То есть случилось худшее, то, что и предсказывал Гайдар еще в 1989–1990 годах: сочетание инфляции и дефицита товаров.
«В тех условиях, – делал вывод Илларионов, – отказ от немедленного полномасштабного освобождения цен грозил непредсказуемыми последствиями для страны».
К вопросу степени жесткости политики правительства в начале 1992 года мы еще вернемся – это ведь тоже дискуссионная тема: а была ли вообще «шоковая терапия»? Но важен вывод нынешнего критика Егора Гайдара Андрея Илларионова: «Главное, что удалось сделать правительству Е. Гайдара, – это восстановить макроэкономическую сбалансированность и, соответственно, управляемость экономикой. Только после этого (курсив мой. – А. К.) появилась возможность проведения вообще какой бы то ни было осмысленной политики».
О том, каким был первоначальный план 15-й дачи, писали Алексей Улюкаев и Сергей Синельников: «Программа реформ в ее первоначальном варианте связывала успех макроэкономической стабилизации с одновременным введением российской национальной валюты. Имелось в виду на первом этапе осуществить не либерализацию в полном смысле этого слова, а упорядочение, реструктуризацию и существенное повышение общего уровня цен – примерно так, как это сделало последнее коммунистическое правительство Раковского в Польше (Мечислав Раковский – глава правительства, реализовавшего первые либерализационные мероприятия, и последний руководитель Польской объединенной рабочей партии. – А. К.). При этом в течение некоторого времени, ориентировочно полгода, должна была сохраняться ситуация подавленно-открытой инфляции. А уже затем предполагалось осуществить полномасштабную либерализацию цен с одновременным включением мощного механизма макроэкономической стабилизации, основным элементом которого и стало бы введение российской национальной валюты, отсекающее внероссийские источники предложения денег».
Но уже на рубеже октября – ноября стало понятно, что так не получится. Не до «стадий» и постепенности в экономической политике тогда было. Время для этого было упущено еще в 1987–1988 годах. В конце 1991-го все выглядело как абсолютный императив: сначала либерализация, упорядочение бюджетной политики и сбалансированность, а также товары на прилавках. Потом – все остальное. В такие условия кабинет Гайдара поставила политика его предшественников.
Совершенно правильно postfactum писал Евгений Сабуров: «Необходимо так строить стратегический план, чтобы к этому же времени (началу реформ. – А. К.) другие действия, осуществленные ранее, уже работали бы на подъем. Искусство балансирования, может быть, главное искусство, которым должен владеть реформатор… Однако стало ясно, что реформа – это длительный, глубокий и гораздо более сложный, нежели первоначально казалось, процесс, в котором чисто монетарная политика воздействия на экономику является не началом пути, а его завершением. И началом, и сущностью реформы все-таки являются институциональные преобразования – создание негосударственной экономики, а это уже ломка не столько экономическая, сколько культурная». Но такой роскоши, как возможность, покуривая, проводить постадийные, постепенные реформы, у Егора не было. «Культурная ломка» проходила без всяких стадий, через колено. И не только в России, но во всех странах советского блока. С очень разной скоростью и степенью успешности.
К слову: именно отсутствие понимания социокультурных условий для проведения реформ тоже ставится в вину команде Гайдара. Ультралиберальные экономисты действовали, по сути, как марксисты, то есть были ориентированы на экономический детерминизм – первична экономика, все остальное вторично. И в этом смысле – бытие определяет сознание. Экономисты-реформаторы в лучшем случае имели контакты с социологами, до какой-то степени с юристами, потому что реформаторские акты нужно было облекать в нормативно-правовую форму. Но не с философами, не с историками. Впрочем, философы и историки мало чем могли помочь реформаторам, да и не было у них таких сложившихся сообществ, которые без малого 10 лет занимались именно проектированием будущего. Лев Гудков, выдающийся российский социолог из плеяды Юрия Левады, который как раз участвовал в некоторых семинарах гайдаровско-чубайсовской группы, вспоминал один из новосибирских семинаров 1988 года, организованных Татьяной Заславской: «В гостиничном номере допоздна, даже ночью, проигрывались казавшиеся ирреальными идеи. Что мне тогда было странным, так это разрыв между чисто экономической компетентностью (молодых экономистов – участников семинара, в частности Авена и Найшуля. – А. К.) в анализе различных хозяйственных аспектов и планов реформ и некоторым социологическим простодушием, грубостью или, точнее, – отсутствием каких-либо представлений о социальной реальности, разговор шел без всякого учета социального контекста, культурных особенностей советского человека, имперских традиций, или, как я бы сейчас сказал, негативного опыта адаптации к репрессивному режиму. Поражала установка на то, чтобы тематически все интерпретировать в понятиях рынка. Это был абсолютный экономический конструктивизм, что-то фантастическое…»
Вопрос был только в одном: как спустя всего три года после этого семинара формулировать государственную политику, и прежде всего экономическую, в условиях обрушения империи и отсутствия государственных институтов у самой России? Как учитывать эти социокультурные факторы? Их учет, судя по всему, был в принципе невозможен, а экономический конструктивизм оказался единственным инструментом переделки реальности.
Может быть, это неправильно, однако указать на ошибки было некому. Реформаторы во власти несколько иначе учитывали «социальную реальность» – шли на компромиссы с лоббистскими группами. Не народ, а лоббисты и многочисленные политические кланы влияли на характер политических и экономических решений, лишая реформаторов возможности проводить «шоковую терапию» в собственном смысле слова.
А вот критика справа. С точки зрения Андерса Ослунда, с самого начала реформа была недостаточно решительной: «…отсутствовала идея одновременной либерализации и стабилизации. Напротив, было намечено поднять зарплату государственным служащим за месяц до либерализации цен. Хотя и Ельцин, и Гайдар употребляли термин „шоковая терапия“, они избрали такой постепенный подход к экономической реформе, когда нарушалась синхронизация как идей, так и их воплощения».
Ослунд добавляет: «Четыре главных просчета: недостаточная либерализация внутренней и внешней торговли, расплывчатая концепция денежной политики и колебания в экономических отношениях с бывшими советскими республиками. Программа приватизации… была в зачаточном состоянии… реформы в России были не столь полномасштабными, как в Польше и Чехословакии». Это правда. Но и Россия, отпочковывавшаяся от СССР, не была Польшей и Чехословакией. Масштаб проблем был серьезнее, не говоря уже о культуре частной собственности, которая не была забыта в Восточной Европе и не оказалась закатана в асфальт, как в Советском Союзе. Прав Сабуров: реформа – это «культурная ломка». Для тех же Польши, Чехии и Словакии то, что происходило, – бархатные революции и экономические реформы – было возвращением к истокам. В России эти процессы так не воспринимались. При этом никто не любит реформаторов, даже в экономически успешных странах: в сегодняшней Польше тот же Лешек Бальцерович, архитектор либеральных реформ, совсем не популярен. И это несмотря на то, что экономически Польская Республика оказалась едва ли не самой передовой из всех стран бывшего советского блока.
У Вячеслава Широнина как-то состоялся разговор с Мансуром Олсоном, которого мы уже упоминали, выдающимся американским экономистом, автором теории коллективного действия, запомнившимся работой о «стационарных бандитах», которых иной раз так напоминают представители нашей власти, – Егор его активно цитировал в «Иерархических системах». Олсон заметил, вспоминал Широнин, «что нам нужно либерализовать еще и нефтегазовый сектор. Я сказал ему, что тогда у нас загнется 70 % промышленности. А он говорит: „Ну и что?“».
Восприятие последствий решений было очень разным, масштабы и степень компромисса приходилось определять каждый день. И каждую ночь.
Не учитывался еще один нюанс: несмотря на то что Россия собиралась «идти одна», соседи, особенно Белоруссия и Украина, требовали согласования и синхронизации действий. Это тоже вынуждало правительство реформ к уточнению некоторых позиций либерализации. Совсем уж не учитывать ситуацию в сопредельных республиках было невозможно.
Есть по-настоящему альтернативная позиция Григория Явлинского. Он был одним из немногих, кто ставил под сомнение две ключевые идеи реформы по-российски – либерализацию цен и самостоятельную реализацию реформ Россией, без теоретически готовых остаться в союзе (только каком – экономическом, политическом?) азиатских республик: «Либерализация цен – это ведь и есть одна из мер финансовой стабилизации, – говорил Явлинский в интервью Владимиру Федорину в 2010 году. – Она устраняет дисбалансы и диспропорции, если есть частные производители и есть конкуренция. В России, как известно, в начале 1992 года ничего этого не было. Поэтому мнение о необходимости немедленной и одномоментной либерализации цен не было безальтернативным. Моя (и не только) точка зрения заключалась в том, что в условиях тотального господства монополий, отсутствия частной торговли либерализация цен по сути своей невозможна и превратится всего лишь в децентрализацию контроля за ценами».
Все правда, но опять же: было ли время? Как можно было «создать» собственника за те два-три месяца жизни, которые давали экономике Абалкин, Щербаков, другие экономисты и чиновники? Наверное, надо было проводить антимонопольную политику, это тоже правда. Но почему тогда ее не проводили в 1988, 1989, 1990, 1991 годах?
«Отказаться от приватизации за счет средств, которые лежали в Сбербанке, и заменить это ваучерами – это очень плохая, неприемлемая схема», – продолжал Григорий Явлинский. Это тоже долгий и тяжелый спор. Притом что существует точка зрения, согласно которой никаких средств населения в Сбербанке не было – оставались одни записи на счетах, а деньги давно были потрачены советским руководством. Тем не менее для простых советских, а затем постсоветских граждан заработанные ими деньги, отложенные на черный день или на покупку товаров длительного пользования (пусть и в экономике дефицита), вовсе не были «записями». И обесценение вкладов стало одной из причин, по которой реформы считали «грабительскими».