. Ведь на иждивении, почитай, у тетки-то живет. А мне каково это знать?
– Ну, Прасковья Поликарповна – это не моя забота, как и выправление торгового дела. Я же со своим долгом никак годить не могу, – Петр Гордеевич расцепил руки и слегка огладил затылок, – потому как не верю тебе.
– Не веришь? – Рысаков остановился посреди комнаты с неубранной кроватью и остатками еды на грубо сколоченном столе, повел взглядом, мол, смотри. – Как это не веришь? Не ты ли отыскал меня тут, Петр Гордеевич?
– Я, Алексей Григорьевич, я. И в бедственность твою верю, а не верю в выправку дел. Ведь пил ты, да гулял, да играл, да проматывал состояние, а торговля хорошо шла. Только деньги счет любят, а ты их без счета на ветер пускал, вот и оказался… – Петр Гордеевич также повел глазами, показывая, где оказался Рысаков.
– Значит, годить не будешь?
– Не буду. И лавки согласно договору отходят ко мне.
Рысаков засмеялся, сначала тихонько, а потом все громче и громче.
– Ай да Петр Гордеевич, ай да молодец. А как потчевал меня три года назад, помнишь?
– Помню.
– А как по театрам катал, помнишь?
– Помню.
– И в гости возил-показывал.
– И это было, – согласился он. – Да ведь тогда ты был уважаемый человек, а сейчас…
Сейчас перед Чигиревым стоял опустившийся пьяница в грязной одежде, худой, с покрасневшими от недосыпания и возлияний глазами. Он стоял посреди комнаты и тер свои нервные руки. Ничего общего с тем щеголем, который три года назад приезжал гостить в Воздвиженск.
– Отбираешь у меня лавки?
– Отбираю.
– А как же товар? На товар уговора не было.
– Нет у тебя там никакого товара, Алексей Григорьевич. Лавки уже закрытые стоят, и приказчики все разбежались, наворовали себе да прочь пустились.
– Обставил меня, значит? – Рысаков снова заходил по комнате. – Думаешь, обставил, да?
Петр Гордеевич молчал, сидел неподвижно.
– Думаешь, все у меня взял, да? – выкрикивал Рысаков. – А как бы не так! Ты у меня, а я у тебя.
И снова захохотал.
– Тут еще неизвестно, кто кого обставил-то! Думаешь, лавки забрал и все? Нет, Петр Гордеевич, так не бывает. Ты меня на муку толкаешь, так и я тебе муку подарю. И твоя, может, побольше моей будет.
Внимательные глаза Чигирева следили за перемещениями разорившегося купца. Тот подошел к столу, глянул на недоеденный с вечера ужин, взял пустой стакан, понюхал его и поставил обратно.
– Слышал я, что у тебя две дочери. Одна законная, а другая побочная.
– Люди много чего языком мелют, – прозвучал уклончивый ответ.
Рысаков ухмыльнулся.
– Как ты жену свою, помню, обхаживал тогда. Кто бы только подумать мог, что при этом имел на стороне актёрку.
Глаза Петра Гордеевича предупреждающе сузились, но Рысаков не остановился.
– И в театр повел Любовь Николаевну, смотри, мол, на любовницу.
– Жену мою не трогай.
– Да на что она мне… мне кого попроще. Павлину, например. Ведь не только ты с ней, Петр Гордеевич… веселился, – Рысаков меленько захихикал, потирая руки, – я тоже, да… Я тоже. Так что еще неизвестно, от кого Павлина понесла.
– Врешь! – Чигирев вскочил на ноги.
– Не вру, вот тебе крест. – Рысаков перестал смеяться и размашисто перекрестился. – Ты тогда уехал куда-то, а она ко мне – в Москву, думала, в театр ее устрою на главную роль, дура. Теперь и не узнаешь, чья там кровь в ребенке: твоя или моя.
Он был настолько убедителен, когда говорил это, что Петр Гордеевич поверил. С таким лицом не врут. Людей Чигирев, как правило, насквозь видел, если бы не видел – давно бы по миру пошел, сколько их – обманщиков да мошенников. Про неудачную авантюру Рысаков врал, а про Павлину – нет.
Перед глазами встало круглое нежное личико старшей дочери. Неужто? Глаза не его – Павлины… губы, щеки… в таком возрасте трудно понять. Волосы вот светлые, что правда, то правда. У Павлины были темные, да и у самого Петра Гордеевича перед тем, как тронулись сединой, тоже. Он все думал, мало ли, мать у Павлины русоволосая. А Рысаков как раз…
Петр Гордеевич потянул за ворот рубашки – расстегнуть. Что-то перестало хватать воздуха. Если Павлина с этим, тогда, может, еще и с другими? А он ребенка в дом, и все три года считал его своим, кровь от крови, плоть от плоти… и Любушка, его Любушка сама взяла на руки чужого младенца. С тех самых пор в глазах Чигирева жена была чуть ли не святой. Как заботилась она о неродной дочери, не выделяла ничем, обеим давала все поровну. Петр Гордеевич, бывало, сидел, наблюдал за женой с девочками, и сердце начинало заходиться. За что ему такая подруга, такая награда?
– Да твоя Павлина сильно и не ломалась. Московский купец не чета воздвижескому. – В голосе Рысакова слышалось самодовольство.
Расстегнуть пуговицу на рубашке получилось с трудом.
Петр Гордеевич вспомнил, как стоял перед закрытыми дверями и слушал крики рожавшей Павлины. Все были: и бабка повивальная, и доктор, а вот не спасли. Зашел в спальню, когда младенец уже верещал. Павлина лежала измученная, бледная, мокрая вся, смотрела на Чигирева мутными глазами. Он так и не понял – узнала его или нет, руку слегка протянула навстречу, а потом безвольно уронила. И глаза устало закрыла. Ушла навсегда, оставив дочку, светловолосую малышку с румяными щеками, которая любила играть на коленях у Петра Гордеевича в ладушки и кричала каждое утро: «Тятя, тятя, купи леденец!»
И что же получается… Не его она? А вот этого? С наглыми пропитыми глазами? Вот этого проигравшегося и прокутившего все свое состояние?
– Вре-е-ешь…
Он схватил Рысакова за грудки, рванул на себя, собрался было отбросить к стене, ударить… но захрипел, закачался и упал.
Понедельник
Утро принесло с собой надежду и страх. Саша открыла глаза, долго смотрела на мужчину рядом, боясь пошевелиться: а вдруг он проснется? И что тогда? Что увидит в его глазах? Первые мгновенья после пробуждения всегда искренние, человек еще не успел осознать, сориентироваться, подумать над ситуацией. Момент пробуждения – это момент истины. Саша его испугалась.