Зачем доносительство нужно населению?
Сталинский режим предлагает советским людям механизм для выражения недовольства. Стремясь избежать чрезмерной жесткости, власть тем не менее определяет основные характеристики этого механизма и указывает цели. Население в массовом порядке откликается на это предложение. Какой же смысл придавали советские люди своему поступку, направляя свой «сигнал»? Задать этот вопрос означает задуматься над мотивами тех, кто это делал. Еще раз подчеркнем: в наши задачи не входит рассуждать в терминах «заинтересованного» и «незаинтересованного» доносительства. Сам поступок предполагает взаимную договоренность корреспондента и адресата: принципиально важно не показаться напрямую заинтересованным в осуществляемом насилии. Поэтому, размышляя о значении исследуемого явления для населения, мы не будем рассматривать ситуацию под этим углом зрения. Скорее речь идет о том, чтобы изучить, как соотносятся задачи власти и те, что ставят перед собой авторы разоблачительных писем. Ограничиваются ли советские люди выполнением запроса власти? В какой мере выстроенная властью система используется населением для решения собственных задач?
Сводить счеты
Система, порождающая насилие, неизбежно привлекает не слишком щепетильных мужчин и женщин, находящих с ее помощью возможность свести личные счеты, отделаться от соперника или неудобного человека. Поэтому невозможно говорить о доносительстве, не упоминая самого частого побудительного мотива: зависти и ненависти. Подобные побуждения, очевидно, являются одной из причин, объясняющих распространенность практики доносительства среди советских людей. Парадоксальным образом именно такие побуждения труднее всего выявить: как мы видели, авторы доносов, конечно же, никогда не упоминают о соображениях подобного рода. Выражения могут быть крайне жесткими:
«Таких людей не только из партии и производства, но из СССР нужно гнать в шею»{822}.
«Пора с этой пособницей врагов покончить раз и навсегда»{823}.
Тем не менее мотив мести как таковой никогда не присутствует в сигналах.
Чтобы попытаться оценить значимость таких писем в общем потоке доносов, необходимо исследовать взаимоотношения между доносящими и теми, на кого доносят. Именно эти взаимоотношения являются специфичными для советских сигналов. Случаи, когда эти два актора совершенно не знакомы друг с другом, встречаются крайне редко. Среди исследованных нами писем имеется лишь один относительно достоверный пример: некий писатель сообщает в ОГПУ о молодом человеке, который каждый день проходит у него под окнами и вызывает подозрение, что он спекулянт{824}. Но это еще и особый случай, так как письмо направлено в политическую полицию. Отсутствие знакомства, столь характерное для доносительства во Франции в период оккупации{825} и в фашистской Италии{826}, совершенно не свойственно СССР. Как раз наоборот, при доносе оба главных актора обычно хорошо знают друг друга. Их встречи иногда случайны, но чаще происходят регулярно. Это могут быть семейные связи, дружба или соседство, но, похоже, большинство доносов относится к сфере профессиональных отношений. Многие из действующих лиц являются настоящими или бывшими коллегами по работе, другие имели возможность общаться друг с другом во время какой-нибудь командировки. Сведения об этом совсем не обязательно даются открытым текстом. Тем не менее тщательный анализ того, что сообщает доносящий, доказывает, что речь может идти только о коллегах по работе, подчиненных или о профессиональных знакомствах.
Порой можно встретить случаи звериной ярости, которую трудно объяснить чем-либо иным, кроме давно выношенной ненависти. Таково, например, отношение одного комсомольца к редактору комсомольской газеты Саратова, на которого молодой человек пишет донос 13 мая 1937 года. Они познакомились в 1933 году в Ленинградском отделении издательства газеты «Правда». В том же году во время партийной чистки человек, на кого донос написан, был исключен из партии. Ему все же удалось восстановиться, и он стал комсомольским пропагандистом на заводе имени Кирова. Доносящий, случайно оказавшийся на том же заводе, в первый раз «сигнализировал» о нем в 1935 году, но безуспешно. В 1937 году комсомолец узнал, что объект его интереса был назначен в Саратов и снова пишет в ЦК разоблачительное письмо{827}.
В Саратове, в марте 1937 года директор некоего завода вспомнил, как в конце января 1930 года его унизил представитель Центрального Комитета. Этот последний поддержал одного из заместителей директора, интриговавшего против начальника:
«Почему т. П. очутился и пошел в кабинет к правому оппортунисту Я. работавшему вместе с ним в московской организации?»
Дело в том, уточняет автор письма, что они были знакомы еще по университету. Он заключает:
«Об этой тесной связи не поздно и необходимо разобраться. Доказано, что партия и органы НКВД находили врагов народа на таких местах, так ловко маскировавшихся и прикрывавшихся, что с трудом иной раз и поверишь. Я даже не успел выяснить как попал т. П.В. кабинет к заместитель Я., а не так, как требуется — к директору предприятия? Думаю, что была переписка Я. с т. П. и вероятно, встретил его на вокзале и привез его к себе.
<…>
Мое искреннее большевистское и партийное желание, чтобы после расследования этого, моего заявления, чтобы П. остался нашим. Меньше одним врагом — для партии нашей лучше»{828}
В Нижнем в сентябре 1928 года, с задержкой почти на десять лет, некий помощник командира Красной армии решает разоблачить «ярого меньшевика». Они познакомились в 1914–1915 годах когда работали вместе на одном из заводов в Риге{829}. Автор письма помнит своего тогдашнего сослуживца как «специалиста по передаче рабочих разговоров», на нем лежит ответственность за многие увольнения. Автор письма даже обвиняет его, признавая, впрочем, что не имеет никаких доказательств того, что этот человек был «информатором охранки временного правительства. (Данных не имею, но больше чем предпологаю)»:
«Воспользовавшись отпуском, первый раз за всю службу, невольно выбрал себе место отпуска гор. Н-Новгород специально посмотреть на наши достижения в своем родном заводе и не смотря на ряд достижений, вплоть до полного переоборудования завода новыми машинами, увеличением производительности и прочее все таки не могу мириться с данным явлением, что прежний мерзавец теперь стал мастером, а не выгнан куда подобным “дельцам” место».
И хотя доносчик пишет исключительно о принципах, можно предположить, что и здесь речь идет о мести. Перекрестные доносы бывших супругов, о которых мы говорили выше, вписываются в ту же логику. Использование механизма государственного насилия для сведения личных счетов, к сожалению, является обыденным делом в большинстве репрессивных режимов. Во всяком случае, письма эти направляются не куда попало. В обществе, где продукты питания, а также жилье были тесно связаны с работой, выжить соперника с его места могло значить довольно много, и со стороны кажется, что для этого письмо следовало направлять в бюро жалоб. Но такое происходит редко: сталинское общество предлагает целый ряд более скорых путей решения подобных конфликтов. Главным адресатом писем являлась политическая полиция. Слишком уж сложен и хитер должен бы быть расчет, чтобы автор доноса обратился куда-либо еще, кроме главного источника насилия в стране. Видные деятели партии — как на местном, так и на национальном уровне — также являются привилегированным адресатами подобной корреспонденции.
Доносительство является также способом решения конфликтов внутри одной и той же службы. С его помощью снимают накопившееся напряжение. Можно вспомнить крик облегчения («Настал, наконец, день, когда я могу рассказать, что творится в коллективе»), вырвавшийся у одной из сотрудниц «Правды», которая обратилась в ждановскую комиссию. Представился подходящий случай, чтобы отомстить за пережитое унижение, что и подтолкнуло, вероятно, эту комсомолку написать о взаимоотношениях своих бывших начальника и коллеги — секретарши:
«С 1928 г. работала секретаря т. Нач. отдела приема и увольнения НКПС[281] Антипова, который в последствии оказался врагом народа.
Первое время Антипов ко мне относился сравнительно не плохо. Но потом, когда была взята второй работникой И.В. и когда я не раз стала замечать неправильным поведением Антипова и И., между мной и Антиповым создалось исключительно тяжелые взаимоотношения.
<…> Зачастую когда я к нему заходила с почтой он говорил: “мне некогда” В то время как с И. через несколько минут он разбирал ту же самую почту чуть ли не по нескольку часов!»{830},[282]
В других случаях подробности, приведенные в письме, доказывают, что материал для доноса могла дать только совместная работа: два человека, которые пишут донос на бывшего второго секретаря Ленинского района Москвы{831}, также принадлежат, по-видимому, к этой организации, вероятно, работали с ним, хотя и не говорят об этом. Авторы приводят множество точных подробностей о порядке работы различных районных органов власти и, главное, они осведомлены о том, что комитет получил некоторое количество доносов, которые «не разбирали».
Целая прослойка руководителей среднего звена также использует возможность «сигнализировать», чтобы показать свою власть. Один из членов ЦИК отказывается оплачивать свой проезд в трамвае, аргументируя это как раз тем, что он является членом этой организации. Напряжение достигло такой степени, что контролер пожаловался на это в Центральный исполнительный комитет. Одновременно, член ЦИК направляет угрожающее письмо:
«Мне трудно объяснить чем был вызван такой хулиганский поступок со стороны гражданина Н., я только могу сказать что он мне напомнил Июльские дни 1918 года, пропаганду оголтелого черносотенца. Этот гражданин заслуживает тщательной проверки его социального положения»{832}.
Защитить себя
Существует категория писем, по форме близкая к тем, которые мы только что рассмотрели. В них больше от собственно доноса, датированы они 1937–1938 годами и продиктованы другими соображениями. Желание отомстить здесь не главное. В течение короткого периода в годы «Большого террора» основным фактором расширения практики доносительства является страх. Обвинение в связях с врагами народа получает широкое распространение, и тем самым все оказываются под угрозой оказаться вне общества. Хуже того, постоянно встречается обвинение в недоносительстве, сокрытии. Для многих известие об аресте кого-то из близких — основание для серьезной тревоги.
«Я позволила себе написать Вам в самую тяжелую и горестную минуту моей жизни.
Первый раз я глубоко провинилась перед партией, не проявив большевисткой бдительности в деле с отцом моего мужа. Я не воспротивилась проживаний в течение более месяца (с 22 января по 5 марта 1937 г.) в нашей квартире отца мужа <…>, которого я до этого не знала и который в течение длительного времени проживал за границей, а ныне (24 июля 37 г.) арестован Н.К.В.Д.
Я также оказала содействие в покупке для него путевки в подмосковный санаторий через местком Управл. Делами (старик лежал с грудной жабой).
Делая это, я никак не думала, что этот глубокый старик (66 лет) окажется врагом.
О всех этих ошибках я, ничего не скрывая, рассказала парткому, но мне не поверили, обвинили в неискреннности и вынесли решение исключить из партии…»{833}
Эта корреспондентка Молотова, похоже, сожалеет, что не написала раньше. Нет сомнений, многим подобные колебания были совершенно неведомы. Разоблачения такого типа, конечно же, имеют особый характер. Они касаются главным образом политических вопросов и чаще всего следуют за падением кого-то из партийного руководства. Такое падение, как правило, вызывает целую серию разоблачений со стороны тех, кому нужно от него отмежеваться, или тех, кто желает потопить его ближайших сотрудников. Так происходит в Саратове и Горьком после арестов первых секретарей областных комитетов партии — Криницкого и Прамнэка. Эти доносы продиктованы в большей степени инстинктом самосохранения, чем какими-либо другими соображениями, которые мы могли предположить. Кто-то лишь осыпает оскорблениями недавно падшего с тем, чтобы более решительно от него отмежеваться:
«Зная, что Вы очень заняты, решил написать несколько слов. За эти 7 дней, что живу в Москве, я пережил больше, чем за всю свою жизнь.
Эта самая подлая, страшная и хитрая гадюка — Прамнэк заставляет теперь продумывать всю свою жизнь. Я, безусловно, виноват перед партией, лично перед тов. Сталиным, что как слепой котенок безоговорочно верил этой гадюке в образе человека — Прамнэк. Мне и в голову никогда не приходило, что такой человек [может] оказатъся предателем родины, партии. За это теперь заслуженно расплачиваюсь. Но я одно могу сказать, что в личной жизни с ним не был связан, на дачах у него не бывал, на квартире тоже, проводы были, когда он уезжал, меня не приглашали…»{834},[283]
Другие пользуются удобным случаем для нападок. Так, в частности, происходит во время чисток в комсомоле в 1937 году. Как мы видели, спасение собственной жизни было тогда вопросом времени.
«Сегодня 26/VI–37 г. Мне стало известно, что органами НКВД арестованы как враги Народа РУМЯНЦЕВ, РАКИТОВ и др.
Считаю своим долгом сообщить, что с этими людьми б. пом. нач. Политуправления НКПС Ч. имел тесную связь. <…>
Кроме этого Ч. часто звонил и был связан с некием Д. Кем и где он работает сказать не могу, но очевидно это тоже один из его друзей по Смоленску»{835}.
Это письмо, быть может, всего лишь попытка отомстить, с этим мы уже встречались. Но два дня спустя доноситель отправляет еще одно:
«В дополнение в первой записке, которую я написал на Ваше имя, считаю необходимым добавить следующее.
Для меня сейчас ясно одно, что Ч., находясь в НКПС на ответственнейшей работе, оказался в лачере врагов и мы, комсомольские работники, и в частности я, работая с ним рядом — этого не заметили.
Прошу верить в искренность моего заявления, потому что я чувствую на себе большой груз вины и я хочу честной работой оправдать и в дальнейшей великое звание члена Ленинско-Сталинской партии большевиков»{836}
Если первое письмо совсем не обязательно продиктовано страхом перед исключением из партии, то второе не вызывает сомнений. Третья страница послания содержит список лиц, с которыми имел дело Ч.И. все же эти письма составляют особую группу. Прежде всего они очень ограничены во времени, кроме того, их адресаты — вполне определенные инстанции приема доносов: партия, крупные деятели или политическая полиция. Письма, направляемые в бюро жалоб, никак не связаны с побуждениями подобного типа.
Итак, зависть, страх и месть объясняют появление многих писем, но не всех. Было бы упрощением видеть в успехах доносительства в тридцатые годы лишь свидетельство использования системы в личных целях.
Защитить свои права
Желание навредить и отомстить отчетливо видно во многих письмах, но мотивы пишущих часто бывают более сложными. Молодая служащая, уволенная из Народного комиссариата юстиции, жалуется на помощника прокурора республики Белоруссия:
«…вдруг в начале текущего года случилось одно событие, совершенно, как будто невинного характера, но которое исковеркало мою веру в пролетарскую справедливость: Пом. Прокурора Республики К. женился на моей подруге, с которой я совместно жила в хорошей комнате в самом центре города. Эта комната ему понравилась, и вот отсюда все пошло»{837}.
Мы видим двойственность этой жалобы. Она носит личный характер и вполне может иметь личные причины, связанные с не известной нам в подробностях жизнью в коммунальной квартире. Но главный упрек касается именно злоупотребления властью: автор письма объясняет свое увольнение происками помощника прокурора. Эта мысль здесь главная. Многие советские люди используют систему, если не для того, чтобы усовершенствовать государство, то, во всяком случае, для того, чтобы улучшить свои личные обстоятельства.
Не вызывает сомнений, что в центре интересующего нас явления находятся профессиональные связи, при этом в основном речь идет об отношениях подчинения. Коллеги по работе составляют относительно небольшую часть тех, на кого доносят. Колхозники скорее будут «разоблачать» своего председателя, рабочий — «писать» на своего бригадира. Таким образом, значительная часть населения использует механизм доносительства как средство выражения социального недовольства: это либо отдельный человек, лишенный, как правило, всякой защиты перед лицом какого-нибудь всесильного бюрократа, или рабочие, на которых давит руководство предприятия.
Грубость и безграничная власть мелких начальников были, как представляется, мощным стимулом к доносительству. Так, мы обратили внимание на частоту, с которой встречается слово «отношение» в соединении с многочисленными определениями, такими как «бюрократическое», «возмутительное», «оскорбительное» или «хамское».
В отличие от бесчестящих эпитетов, которые нам пришлось изучать в предыдущей главе, это слово в меньшей степени подвержено колебаниям во времени. Оно встречается с частотой от 0,3 до 0,5 в каждом письме почти во все годы, которых касается наше исследование (исключение составляют 1932 и 1934). Лексические поля, связанные с моральным насилием, также весьма развиты, часто присутствуют такие слова как «издеваться» и «грубить».
Конечно же, это лексика, к которой прибегает власть в своих рассуждениях о государственной реформе. И все же эти слова, похоже, свидетельствуют о хроническом неблагополучии. Жажда уважения, мысль, что государство должно выполнять свою функцию по отношению к классам, являющимся основой режима, по-видимому, глубоко засели в головах советских людей. Многие из них используют сигналы как средство отстоять свои интересы.
Сигнал — не обязательно средство борьбы с вышестоящими, с его помощью пытаются также заявить о своих правах. Так, группа шахтеров обращается в Бюро жалоб Донецкой области, чтобы сообщить о многочисленных нарушениях трудового законодательства: шахтеров бьют бригадиры, будущим матерям не дают декретный отпуск[284] (одна из рабочих, по их словам, даже родила на шахте!). Ответственных арестовали и отдали под суд{838}. В Горьком рабочие, строившие железную дорогу, в 1933 году пишут о плохом качестве продуктов питания{839} и об их нехватке. Другие рабочие жалуются на условия своего труда:
«Мы рабочия слесаря конвенции в количестве 12 человек работем на холоде по ремонту вогонов, и подаче воды в класныя вогоны, промачиваем водой свою обувь и одежду в сиром виде продолжаем работатс на вогоне, не однократно обращались к администрации о выдаче спецодежды, которая положеная согласно колдоговора полушубка и валенный сопоги. но Администрация не обращает внимание одновременно заявляем о не выплате за ноябр [зачеркнуто] и Декабрь м-ц зарплату…»{840}
Часто таким способом оспаривают незаконные увольнения. Повара, уволенные из столовой, «пишут» на своего бывшего директора, обвиняя его в хищениях продуктов. По их словам, увольнение связано с тем, что они начали протестовать против подобных действий{841}.
Внешняя форма писем, часто резкая, и их характерный язык порождены повседневной жизнью в сталинском СССР, которая и составляет основу доносительства. Достаточно вспомнить, насколько часто и постоянно — на протяжении всего исследуемого периода — в письмах возникает тема пьянства. Письма советских людей, порой трогательные и всегда внушающие ужас, описывают советскую реальность в самых черных красках: незаконные увольнения; проблемы с квартирами (ремонт, строительство, владение) — прежде всего непосредственно в Горьком; трудности со снабжением продуктами питания (хищения, черный рынок, голод); проблемы образования; невыносимые условия жизни (ветхость помещений, жизнь в коммуналках, плохое питание); проблемы с налогами, особенно в деревне (принудительная сдача зерна, натуральный налог) или злоупотребление властью[285] (сексуальные домогательства и изнасилования, навязывание неправильных решений, насилие). Темы, по которым сортируют письма службы их приема и обработки[286], отражают главным образом именно эту сторону доносительства{842}.
Принятие в 1936 году Конституции СССР рождает у многих советских людей ощущение, что у них есть права. И, следовательно, растет поток писем. За продиктованными ситуацией ссылками на конституцию нельзя не увидеть, что все эти письма посвящены выявлению расхождений между речами власти и реальностью. Именно этот зазор и побудил, похоже, написать автора этого письма:
«…я прошу прекратит это бизобразия в дальнейшем нам работать не возможно неужели все члены партии на это только и способные конституция говорит что женщина равна как мужчина а у Н. наоборот»{843}!
Эта сотрудница «дез-станции» Ленинского района Горького жалуется, что стала жертвой сексуальных домогательств. Свое заявление она обосновывает требованием защитить права женщин. Можно встретить и весьма жесткие по отношению к режиму замечания, как в этом письме пожилого жителя Воронежской области.
«Вот я осмеливаюсь попросить Вас великий наш вождь и товарищ Михаил Иванович Калинин — новый закон сталинскую Конституцию мы читаем газету, а не понимаем основанье закона. Статья 124 — граждане РСФСР имеют право на материальное обеспечение в старости. Затем Статья 128 — в целях обеспечения за гражданами свободы совести церковь, свобода отправления религиозных культов и вот за это у нас идет волнение между народом — верующие люди желают служить в церкви, а председатель сельсовета Я. Без общего собрания отобрал ключи от церкви и уничтожает ценные вещи <…>
Я думаю, что наш сельсовет должен соблюдать и подчиниться закону новой сталинской конституции. А может быть и ошибаюсь. У них власть на местах, сельский сОвет не подчиняется никому»{844}.
Официально заявленные властью ценности — вот то, к чему апеллируют в своих письмах советские граждане. На конституцию же ссылается и этот грек с Кавказа, жалующийся, что стал жертвой расизма:
«Встретив меня в Конторе отделения в присуствии рабочий начал ругать и оскарблять меня. Он называл меня “Завоеваным греком”, угрожая — “всех греков выживу из отделения”.
Он напоминал о любви Екатерины к грекам и т. п. Этого я не знаю, любовь Екатерины для меня не известна.
Я гражданин СССР, читал я доклад товарища Сталина о новой конституции и знаю новую Сталинскую конституцию, там нетак говорится о расах и национальностиях.
Я обращаюсь к вам с просьбой принять соответствующие меры в защиту попираемых моих достоинств гражданина СССР»{845}.
Чаще всего авторы считают, что причиной расхождений между теорией и практикой, о которых они пишут, являются сбои в работе системы. Для них, по крайней мере формально, речь идет об исключении, а не о правиле. Однако кое-кто, более отчаявшийся или более трезво мыслящий, как писатель А. Виноградов, решается указать пальцем на непоследовательность сталинской системы:
«В стране существует Великая Сталинская Конституция. Здоровая в целом страна охраняется замечательной Красной Армией. Но у нас существует печать, где гнездятся кучи пустословов с аллилуйными словесами и восклицательными знаками и тысячи клеветников репортеров с юрконсултами их защищающими, тысячи редакторов паразитирующих на теле здоровых рукописей и превращающих труд писателей в похабную труху и гнилую плесень»{846}
Но, выявляя и выделяя сбои в работе системы, советские люди, по сути дела, в значительной мере разоблачают сами принципы функционирования режима.
Разоблачают «гости»
Это неосознанное разоблачение реальности советской жизни особенно отчетливо заметно в очень специфической категории писем — тех, что написаны бывшими жителями деревни, получившими образование в городе (в партийных школах[287] или просто рабочих, оказавшихся под влиянием государственной пропаганды). Возвращаясь к себе в деревню, они бывали потрясены несоответствием того, что им внушали, и реальной жизни. Они болезненнее других относятся к компромиссам повседневного существования и разоблачают кулаков, «засоряющих» колхозы{847}. Но еще чаще они пишут о том, как работают местные власти.
«Письмо
Прежде всего, я должен извинится за свое письмо, но я был вынужден сделать это, т. к. иного исхода я не нашел.
То ли я не выдержаный чл/п не зная устава, толи слишком смел. Но всеже надеюсь, что губ. ком прочитав мое письмо ни осудит меня, а на оборот: примит соответствующим меры, по всему ниже изложенному в этом письме, уезжая в отпуск в деревню с 18/УП-с.г. нам как отпускникам было поручено провести там кое какую работу. Тем более, мне как чл./п. кроме агитационной работы стали боевой задачи выявить какия имеются недостатки, и провести организационную раб. по вовлечению в ряди ВКП(б) и ВЛКСМ и оказать им в этом кое какое содействие в смысле культурного развития. Прежде всего, мне пришлось выявить из частные беседы целый ряд недовольства крестьян, на наши местные органы укомы и волкомы в том числе уика и вика по сергаческому уц. и крутецкой вол. не довольства следующее что местные органы саботируют в своем работе нарушают постановления пленумов ЦК. и ЦК.К. и не выполняют тех директив которые стоят главным образом перед партийными организациями»{848}.
Во время коллективизации удивление «гостей» звучит порой совершенно наивно:
«Я только приехал и меня поразило многое 1 — в нашей деревни и других поблиску нет ни красных уголков ни библиотек. 2 — районные руководители совершенно никакой культурно воспитательной работы ниведут. 3 — зделано расслоение между членами колхоза, бедноту от средняка и дела довели до того что средняков не стали приглашать на собрания и закончилась тем что средняки все вышли из колхоза…»
Ответственность за нарушения, о которых идет речь, естественно, возлагается на местное партийное руководство и администрацию{849}. И все же нет ничего удивительного в том, что констатирует этот рабочий из подмосковного Подольска. Как раз наоборот, речь идет о самых обычных для советской деревни проблемах. Удивление «гостей», их взгляд «извне» на то, что они видят, — один из самых лучших источников сведений о положении дел в советской деревне.
«Соли нет хорошей — пустячного предмета. Немолотая, комьями, только для скота. Мыла простого нет больше месяца. Подметок — необходимого товара для крестьянина нет. Имеется только 3 носовых платка и 10 пар наляных серых сапог да половина полки вина. Вот — деревенский кооператив».{850}
Письмо-заявление в таких случаях вызвано невозможностью представить, что в политике, проводимой сталинской властью, имеются изъяны или ошибки. Причина такой позиции — не только в обязательствах (авторы писем совершенно определенно являются открытыми сторонниками режима, об этом свидетельствуют и их слова, и их биографии), ее природа в данном случае психологическая: «Расширение или сужение спектра причин, признаваемых как способные породить болезнь, определяет позицию людей по отношению к возможности вмешательства или лечения»{851}. Это рассуждение Джованни Леви по поводу веры в силу колдуна в XVII веке, представляется нам очень поучительным применительно к СССР тридцатых годов. Задача советской пропаганды в этот период как раз состоит в том, чтобы максимально сузить спектр факторов, «признаваемых как способные породить» нарушения в функционировании экономики или общества. В нормальное время эти нарушения объяснили бы неправильным выбором, сделанным правящей партией, или, например, недостатком ресурсов.
Настойчивое подтверждение правильности линии партии, теория «обострения классовой борьбы», громкие процессы — все это имеет единственную цель: заставить поверить, что причиной всего того, что не ладится в стране, являются преступные действия кучки врагов, готовых на все ради достижения своей цели. Жесткое подавление выступлений оппозиции, которая в конце двадцатых годов пыталась предложить другой путь, ликвидировало последнюю возможность расширить спектр точек зрения. Оппозиционные течения были подавлены не во имя торжества одной идеи над другой, но во имя торжества истины над заблуждением. Троцкизм не был возможным путем, по которому не пошли, это была ошибка. В этих условиях, если партия права, и генеральная линия верна, почему столь ужасны жилищные условия? Почему ломаются станки? Почему так много брака? С того момента, как все убеждены в факте саботажа, нужно найти тех, кто является врагами. Надо их разоблачить и, следовательно, о них сообщить.
Эта картина мира получает распространение в обществе и в значительной степени объясняет масштабность доносительства. Сталкиваясь с нищетой и насилием, некоторые советские люди не могут представить себе иного объяснения, чем желание навредить, присущее целому промежуточному слою чиновников, которые на самом деле чаще всего являются лишь усердными исполнителями политического замысла, оказавшегося выше их разумения.
Конечно же, население Советского Союза использует те инструменты, которые ему предлагает власть. Но нелегко определить, что именно движет доносящими. Для значительной части советских людей написать власти — это способ добиться решения личных проблем. Сообщение и разоблачение, ставшее доносом, может помочь устранить соперника, отомстить за оскорбление, отвоевать немного места в коммунальной квартире. Но, как нам представляется, доносительство в СССР — это прежде всего инструмент предъявления социальных запросов: очень часто вопрос стоит о получении того, на что, как полагают люди, они имеют право. Иногда речь идет о проявлении социальной озлобленности: донос определенной общественной направленности, который позволяет отомстить не просто отдельному человеку, но вышестоящему лицу. Социальные портреты доносителей, которые мы анализировали выше, подтверждают, что столь широкое распространение практики доносов — симптом очевидного неблагополучия в обществе. Обобщая, можно сказать, что в письмах очень часто разоблачается СССР и его функционирование как государства. Нужда, насилие и неуважение являются естественной питательной средой для сигналов сталинской эпохи. Население, следовательно, не только и не столько отвечает на запрос власти, сколько использует систему в своих, хорошо понятных интересах. Несмотря на риторические формулы, представляется, что гражданин, пишущий власти, не очень часто делает это из «чувства долга». Реформирование государства значит для него меньше, чем удовлетворение личных или социо-профессиональных потребностей. Но все же в письмах, как правило, используются формы и темы, указанные руководителями страны. Именно неожиданное совпадение этих двух интересов и объясняет размах явления: государство получает сведения, которые позволяют ему добиться поставленных целей, население — средство для выражения недовольства. Даже не сознавая этого, оно может сказать о своих страданиях, своих проблемах, своих тревогах. Оно может также сводить счеты, ранить и убивать.