«Не забыть:
– военная реформа
– экономический договор (о едином экономическом пространстве)
– не доклад, а как бы обращение к россиянам, депутатам
– по некоторым „тяжелым“ мерам указать сроки (месяцы)
– не бояться (сделать доклад продолжительностью до 1 часа)».
Вот оно, как в пастернаковских «Волнах»: «Здесь будет все: пережитое / И то, чем я еще живу, / Мои стремленья и устои / И виденное наяву». Ельцин, как он есть. И жанр – обращение к нации. И все-таки обещания быстрого выхода из кризиса: он же политик, купающийся в своей популярности, а не технократ-камикадзе. Но и смелость – сделать последний шаг, не бояться.
К Ельцину в команде реформ, о чем свидетельствовало интервью Дмитриева, относились по-разному. И уже потом, по ходу реформ, многие считали, что он в какой-то момент дал слабину, стал сдавать команду, был недостаточно последователен, мало что понимал в экономике и все равно полагался на своих «старых партийных товарищей». Но реформаторы никогда не забывали этого решительного шага, его готовности расстаться хотя бы с частью популярности ради того, чтобы поделиться своими энергетикой и харизмой с молодыми экономистами, дать им политическую крышу, пусть и на время. И отнюдь не в условиях диктатуры, не на пиночетовских принципах.
Выступление имело своего рода технический заголовок – «Обращение к российским народам». И начиналось оно с очень высокой ноты, которая на раз узнавалась во все еще советской стране. Нет, сталинских «братьев-и-сестер» не было, как и «к вам обращаюсь я, друзья мои». Но серьезность момента подчеркнула самая первая фраза: «Я обращаюсь к вам в один из самых критических моментов российской истории… Обращаюсь с решимостью безоговорочно встать на путь глубоких реформ и за поддержкой в этой решимости всех слоев населения».
Ельцин, объясняя необходимость реформ, следовал логике «Меморандума Бурбулиса», например рассуждая о том, что после путча стратегия и тактика России уже не могла строиться на противостоянии центру. Хотя, разумеется, не сказал ни слова о том, что теперь, согласно логике того же сентябрьского документа, конкуренты России – другие республики. Вместо этого он как бы самому себе разъяснил, почему тянул и думал весь сентябрь и начало октября: «Чтобы не превратить реформы в авантюру, чтобы не провалить их, нужно было взять паузу». И это была аналитическая пауза – время «встреч со специалистами». И вот, говорил Ельцин, пакет реформ готов: «Период движения мелкими шагами завершен. Поле для реформ разминировано. Нужен крупный реформистский прорыв».
«Мы отстояли политическую свободу. Теперь надо дать экономическую… Должен сказать откровенно – сегодня в условиях острейшего кризиса провести безболезненно реформы не удастся». И вот – снова, как idee-fixe, попытка уговорить и себя, и депутатов, и нацию – все не так страшно: «Если пойдем по этому пути сегодня, ощутимые результаты получим уже к осени 1992 года».
Еще одна гайдаровская мысль: Россия начнет, все остальные подтянутся и попытаются ей соответствовать: «Убежден, именно Российская Федерация должна сыграть решающую роль в выводе страны из глубокого кризиса, утверждении стабильности и покоя». Получается, что страна – это Советский Союз, но с особой ролью России. В этой идее Михаил Горбачев справедливо мог усмотреть подрыв своей власти. И обнаружить лукавство в словах президента России о том, что с центром он не борется. К тому же Ельцин продолжил: «Реформы в России – это путь к демократии, а не к империи. Россия не допустит возрождения и нового командного центра… Межреспубликанские органы призваны играть только консультативно-координирующую роль. Реальную власть теперь осуществляют республики».
И вот – внимание! – ключевой момент настал, занавес открывается: «И поэтому Российская Федерация должна будет вести самостоятельную политику». А кто будет «искусственно обособляться», с теми станем говорить с позиций «международного права». Мы – за формирование союза, да-да, и экономического, и политического. Но: «Если этот процесс по каким-либо причинам закончится неудачей, Россия сможет взять на себя ответственность правопреемницы СССР».
Используя слова Исаака Бабеля, можно сказать: таинственная кривая ельцинской прямой…
Ельцина можно было понять: все кругом уже независимые. Самой последней о своей независимости за день до выступления президента России на Съезде объявила Туркмения. То есть то, о чем говорил Ельцин, было не просто политическим маневрированием, а попыткой поиска выхода из ситуации для России – раз уж все расходятся по своим квартирам и Союз существует в виде юридической фикции. И в то же самое время ему нужно было каким-то образом политически строить отношения с Горбачевым: продолжать соотносить планы России с готовящимся Союзным договором. Ельцин иной раз делал шаг вперед, а затем, пристыженный Михаилом Сергеевичем, сдавал назад, как это было за несколько дней до выступления на Съезде. Президент СССР узнал о намерении Минфина РСФСР прекратить финансирование союзных министерств после 20 ноября, состоялся разговор с Ельциным, и это распоряжение было отозвано. То же самое произошло чуть позже с решением президента России перевести Госбанк СССР в российскую юрисдикцию.
Горбачев в день Съезда председательствовал вместе с Джорджем Бушем-старшим на международной конференции по проблемам Ближнего Востока в Мадриде. Затем состоялся его разговор с президентом США о «советских» делах. Горбачев рассказывал, как формируется новый союзный центр, как над Экономическим договором успешно работал Явлинский и что Украина, не подписавшая документ, в скором времени его подпишет. А Ельцин, произнесший столь специфическую речь, «подвергается давлению определенных людей, которые утверждают, что Россия должна сбросить с себя бремя других республик и идти вперед сама» (по записям Анатолия Черняева). И тут же Горбачев демонстрировал понимание логики Ельцина, точнее, Гайдара: «Но в целом мне надо поддержать его. Потому что если пойдут реформы в России, то они пойдут и в других республиках».
Буш допытывался, стремится ли Ельцин захватить союзный центр. Горбачев отвечал уклончиво, потому что ему нужно было доказать кредитоспособность Советского Союза как существующей субстанции, а не исчезающей – он ведь просил об очередном американском кредите.
Затем была встреча с Франсуа Миттераном на его «даче» в Пиренеях. Французскому президенту Горбачев рассказал о том же самом: «Да, Ельцин выступает за решительность в проведении реформ, и в основном это идет в русле того, что я предлагаю (и в чем Гайдар разуверился осенью 1990 года. – А. К.). Но нельзя действовать невзирая на другие республики».
Ельцин же скорее «невзирал» на союзный центр, пообещав в своем докладе 28 октября прекратить финансирование союзных министерств и ведомств, существование которых не предусмотрено Договором об экономическом сообществе. То есть бил врага его же оружием.
В этой долгой речи 28 октября Ельцин еще раз вернулся к статусу России, по-прежнему прямо намекая на ее самостоятельность: «В лице России зарубежные страны встретят партнера, верного международным обязательствам СССР». Как если бы Советского Союза уже не было. «Ваш президент такой выбор уже сделал. Это самое важное решение в моей жизни… последующие месяцы станут для меня самыми трудными», – сказал Ельцин. И в этом смысле оказался прав. И месяцы, и даже годы.
В субботу, 2 ноября, Борис Николаевич встречался с Горбачевым, и заново продолжилась игра в вопросы и ответы – конечно, Ельцин не мог сказать в лицо Михаилу Сергеевичу, что его экономический договор вряд ли имеет какое-то значение для политики России. Тем более что днем раньше за подписью Хасбулатова было выпущено постановление Съезда народных депутатов РСФСР «О правовом обеспечении экономической реформы»: законы, указы и иные акты, «принятые в обеспечение экономической реформы в РСФСР, подлежат приоритетному исполнению. Законодательные акты Союза ССР и РСФСР в период проведения радикальной экономической реформы применяются в части, не противоречащей актам, принятым в соответствии с настоящим постановлением».
В воскресенье, 3 ноября, помощник Горбачева, проницательный Анатолий Черняев, записал в своем дневнике: «Доклад Ельцина на Съезде РСФСР – это, конечно, прорыв к новой стране, к иному обществу». Ставка – на Россию, противопоставить Ельцину со стороны центра нечего, у Горби нет альтернативы: «Ни Явлинский, ни Госсовет, ни МЭК – не альтернатива». Министр иностранных дел РСФСР Андрей Козырев открыто заявил: «Нет Союза, нет президента. Ему оставляем протокольные функции». Как раз за идею сокращения состава МИДа Горбачев отчитывал Ельцина, а тот оправдывался. Но понятно, что это был вопрос времени и Борис Николаевич вовсе не волновался по поводу того, кто, по словам Горбачева, «будет участвовать в Хельсинкском процессе, председательствовать в ООН, вести разоруженческие дела». Кто-нибудь, да будет. Скорее всего, он, Ельцин, и его новый МИД.
В понедельник, 4 ноября, на заседании Госсовета Союза Горбачев говорил об экономической программе Ельцина, высказался в ее пользу – «надеюсь, Госсовет поддержит эту программу». Но, продолжил президент СССР, меня беспокоит позиция Ельцина «в отношении Экономического соглашения и необходимости сотрудничества по его выполнению».
Михаил Сергеевич, казалось, до конца не мог поверить в то, что реализовывать придется что-то одно – или программу России, или программу МЭК.
В «Днях поражений и побед» Гайдар вспоминал, что 3 ноября из информированных источников пришла новость, которую, по рассказу Андрея Нечаева, ночью в «Архангельское» привез Бурбулис: в правительство первым вице-премьером придет Григорий Явлинский со своими коллегами, Егора назначат экономическим советником Ельцина, команда 15-й дачи будет «окормлять» нового руководителя, а он – слушать советы. Константину Кагаловскому приписывается произнесенная в этот момент фраза: «С волком можно договориться, что он белых овечек кушает, а серых – нет. Но договоренность работает до открытия клетки».