этнография и антропология НЕЗАДАЧА
Разговор зашел о ненависти – о чем еще говорить в почти совсем женской компании после фляги болгарского вина «Гамза»? Было такое красное винцо в полуторалитровых оплетенных бутылях, потому-то я и сказал фляга. Было еще полбутылки коньяка «Плиска», тоже болгарского. Ну, неважно.
Кто-то сказал, что ненавидит начальницу, кто-то – свекровь, кто-то – родную сестру. Ну, остальное по мелочи – соседи, таксисты, советская власть.
Дело, как вы понимаете, происходило в конце семидесятых.
– Ненавижу этих, международных обозревателей, – вдруг сказала одна моя знакомая, Анюта ее звали.
– Почему? – удивился я, так как сидел рядом.
– По кочану, – ответила Анюта, потянулась за сумочкой и вытащила пачку «Явы» за тридцать. Я заметил, что сигареты у нее в пачке перевернуты, переложены фильтрами вниз, табаком вверх.
– Ишь, – сказал я.
– Так скорее просыхают, – объяснила она; тогда была мода высушивать сигареты до хруста. – Вот понимаешь, работа кончается в шесть. Вроде не поздно. Но контора наша на Преображенке, а живу я на Стане. Спасибо, одна пересадка. Ну, ладно. От работы до метро пилить двадцать минут пешком, это если дворами. Или на автобусе, но получается не меньше, потому что его надо ждать, а потом в него влезть. Иногда три пропустишь, плюнешь и пешком пойдешь. Еще вопрос: в магазин идти сейчас, у работы? Или уже у себя, ближе к дому? Если у работы, то переть две сумки час на метро и потом семь остановок на автобусе. Если у себя, то творог кончится, и фарш тоже кончится, у нас в полседьмого уже голые прилавки. Одна картошка и свекла пополам с грязью. Значит, надо здесь брать. Кроме овощей, конечно. Отстоишь четыре очереди, потом в метро стоишь всю дорогу. Потом опять в автобус залезть. Семь остановок. Приехали. Спасибо, рядом овощной. Нагрузишь третью сумку. До дома надо идти дворами, опять же. Темно. Там в одном месте мостки, я сколько раз на них ногу подвертывала. Ладно. Вошла в дом, еду в холодильник пошвыряла, пакеты простирнула, над раковиной повесила сушить. Перевела дух.
Она замолчала, чиркнула спичкой, закурила.
– А при чем тут международные обозреватели? – осторожно спросил я.
– А при том, – оскалилась Анюта, – что плюхнусь перед телевизором, а на экране обязательно лощеная какая-нибудь сволочь, специальный корреспондент, десять месяцев в году живет за границей, по роже видно. И говорит, этак ироничненько: «Незадачливые политики из Вашингтона…» Мне говорит, понимаешь?
У нее глаза сверкнули. Я на секунду испугался. Но потом засмеялся. Забавный у нее получился социальный этюд.Анюта вздохнула:
– И вот так будет всегда. Что толку ненавидеть?
Я кивнул. Я тоже думал, что так будет всегда.
Поэтому тогда не торопился жить. А жаль. Теперь жаль.другая сторона луны НАСТЯ И КОСТЯ
– Ты хотел коротко? Вот тебе коротко: не дам, – сказала Настя.
Костя поднялся, опираясь руками о стол. Вышел в широкий коридор, уставленный книжными стеллажами от пола до потолка.
– Вернись! – крикнула Настя.
Он вернулся.
– Сядь, – сказала она. – Сколько тебе надо?
– Сколько не жалко, – сказал Костя.
– Мне для тебя ничего не жалко, – она погладила его руку.
– Тогда продай дачу и отдай мне деньги. Эта квартира стоит гораздо дороже дачи. Ты мне еще должна останешься. Но я добрый.
– Но ты добрый, – сказала Настя. – Тридцать тысяч хватит?
– Да, – сказал он. – Спасибо.
Она встала, вышла в другую комнату. Вернулась. Положила деньги на стол. Он пересчитал, сунул в нагрудный карман клетчатой рубашки. Застегнул под горло молнию синей кофты.
– У тебя что-то случилось? – спросила Настя.
– Да нет, – сказал он. – Просто не хватает. Танька на третьем месяце, токсикоз, работать не может.
– Опять! – вскрикнула Настя. – Ты с ума сошел. Куда вам еще одного?
– Завидуешь?
– Дурак! – она громко заплакала.
Он встал, обошел стол, подошел к ней. Обнял за плечи, поцеловал в затылок. Она продолжала плакать. Он забормотал: «Прости, прости, прости, я же люблю тебя, ты же знаешь…»
– Знаю, – сказала она. – И я тебя тоже. Но скажи: зачем ты это сделал? Посмотри на себя и на нее. Она едва техникум окончила, у нее мамаша семечки грызет. Это какая-то месть. Предательство! Ты предал своих родителей, своего деда, всю семью, нашу фамилию. Зачем ты мстишь, кому?
– Всё? – он потрепал ее по голове. – Спасибо за оказанную матпомощь.
– Скажи! – закричала она и больно вцепилась в его руку.
– Нет, это ты мне скажи! – зашептал он в ответ. – Почему у тебя была отдельная комната, а я жил в проходной? Почему у тебя было два шкафа барахла, а у меня джинсов нормальных не было? Почему отец все отдал тебе: квартиру, книги, дачу? Не смей меня учить, паразитка!
– Котенька, братик мой любимый, еще не поздно, – снова заплакала она. – Разведись, отсуди детей, я буду им лучше всякой матери…
Он выдрал руку и пошел к двери.
Слава богу, он не встретился с ее мужем.Потому что ее муж Владик Адлерберг (да, да, из тех самых Адлербергов!), очень талантливый и почти знаменитый, – пришел домой пьяный до безобразия. Приплясывая и на ходу сдирая с себя одежду, стряхивая с ног брюки и трусы, приговаривая «а вот мы сейчас сполоснемся и будем как новенькие» – он вбежал в ванную.
Настя собрала его одежду, раскиданную по коридору. Потянула носом.
Муж лежал в сухой ванне, закрыв глаза. Он сильно обделался.
Она подождала немного. Потом оттянула его веко, чтобы проверить зрачок. Он помотал головой и захихикал. Она взяла гибкий душ, включила воду и стала его мыть.признание – царица доказательств Я ЗНАЮ СИЛУ СЛОВ
Рано утром Алеша Максимов проснулся. Открыл глаза. Было почти светло. Он вздрогнул, потому что не понял, где он находится. Но тут же всё вспомнил и скосил глаза налево.
Тася спала, выпростав руку поверх одеяла, вытянув правую ногу, а левую согнув в колене.
Он тихонько встал, голышом вышел в коридор, нашел сортир. Обошел квартиру – то есть еще одну комнату и кухню. В кухне на стене были часы. Половина шестого. На табурете лежал его свитер, а на полу – Тасина юбка. Потому что они начали целоваться и раздеваться прямо здесь, когда допили чай, встали, чтобы идти в комнату, но вдруг случайно столкнулись, стиснулись между дверью и холодильником.
«Надо же, – сказал Алеша Максимов сам себе. – А вот так вот!»
Сегодня он сам себе нравился. С ним это бывало очень редко. А она ему нравилась уже давно. Полгода, наверное. Он хотел себе вот такую жену. То есть именно ее, Тасю. Он, когда в первый раз ее увидел, захотел сразу сделать предложение, как в старину: букет цветов и будьте моей женой. Но это было бы глупо.
Поэтому он полгода ждал неизвестно чего.
А потом, робея и краснея, пригласил ее в театр. А после театра в кафе. Там был жутко переслащенный кофе. Он сказал: «Вот я бы выпил простого чаю». И, замирая от храбрости, прибавил: «У тебя дома найдется простой нормальный чай?»
Она сказала: «Да».Он вернулся в спальню. Она лежала на спине. Он подошел к кровати. Она приоткрыла глаза и сказала:
– Где ты ходишь? Иди сюда скорее…
Он кинулся на нее, обнял, она со смехом вырвалась:
– Подожди, а то я сейчас описаюсь.Потом они долго лежали и болтали. На потолке была лампа в виде стеклянного полушария на цепочках. Там были дохлые мухи. Алеше захотелось взять стремянку, залезть наверх, снять эту стекляшку. А чтобы Тася стояла внизу. И пошла бы вытряхивать мух. Он сказал:
– Тася, я хочу, чтобы мы все время были вместе.
Она раскинула руки и улыбнулась:
– А не боишься?
– А чего бояться? – спросил он.
– У меня первый муж умер. Второй муж погиб в авиакатастрофе. А еще один человек, ты его знал, кстати… насмерть разбился на машине.
Алеша немножко подумал, потом спросил:
– Это Вельчинский?
– Да, – сказала она.
– Ну и что? – сказал он.
– Я все время вдовею, – сказала она и засмеялась.
– Ерунда какая! – сказал Алеша. – Перестань.
Они обнялись. У него вдруг закололо сердце. Но он не подал виду. Через полминуты всё прошло. Они встали, позавтракали. Решили, что он придет в восемь, а она после работы забежит в мастерскую сделать вторые ключи.Вечером, уже засыпая, он вспомнил, что забыл пойти к Тасе.
социальный герой ВЫРАЖЕНИЕ РУК
У него были красивые руки. И сам он был хорош – мужественное, грубоватое, но умное лицо. Иногда жестокое, иногда задумчивое. Фигура тоже – рослый, широкоплечий. Таких актеров часто приглашают на роль социального героя – рабочего вожака, или карателя, перешедшего на сторону восставших, или преступника, в судьбе которого скрываются бездны несправедливости и горя, – ну, понятно, в общем.
Его снимали именно в таких ролях. Обычно это бывают герои второго плана, но зрители их запоминают.
Но главное, конечно, руки. Большие, сильные, выразительные – они вели за собой лицо и голос. Они перевоплощались, в них была судьба. Режиссеры снимали их крупным планом. Как он потирает руки с холода, или ворошит угольки в костре, или закуривает, или закрывает кулаками лицо – образ был готов.
Он готовился к роли своим особым методом. Если играл лидера забастовщиков – шел работать на старый завод, где ветхие корпуса и низкие заработки. Если крестьянского сына – уезжал на полгода в деревню, снимал комнату у какой-нибудь бабушки, а в уплату копал огород и чинил крышу. Если охранника в тюрьме – нанимался в СИЗО.
Достоверность получалась сама. Всякий раз другое лицо, другой голос, другие повадки, другие руки.
Конечно, семьи у него не было. Никакая женщина не могла вынести таких отлучек.
Однажды он собирался играть таежного охотника. Уехал в Сибирь. И перебил себе правую кисть волчьим капканом. Конечно, руку прооперировали, все срослось, хотя побаливало. Ну и что, он же не скрипач, в конце концов.