А сестра все надеялась на скорую женитьбу. Но он знал, что жить с чужой женщиной в одном доме не сможет. Все женщины казались ему после Любови Николаевны чужими. Да и она теперь… Надеждин не стал ждать семейного выхода из лавки, развернулся прочь.
И все же они встретились, потому что Любовь Николаевна тоже его заметила и, оставив девочек с мсье Жилем, вышла на улицу, догнала медленно удалявшийся мужской силуэт.
– Андрей Никитич.
Он остановился, но посмотрел не сразу. Некоторое время стоял, словно не верил. Она ждала.
– Здравствуйте, Любовь Николаевна, – наконец ответил Надеждин, повернувшись.
Она встретилась с его глазами. У их дочери были точно такие же.
Любовь Николаевна подмечала все случившиеся с ним перемены – и уже тронутые легкой сединой виски, и две складки около уголков рта, и морщины, начавшие пересекать высокий лоб.
Как ты жил эти годы без меня? Вспоминал?
– Как вы живете?
– Все так же. Преподаю. У вас, я знаю, произошли перемены.
– Да.
Они снова перешли на «вы», между ними опять было то непреодолимое расстояние, которое сократилось лишь на несколько месяцев, чтобы стать самым ярким событием в жизни обоих, ослепить, опалить, а потом увеличиться до огромного уже навсегда.
И все же это были не чужие люди. Они не смогут стать друг другу чужими. Оба чувствовали это и, не сговариваясь, пошли в сторону городского сада, того самого, с которого все началось.
– Как ваши ученики? Такие же хулиганы и фантазеры?
– Не без этого. И знаете, в них столько жизни и интереса, что они не позволяют мне стареть.
– Да, понимаю, – откликнулась она.
Под ногами лежали первые упавшие листья. Предвестники скорых холодов.
– У вас теперь тоже есть свои ученицы. Ведь дети для родителей своего рода ученики.
Любовь Николаевна улыбнулась:
– Пожалуй. Две ученицы. И они не дают ни скучать, ни стареть…
– Справляетесь?
– Приходится.
– Я слышал о несчастье, случившемся с вашим мужем…
– Не будем об этом, – оборвала Надеждина Любовь Николаевна. – Петр Гордеевич жив, и это главное. Я благодарна Богу, что он с нами и даже продолжает заниматься делами… насколько это возможно.
– Да-да, конечно, простите. – Надеждин пожалел, что начал эту тему. Не следовало.
Не должен любовник, пусть и бывший, говорить о муже. Но в такой ситуации слова поддержки и участия показались ему нужными и важными. И будто поняв побудившие его мотивы, Любовь Николаевна дотронулась до мужской руки, слегка ее сжав.
Прикосновение отбросило в прошлое. Он не ожидал его, не надеялся… и все на мгновение стало вдруг как прежде, как тогда…
– Я скучал, – слова слетели сами. – Я не забыл.
– Я тоже, – едва уловимо прошептала в ответ она и отняла руку.
Они остановились в дальнем углу сада и только тогда повернулись друг к другу лицом.
– Я хотела вам сказать, – немного сбивчиво начала Любовь Николаевна, – я хотела вам сказать спасибо за все то, что с нами случилось. Это было неправильным, но таким счастливым и настоящим, что… Наверное, все же чуточку правильным. Каждый из нас должен был вернуться в свою жизнь, это неизбежно. Я несвободна, у меня долг перед мужем и семьей… Тогда… – Она крепко сцепила руки в перчатках и продолжала говорить, на этот раз торопливо, боясь, что он ее прервет и она не скажет всего, о чем хотела. – Тогда я постоянно думала о жизни, о счастье, мучилась, все пыталась понять, в чем оно заключается. А у каждого оно свое. Один счастлив, ворочая миллионами, другой – найдя копейку на водку, третий – пошив новый костюм. Нельзя ко всем подходить с одним общим счастьем, понимаете? Счастье одного совсем не подходит для счастья другого. Мое – в деле, которым я занимаюсь. Мне кажется, я нашла свое дело, оно меня увлекло и заставило жить, вот так, чтобы дышать. Мне теперь трудно очень, но интересно. Вот тогда, когда вы приезжали в Воздвиженск и рассказывали про свои уроки, я думала: передо мной стоит счастливый человек, он нашел свое дело, свое место в жизни. И я вам завидовала. А теперь… теперь, кажется, такое дело появилось и у меня.
– Понимаю, – медленно проговорил Надеждин. – Я рад.
– А еще бывает счастье такое, которое длится лишь миг, но очень яркий, когда дышать невозможно. Оно слепящее, как если посмотреть на солнце. И от этого счастья остается потом только память. Но память, которая на всю жизнь. Вот. Такое счастье подарили мне вы.
Любовь Николаевна закончила свою речь, и теперь оба молчали. Она кончиком узкого ботинка старалась поддеть кленовый лист, Надеждин следил за ее попытками. Сентябрьское солнце еще припекало.
– Мы ведь с вами больше никогда не увидимся, – медленно проговорил он, одновременно осознавая истинность этих слов.
– Я знаю. Потому и решилась сказать все.
Она оставила лист в покое, подняла глаза и протянула ладонь:
– Я вас не забуду.
Он в последний раз поцеловал ее руку. Она в последний раз пожала его пальцы. Это была очень долгая минута, вмещающая в себя тысячи других минут, часов, месяцев и даже лет.
Каждый пытался запомнить друг друга навсегда, каждую черточку и вот это прикосновение.
– Мне пора, Андрей Никитич. Прощайте.
– Прощайте, Любовь Николаевна.
Ее тонкий силуэт еще долго был виден на дорожке аллеи.
3
Всю ночь Любовь Николаевна промучилась без сна, вспоминая встречу и свои слова, которые теперь, в темноте, казались глупыми.
«Зачем я все это ему наговорила? Опять про счастье… – думала она, ворочаясь. – Болтала без умолка. Это от волнения. Он про детей начал говорить и не знал, не знал ведь, что та девочка, которую видел, – его дочь».
Она мучилась и от сказанных слов, и от того, что не сказала ему про Машу, и наконец решила, что напишет письмо и, может быть, даже вложит в послание фотографию дочери.
Утром Любовь Николаевна открыла шкатулку, в которой хранилась брошь. Это был единственный раз в жизни, когда она ее надела. Надела для того, чтобы сделать фотографию. К своему походу Любовь Николаевна готовилась тщательно: белая блузка с кружевами, новая юбка, красиво уложенные волосы. Девочек нарядила. Снимок с одной Машей будет выглядеть слишком подозрительно.
В итоге был сделан портрет Любови Николаевны с детьми. Фотографическая карточка получилась на редкость удачной.
А вот сама идея с отправкой письма и портрета – очень глупой. Зачем? Для чего? Что она подумала бы на месте другого человека, получив такое послание? Оскорбилась бы. Что же подумает он? Никуда не годные мысли приходят по ночам и мучают.
Любовь Николаевна сидела в своей комнате, рассматривала фотографию и старалась успокоиться.
Все вернулось, и теперь только время способно заставить опомниться, она это точно знала. Только время направит жизнь на прежний путь, оставив в сердце память, ту самую, о которой она рассказывала Надеждину.
Любовь Николаевна макнула перо в чернильницу и, перевернув карточку, написала на обороте: «Не стоит ворошить прошлое, его надо хранить». Именно так.
Потом она посмотрела на открытку и подумала, что еще пара таких записей – и получится целый дневник. Дневник ее жизни.
Любовь Николаевна убрала свое прошлое вместе с брошью, открыткой и фотографией в шкатулку, надежно заперев его на ключ.
– Только время… – тихо бормотала она, разговаривая сама с собой. – Надо постараться как-то пережить первую пору, а потом ничего, уляжется. Будет полегче… обязательно…
А следующей весной Любовь Николаевна посадила свои первые кусты сирени.
Понедельник. Продолжение
Саша шла домой. Бесконечный, изматывающий день подошел к концу. Ощущение – что к концу подошла жизнь.
Сейчас еще несколько шагов, потом подъезд, лестница, дверь – и можно будет уединиться и вволю наплакаться.
Там наверняка неприбранная кровать. Это все, что осталось от Димы.
Саша открыла дверь ключом, зажгла в коридоре свет и устало присела на пуфик. Сил не было даже разуться. По щекам заструились уже ничем не сдерживаемые слезы. Она вдруг поняла, что не может заставить себя подняться и пройти в комнату. Потому что придется смотреть на кровать. При этой мысли Саша всхлипнула и закрыла лицо руками. Плакать тихо не получилось, сдерживаемая целый день боль требовала освобождения, она вырывалась, выплескивалась наружу вместе с рыданиями.
– Саша, Сашенька, что случилось?
Теплые руки коснулись плеч, знакомый взволнованный голос прозвучал совсем рядом. Саша отняла ладони от лица.
– Т-т-ты?
– Я.
– Ч-ч-что ты тут делаешь? – Язык совсем не слушался.
Хотела спросить, как он здесь оказался, но вспомнила, что сама оставила утром ключи.
– Готовил ужин. Подумал, ты наверняка голодная придешь. Что случилось, скажи?
– Я думала, ты уехал. – Она потянулась к Диме, обняла его за плечи и снова заплакала, не стесняясь, вздрагивая всем телом.
– Ну что ты, – шептал он на ухо, сидя рядом и гладя ее по голове. – Как я мог уехать? Разве я теперь тебя оставлю?
– Не оставишь? – всхлипывая, спросила Саша.
– Ни за что.
– Я так испугалась, что ты уехал, что теперь совсем все, понимаешь? Совсем все… Это очень страшно.
– Очень, – согласился он.
– А я жить с тобой хочу, я ребенка родить хочу, я люблю тебя.
Он прижал Сашу к себе крепко-крепко и ждал, когда закончатся слезы. Гладил по голове, целовал волосы и шептал много важного про то, что тоже очень любит, и что у них все впереди, и он увезет ее с собой, и у них обязательно будут дети. Обязательно.
– Правда? – шмыгая носом, спрашивала она.
– Конечно, правда.
Прошло немало времени, прежде чем Саша поднялась на ноги, сняла туфли и прошла в ванную умыться, а потом заглянула на кухню. Только там она почувствовала, как вкусно пахнет.
А на столе – тарелки, приборы, бутылка вина и два высоких бокала. Саша подняла крышку со сковороды и с удивлением посмотрела на Диму:
– Мясо? Отбивные? Ты умеешь готовить?