Бегу туда. Дают! Толпа у прилавка, очередь в кассу. Я подбегаю к прилавку узнать, сколько стоит, иду в кассу. И вдруг слышу, продавщица кричит кассирше:
– Маша! Горбачева не выбивай!двести пять лет спустя НА НЕМ ТРЕУГОЛЬНАЯ ШЛЯПА
В ночь на 4 июля 2010 года мне приснился сон.
Будто какой-то старик пригласил меня на свадьбу своей дочери. Вроде бы друг моих родителей. Неудобно отказаться. Хотя я вижу его в первый раз. Ну, ладно.
Мы всей компанией едем из загса в ресторан на большом двойном трамвае. Вдруг этот старик подходит ко мне и говорит:
– Там в заднем вагоне – Наполеон. Позови его к нам на свадьбу. А я договорюсь, чтоб вагоновожатый остановился прямо у ресторана. Дверь в дверь. А ты его затащишь. Хорошо?
– Хорошо, – говорю, – сделаем.
Едем мы себе, и вдруг я вижу: мимо ресторана уже проехали. Какая-то окраина, брусчатка между рельсов щербатая, трава растет. Деревья и кусты ветками шваркают по окнам. Я зову этого старика:
– Вы что? – говорю. – Куда мы заехали? Давайте задний ход!
– Все в порядке, – говорит старик. – Я все перерешил. Мы свадьбу справим у нас на квартире. Наполеону так даже интереснее будет. Ты только его развлекай, пока бабы перетащат закуску из ресторана.
Ладно, ладно. Трамвай останавливается. Дом серого кирпича, послесталинский, года пятьдесят восьмого. Вполне солидный, но без особых украшений. Третий этаж, подъезд пыльный, квартира большая, но ободранная. Хотя кругом шарики висят, и цветы в ведрах.Наполеон стоит у окна, смотрит во двор. На нем треугольная шляпа и серый походный сюртук. На сюртуке широкая муаровая лента с орденом. А на плечах короткая горностаевая мантия.
Я разговариваю с ним о какой-то ерунде. Он кладет треуголку на подоконник. Проводит пальцем по растрескавшейся белой краске. Но светски улыбается – воспитанный человек.
Жених с невестой бегают, расставляют бокалы.
Приносят тарелку бутербродов с ветчиной.
Наполеон берет один, жует с аппетитом. Мы продолжаем болтать. Не помню, на каком языке: французского я не знаю. Но точно не по-русски.
Я вижу, что Наполеон – нормальный мужик. Умный, приятный, дружелюбный. Очень простой и легкий в общении.
Мне досадно, что сейчас 2010 год, а не 1805-й, к примеру.
А то попросил бы у него этак полторы сотни арпанов земли где-нибудь на безлюдном побережье, в десятке лье от Ниццы.
Или должность префекта Тулузы, к примеру.
Но уже зовут к столу.с того конца провода BIG BROTHER
Недавно услышал такую историю.
Оператор обзванивает квартиры и предлагает установить кабельное телевидение и Интернет. Расписывает выгоды и преимущества. Скорость, каналы, цена, льготы, скидки, мастер придет хоть завтра, и все такое.
Вот он, наконец, напал на благожелательного клиента.
Клиент внимательно слушает, соглашается, задает вопросы. Заинтересовался. Согласен сделать заказ, но хочет выяснить подробности. Но вдруг оператор чувствует, что клиент как-то теряет нить беседы. Переспрашивает невпопад. Говорит: «А, да, да… Ага… Что?» Слышно какое-то бряканье и звяканье. Оператор догадывается, что клиент говорит с кухни и, скорее всего, то ли ужинает, то ли собирается поесть.
И в самом деле – оператор слышит, как свистит чайник на плите.
Клиент продолжает задавать вопросы о каналах и модемах.
Чайник свистит все громче.
Оператор вежливо говорит:
– Выключите чайник, я подожду. Клиент кричит:
– Люся, надень халат! Они нас видят!пределы разумного МОЖНО И НЕЛЬЗЯ
Вчера мы с другом зашли в кафе. Для начала закуску и по пятьдесят граммов. Я прямо так и говорю официантке: «Вот это нам чтоб под водочку».
Тут же приносит водку. В красивых длинных стопках.
Закуску не несут. Верчу головой. Официанты куда-то делись.
Глупо. Стоит водка в запотелых стопках, а закуски нет.
Минута, две, пять.
Ага, понятно. Это мерчандайзинг. Или менеджмент. Чтоб мы, значит, выпили, а под принесенную закуску вдруг да еще закажем. Такое, значит, ноу-хау.
Оборачиваюсь и вижу: официантка следит из-за двери, ведущей в кухню. Она на самом деле ждет, чтоб мы выпили. Наверное, ее менеджеры заставляют так поступать. Нет, голубушка. Опрокинуть ледяной стопарик хочется, конечно. Но надо же себя уважать! Зову ее. Говорю: «Что, селедка еще в море плавает? Лук еще на грядке растет? Тогда унесите водку, она греется. Принесете вместе с закуской»… Ну и так далее.
Написал, и стало неловко. Вспомнил, как недавно мы с друзьями разговаривали про квартиры. И одна моя знакомая сказала: вот, мол, мы тут мило треплемся о том, какая квартира лучше – большая обшарпанная или маленькая отлизанная, – а между тем есть люди, которые живут в аварийных домах, без горячей воды, крыша течет, плесень по стенам, в одной комнате с тремя детьми, и никаких перспектив.
В самом деле. Писать о том, как тебя плохо обслужили в ресторане, в то время как многие достойные люди… В общем, понятно. Нехорошо получается. Как говорится, нам бы ваши проблемы. Нельзя об этом писать. Бестактно.
Но! Многим людям не хватает на нормальную сытную еду.
Поэтому «сегодня я ел макароны по-флотски» – тоже бестактно.
А миллионы вообще голодают.
Так что «сегодня я ел» – тоже как-то неправильно.
А кто-то, наверное, умер совсем недавно. Не дожил, бедняга, до этого жаркого, душного, но все равно прекрасного июля.
Поэтому «сегодня я» – тоже неуместная похвальба.хмельные красавицы и лихие друзья ПРАВО РЕШАТЬ
Почему человеку, который заболел чем-то ужасным и смертельным, не говорят правды? Гуманность и сострадание здесь ни при чем.
Это происходит от неуважения к личности. Если совсем грубо, то это пережиток авторитаризма. Начальству виднее. Начальство само решит, что тебе можно знать, а что – нельзя.
Как это делается в больницах – сначала давали одну белую таблетку и две желтые. Потом стали давать две белые, зеленую и оранжевую. Медсестру спросишь, она раздраженно ответит: «Врач назначил». Врач в диалог не вступает. Пришел лечиться? Лечись, а не вопросы задавай. А лечиться – это значит выполнять мои назначения: две белые, зеленую и оранжевую.
Поэтому я предпочитаю лечиться у давно знакомых врачей. С которыми можно долго разговаривать и даже высказать свои дилетантские предположения. Рассмотреть развилки: если мы будем лечиться так, то у нас такие затраты (времени, сил и денег) и такие риски. Если этак – то этакие. Если вообще ничего не делать – вероятность «само пройдет» вот такая. Личный опыт врача и доступная ему статистика говорит то-то и то-то. А уж решать буду я.
Человек имеет право сам принимать такие решения.
Больше того, он обязан это сделать. Но для этого с ним надо все подробно обсудить.
И уж конечно, это касается смертельного диагноза. Человек имеет право знать, сколько ему осталось жить. Он имеет право сам решить, как он распланирует и проведет это время (годы или месяцы). Что для него важнее – лечиться со всем тщанием или завершить важную работу? Истратить свои сбережения на лечение или дать им другое применение? Привести в порядок дела? Съездить в родной город? Повидаться со старыми друзьями? Провести это время в семейном кругу? Или делать вид, что ничего не случилось, пока болезнь не собьет с ног. Или даже удариться в загул «и, приняв яд, переселиться в другой мир под звуки струн».
Конечно, человек в такой ситуации может отказаться принимать решение. Может передать это право родственникам или врачам, которым доверяет. Но это должно быть его осознанное решение.
да не ведает десница ваша ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ
В 17:15 перехожу со станции «Добрынинская» на станцию «Серпуховская».
В переходе сидит старушка в ситцевом халате, с добрым деревенским лицом. У нее в руках картонка, на ней написано: люди добрые, помогите на хлеб. На коленях жестяная коробочка с мелочью и двумя-тремя смятыми десятками.
Вижу, девушка кладет ей десятку.
Бабушка благодарит, а потом спрашивает:
– А сколько времени, не скажете?
– Пятнадцать минут шестого, – отвечает девушка.
– Спасибо, дочка, спасибо, – говорит бабушка.
В 19:00 я возвращаюсь, перехожу со станции «Серпуховская» на станцию «Добрынинская».
Старушка сидит там же.
Вижу, парень сыплет ей монетки.
Старушка крестится и спрашивает:
– А не скажете, сколько времени?
Парень достает мобильник, красный слайдер. Смотрит.
– Семь часов ровно.
– Спасибо, сынок, спасибо, – говорит бабушка.
Эта бабушка – социолог, да?
блаженны чистые сердцем МИТИНА ЛЮБОВЬ
– Я ваш племянник, – сказал молодой человек. – В смысле, вашего покойного мужа.
– У меня целых два покойных мужа, – сказала Наталья Сергеевна, не приглашая его войти в квартиру.
Он стоял, смущенно улыбаясь. Высокий, загорелый, русоволосый.
– Николая Марковича, – сказал он. – Его сестры Елены Марковны сын. Я поступил в магистратуру, а в общежитие заселяют только с четверга.
– Почему Лена мне сама не позвонила?
– Мы не нашли ваш телефон. Адрес записан, а телефона нет. Мама сказала, что вы очень добрая, живете одна и у вас большая жилплощадь. Я только до четверга, ладно?
Наталья Сергеевна всмотрелась в него: он что, в самом деле такой дурачок или аферист какой-то?
– Как звали маминого папу по отчеству? – спросила она.
– Марк Степанович, – сказал он. – А его жену, то есть мою бабушку, то есть маму вашего покойного мужа, – Анна Алексеевна. Я не вру!
У него были расстегнуты две верхние пуговицы на рубашке.
Наталье Сергеевне вдруг захотелось взять его за пуговицу и притянуть к себе.
– Как тебя зовут? – спросила она.
– Митя, – сказал он. – Я только на два дня, тетя Наташа…
…Конечно, он не переехал ни в какое общежитие. Она пришла к нему в постель на вторую ночь. Он был наивен и прекрасен, от его кожи шел сумасшедший запах дальней речки, костра и сена, он был добрый и нежный мальчик, и так было года три. Потом он вдруг резко повзрослел, нашел хорошую работу в крупной компании, стал носить строгие костюмы. Еще через год она почувствовала, что у него кто-то появился, он стал то слишком веселый, то мрачный и злой, отвечал невпопад, часто спал отдельно. У нее не было сил выгнать его, да и он не очень-то убегал, ему было очень удобно вот так жить, а ее жизнь превращалась в ад, и она все думала – вот исполнится мне пятьдесят один, и выгоню, пятьдесят два – и выгоню, последний нонешний денёчек, как стыдно, как невыносимо стыдно…