— Верю.
Он улыбнулся еще шире.
— Хорошо. Тогда давай уедем прямо сейчас.
— Куда мы поедем?
— Ко мне.
Главврач больницы (я прочитала надпись на прикрепленной к белому халату табличке) о чем-то оживленно беседовал с моим директором. Из сопровождающих нас осталось меньше половины людей. Он понизил голос:
— Сделаем так. Один человек следом за скорой ехал на машине, которую я могу взять. Он пригнал ее сюда. Поэтому я сейчас раскланяюсь с твоим директором, выйду, сяду в машину и остановлюсь прямо на углу. Немного проеду вперед, чтобы не торчать возле главного входа. Ты увидишь. Через несколько минут после меня ты попрощаешься со всеми, скажешь, что остановишь такси и тихонько выскользнешь. И быстро в машину на углу. Никто и не разглядит, что ты села ко мне. Ты все поняла?
— Да.
— Сможешь так сделать?
— Да.
— Не передумаешь в последний момент?
— Нет.
— Ты уверенна?
— Да.
— Ты мне веришь?
— Верю.
— Хорошо. Я тебя жду.
Я смотрела ему вслед. Я не знаю, сколько прошло времени… Подошла к своему директору и тихонько сказала, что хочу поехать домой. Врачи меня не задерживают. Конфликт исчерпан, не о чем снимать и не о чем больше говорить. Часть телевизионщиков явно скучала, слоняясь по холлу без дела. И вообще — я устала, поэтому заслуживаю законный отдых. И прошу отпустить меня домой, отдыхать. Директор заклокотал, как встревоженная наседка и вызвался сам, лично, отвезти меня домой. Я отказалась, мотивируя это тем, что не могу сесть в директорскую машину из — за его высокого положения, слишком много людей вокруг, пойдут сплетни. И вообще — не хочу его утруждать. Пусть не беспокоится, вызову такси. Доеду благополучно. В конце концов, попасть на завтрашнюю пресс — конференцию я хочу сама. А потому мне нет смысла рисковать. Директор меня отпустил. На углу с потушенными фарами стояла машина. Подошла к ней. Он открыл мне дверь. Я легко скользнула внутрь. Мы отъехали от больницы. Он сказал:
— Командуй, как лучше ехать к моей гостинице. Я не очень хорошо знаю ваш город.
Что-то внутри меня больно оборвалось. Я поняла, что так начались проводы моей огромной и не рожденной любви.
Я не знаю, что может укрепить любовь — нежность, ненависть, толстый кошелек, другие чувства? Но я знаю в точности то, что уничтожает малейшие ростки понимания и участия. Уничтожает, словно сухие дрова — костер. Уничтожает, как время тонкую позолоту ржавых от осеннего золота листьев. Поднимаясь по лестницам убогого третьесортного отеля, по стоптанным ногами дешевых постояльцев и проституток ступенькам, я перешагивала через две, стараясь не попасть каблуком в пенные лужи, одновременно отталкивая ногами валяющиеся там же, на лестнице, пустые бутылки и использованные презервативы. Поднимаясь на четвертый этаж отеля без лифта, я вдыхала в обе ноздри приторный запах разложения гниющей человеческой души, чувствуя, что попала не в ту точку. Мне казалось — меня ведут на казнь, на омерзительную публичную казнь, и это моя обреченная душа шарахается из — под чужих ног. Есть какая-то особая обреченность в том… Я бодро шагала по лестнице отеля, стараясь успеть за своим спутником, нервно перешагивающим через две ступеньки. Я очень сомневалась, что в таком месте действительно может остановиться богатый продюсер из Москвы.
А со стороны — это был самый обыкновенный, даже дорогой отель. Гостиница, расположенная в хорошем месте, рядом с дорогим ночным клубом. В каждом гостиничном номере есть обреченность, заставляющая много позже, при любом, пусть даже самом невинном разговоре, отводить в сторону глаза. Обреченность и отдаленность казенного дома, приторный запах дезинфекции временного жилья, в котором жили — до тебя, и будут жить — после.
В одинаковых вытертых обоях (в цветочек), продавленной сетке кровати, стандартной расцветке занавесок, тусклой лампочке и заляпанной чем-то жирным (спермой?) кафельной плитке в ванной. Что-то неуловимое в цвете стен, в воздухе, разделяющее грань между тобой и той женщиной, которая вошла в казенную комнату. В жестком крахмале простыней. В гостиничной атмосфере. Когда я слышу слово бездомность, каждый раз я представляю мысленно убогую комнатенку третьесортного отеля со специфическим запахом дезинфекции и грязи человеческих тел. Я ненавижу гостиницы. Ненавижу обреченность, заставляющую многих проводить в них большую часть жизни. В гостиничные номера приводят снятых на время с получасовой оплатой проституток и случайных, ничего не значащих спутниц. Запах гостиничных простыней впитывается в кожу и волосы как специфическое мыло и следы его невозможно смыть со своей души.
Я не думала об этом, перепрыгивая через две ступеньки лестницы, поднимаясь к публичному эшафоту глупой жестокой казни моей души. Потому, что посещение гостиничного номера всегда означает прощание с любовью. Наверное, все это глупость. Но чужие простыни оставляют следы на теле. …Не заметные следы.
Позже, прижавшись лицом к жесткой на ощупь подушке, я гипнотизировала жирное пятно на оклеенной обоями стенке, думая, как долго проходит путь от начала — назад. Существуют сотни способов выразить свое пренебрежение или ненависть. Человечество изобрело для этого целую меру слов. Но как выразить чувство, если любишь одного, а засыпаешь, прижавшись к другому? Как назвать в этот момент состояние своей никчемной души?
Собственно, это была просто холодная осенняя ночь, в которую ветер сбрасывал на землю застывшие от холода листья. И в которую можно было позволить себя любить. Но, просыпаясь на рассвете, под утро, побывав каждый раз в новой постели, я ловила себя на истинно — женской мысли о том, что если б существовал тот единственный, с которым я могла бы прожить хотя бы часть жизни, то ни за что на свете я больше не меняла бы постелей. И хранила бы ему верность — на всю жизнь.
Но я не спала по ночам довольно давно, и для моей бессонницы не подходили лечебные средства. Каждый раз мою горькую бессонницу вызывало одно конкретное лицо…
В те предрассветные часы (ночь наиболее темна перед самым рассветом), на фоне гостиничных обоев в цветочек я пристально вглядывалась в лицо спящего рядом со мною мужчины, который уже стал мне близок, всматривалась, не находя ни одной знакомой черты. Эти отчуждение и холодность, возникающие в моей души после такого рода близости, я не могла ни понять, ни простить. От желания тепла и нежности, охвативших меня в машине скорой, не осталось ни следа. Когда мы забрались к самой вершине лестницы и я увидела обшарпанную дверь гостиничного номера, в который он меня привел, когда ключ повернулся в замке, мне захотелось бежать, очень быстро бежать от этой отвратительной реальности, в жалком свете тусклого электричества выставившей свое страшное, выщербленное, уродливое лицо. Мне захотелось бежать — но мои ноги приросли к полу. И я почувствовала звучащую весьма откровенно мысль о том, что подсознательно я всегда буду ненавидеть этого человека, который привел меня как последнюю шлюху в свой гостиничный номер, просто так, запросто, без ласковых слов и цветов, и себя — за то, что я могла с ним пойти.
Я даже сделала попытку к отступлению — жалкую, дешевую попытку…
— Знаешь, уже очень поздно… мне уже пора ехать… может быть, как-то в другой раз?
Он обернулся и посмотрел на меня как на последнюю идиотку.
— Завтра утром я улетаю — когда в другой раз?
— Потом…
— Знаешь, если ты сейчас развернешься и уйдешь, боюсь, мы с тобой уже не увидимся. Я не люблю таких женщин. Сначала ты вела себя нормально, а потом так резко поворачивать назад… Я этого не понимаю!
— Я не поворачиваю назад! Но мне как-то неловко…
— Знаешь, у тебя какое-то неправильное отношение к жизни. Я очень хочу, но не могу тебя понять. Мы взрослые мужчина и женщина, мы друг другу нравимся и мы собираемся дальше жить вместе — ведь я хочу, чтобы ты приехала и жила у меня в Москве. Так зачем же нужно оттягивать время и делать вид, что между нами ничего особенного не происходит? Ведь рано или поздно — но мы все равно будем вместе. Так почему нельзя сразу наслаждаться жизнью, если мы с тобой уже все решили? Я не могу этого понять!
Я промолчала. Я не знала, что можно ему ответить. Разговор начинал меня тяготить. Он был прав и он мне нравился. Я была свободна — человек, которого я люблю, сказал, что женится на другой. Но — было что-то, что меня сдерживало. И это я не могла в себе подавить.
— Я понимаю. Ты хотела бы, чтобы все это происходило не в такой обстановке. Ты хотела бы, чтобы наша первая ночь была совершенно другой. Но знаешь, в жизни многое происходит совсем не так, как нам бы хотелось. Иногда не приходится выбирать… Но я обещаю тебе, что наша вторая ночь будет совершенно не похожа на первую!
От того, что своими словами он выразил мои мысли, я почувствовала некоторое облегчение. Его было достаточно для того, чтобы я решилась. Да и глупо было придумывать что-то еще. Он улыбнулся — потому, что прочитал в моих глазах уже принятое решение. Толкнул открытую дверь и мы вошли в номер.
Это был стандартный гостиничный номер с широкой кроватью посередине и маленькой ванной. Комната выглядела уютной, хоть и была небольшой. Щелкнул выключатель. Белая керамическая люстра под потолком залила комнату обнажающим, ослепительным светом. Я резко обернулась:
— Выключи!
— Почему?
— Выключи. Я не хочу видеть сейчас резкий свет.
— Но я хочу любоваться твоим телом…
— Включи что-нибудь другое, не это… Лампу возле кровати…
Он вздохнул, но, взглянув на мое лицо (а там было написано, что в эту ночь со мной лучше не спорить), послушно выключил свет.
Потом открыл дверцу стенного бара, достал пузатую бутылку американского виски и два граненных стакана.
— Давай выпьем за нас?
— А почему нет?
Янтарная жидкость бросала на мою руку желтоватые блики. Выдохнув, я резко опрокинула стакан. Обжигающая жидкость так перехватила горло, что на глазах выступили слезы. Одна из этих слез скатилась вниз, по щеке. Потом я почувствовала на себе сухую, горячую руку — и меня поразило абсолютно спокойное ощущение собственной кожи, никак не отреагировавшей на его прикосновения. Рука пригибала мое тело