И, наконец, – правовая точка в существовании СССР: «С момента подписания настоящего Соглашения на территориях подписавших его государств не допускается применение норм третьих государств, в том числе бывшего Союза ССР».
…В четыре утра Козырев, не решившийся будить машинистку, подсунул проект документов под дверь, которая оказалась не той. В результате перед началом утреннего заседания Гайдару пришлось заново надиктовывать тексты Соглашения и заявления. Размножить бумаги было не на чем, поэтому текст пропустили через факс и продолжали работу над ним на длинных полотнах факсовой бумаги. Лидеры высказывали пожелания, появлялся Шахрай, удалялся на некоторое время и возвращался с новой готовой формулировкой, чем произвел неизгладимое впечатление на Шушкевича.
В 14 часов 17 минут в вестибюле перед столовой Соглашение было подписано.
Кравчука распирало от радости, Ельцин был сдержанно-торжествен и с медвежьей грацией что-то объяснял, Шушкевич выглядел растерянным и подавленным.
Последовали звонки министру обороны СССР Евгению Шапошникову, у которого как у человека реалистического склада (в августе 1991-го он выступил против ГКЧП) не возникло возражений, наоборот, он быстро передал единое командование трем лидерам, затем президенту США Джорджу Бушу-старшему, и лишь потом Шушкевич рассказал о случившемся возмущенному Горбачеву. На встречу с президентом СССР (при участии Назарбаева) 9 декабря был делегирован Ельцин. Кравчук и Шушкевич на нее не поехали.
12 декабря Верховный Совет РСФСР ратифицировал Соглашение при всего шести голосах против. 21 декабря 11 бывших союзных республик подписали протокол к Соглашению и присоединились к СНГ.
Вот что важно и вот о чем писал Гайдар в «Гибели империи»: «Руководство государств, обретающих независимость на постсоветском пространстве, оказалось достаточно зрелым, чтобы понять: когда речь заходит о границах, как бы ни были они условны и несправедливы, речь идет о войне. Договоренности, достигнутые в Белоруссии 8 декабря и подтвержденные 21 декабря в Алма-Ате, открыли дорогу подписанию соглашения по стратегическим силам (30 декабря 1991 г.). В нем были зафиксированы обязательства государств-участников содействовать ликвидации ядерного оружия на Украине, в Белоруссии и Казахстане… оговорено, что стороны не видят препятствий перемещению ядерного оружия с территории Республики Беларусь, Республики Казахстан и Украины на территорию РСФСР».
25 декабря Михаил Горбачев обратился к советским гражданам и сообщил о своем уходе в отставку. В тот же день в 19:35 флаг СССР был спущен с флагштока над президентской резиденцией в Кремле. В течение пяти минут флагшток, словно символизируя процесс перехода власти, простоял без флага. Без пятнадцати восемь на него уже был водружен российский триколор.
Праздника не было. Торжественных церемоний тоже. Советский Союз ушел буднично, словно закончив обычный рабочий день. Для граждан России и ее правительства будни тоже продолжились.
Работавший в ЕБРР, а затем исполнительным директором от России во Всемирном банке Борис Федоров в свои редкие приезды в Москву немедленно попадал в водоворот событий – сначала обнаружил себя на 15-й даче, потом, уже после назначения правительства, оказался в типичной для того времени ситуации, когда любой профессионал ценился на вес золота и тут же подключался к решению текущих проблем: «Мне дали на день маленькую комнату, где я с Петром Авеном и другими поработал над постановлением о внешнеэкономических связях. В результате нам удалось, как мне кажется, избежать некоторых явных глупостей. „Проталкивал“ я и свое постановление по ценным бумагам, что, как ни странно, удалось».
Точно так же использовались многие кадры, находившиеся в поле зрения реформаторов: например, Михаил Дмитриев, будучи депутатом Верховного Совета России, но и человеком из узкой команды, готовил важный указ по преобразованиям в сельском хозяйстве – дописывал он его в пожарном порядке 29–30 декабря. Это, по оценке самого Дмитриева, была дорожная карта одной из первых реальных институциональных реформ.
Предновогодний день выдался напряженным, как и все дни и ночи, начиная с начала ноября и все последующие – до отставки Гайдара.
Вечером Егор получил звонок от Петра Авена: одной из задач нового правительства было установление единого валютного курса (биржевой курс достигал 200 рублей за доллар, а центробанковский остался на уровне 57–58), для ее реализации нужно было договориться с председателем российского ЦБ Георгием Матюхиным, человеком, который с нуля строил российскую банковскую систему, но был чужим для команды Гайдара. Авен говорил, что Матюхин готов согласовать документы о едином курсе, но в обмен требует 50 тонн золота перевести из Гохрана в центробанковские хранилища. Гайдар принял условия торга, ему важнее было решить главную задачу, тощие резервы национального банка пока ситуацию не спасали, хоть 25 тонн, хоть 100. Зато Матюхин, бывший профессиональный разведчик, провалившийся в 1967 году в Уругвае, мог почувствовать себя председателем Банка России с какими-никакими, а резервами. Правительство же получило возможность сделать шаг к конвертируемости национальной валюты: с 1 июля 1992 года курс стал единым – 125,26 рубля за американский доллар.
По оценкам Алексея Улюкаева и Сергея Синельникова, в то время «внешний долг, номинированный в конвертируемой валюте, увеличился до 76 млрд долларов, внутренний валютный долг – до 5,6 млрд долларов, задолженность по клиринговым операциям достигла 29 млрд долларов. Золотовалютные резервы резко сократились, и впервые за все время существования государства золотой запас составил менее 300 т (289,6 т на 1 января 1992 г.). Недостаток валютных поступлений от централизованного экспорта на оплату централизованного импорта и погашение внешнего долга составил за 10 месяцев 1991 г. (до формирования правительства реформ Ельцина – Гайдара) 10,6 миллиарда долларов. Для покрытия этого дефицита последнее союзное правительство продало часть золотого запаса на 3,4 миллиарда долларов и растратило валютные средства предприятий, организаций, местных органов власти, хранившиеся на счетах Внешэкономбанка СССР, на 5,5 миллиарда долларов».
Реформаторы не пытались сделать первого российского госбанкира союзником, и, наверное, в этом ошибались: чтобы избавиться от Матюхина, в 1992 году пошли на то, чтобы председателем ЦБ стал Виктор Геращенко, – а это впоследствии дорого стоило стабилизационной политике. В Борисе Федорове в то время Гайдар не чувствовал союзника, точнее, человека команды – он был самостоятельной фигурой, в том числе и по характеру, и его кандидатура на замену Матюхину не рассматривалась. В конце ноября 1991-го Гайдар с Бурбулисом прозондировали готовность Геращенко, который тогда занимал позицию главы Госбанка СССР, занять пост председателя российского ЦБ. Тогда «Геракл» отказался, но только по той причине, что ожидал краха Советского Союза, а вместе с ним и Госбанка. После этого он готов был работать с правительством реформаторов при условии формирования собственной команды.
В этом кадровом выборе сказалось уважение Егора к управленцам старой советской закваски – осенью 1989 года Гайдар брал интервью у Виктора Владимировича для журнала «Коммунист» и проникся к нему симпатией, в том числе и человеческой: Геращенко – человек образованный, ироничный, неутомимый анекдотчик, – словом, он походил на выходца из той среды, в которой Егор вырос.
Интервью было опубликовано в ноябре, в 16-м номере журнала. Никаких расхождений у интервьюера и интервьюируемого не было. Гайдар мог быть согласен с Геращенко во всем – не случайно это вообще, возможно, единственное интервью, которое Егор у кого-либо когда-либо брал. Как можно было, например, не согласиться с тем, что, по словам Виктора Владимировича, «если мы рамки кредита не ограничиваем какими-то реальными стоимостными факторами, тогда кредитно-денежная эмиссия способствует инфляции». Или: «Беда наша заключается в том, что долго не признавались объективно действующие законы товарного производства». Геращенко говорил о том, что Центральный банк не должен руководить другими банками, а стать регулятором, у которого в инструментарии только экономические рычаги: «Банками должен руководить лишь банковский принцип, здравый смысл и разумное правление, которое выбирается акционерами».
Поздним вечером 31 декабря 1991 года Гайдар встречался с Яковом Уринсоном и его коллегой, молчаливым и сдержанным Евгением Гавриленковым – они принесли новые расчеты возможных последствий правительственных решений. Вместе с ними на совещание пришли ведущие статистики Юрий Юрков и Владимир Соколин. «Я при их поддержке стал убеждать Егора Тимуровича, что экономически приемлемым и социально наименее опасным является вариант, когда на первом этапе либерализации (например, в течение первого квартала 1992 года) цены на углеводородное сырье, хлеб и хлебопродукты, молоко и молокопродукты остаются регулируемыми, – вспоминал Яков Уринсон. – Егор Тимурович с нами не соглашался, а мы все более горячо отстаивали свою позицию… Теперь я, конечно, понимаю, что был абсолютно не прав (частичная либерализация ничего, кроме коррупции, не дает!), но тогда очень расстроился, что не смог убедить Гайдара».
Сюжеты для обсуждения были по-настоящему важны, однако разговор прервал звонок, на этот раз не Авена, а Марии Аркадьевны, которая интересовалась, собирается ли в принципе Егор встречать Новый год дома. В 23:30 Яков Уринсон, бывший замглавы Главного вычислительного центра (ГВЦ), легендарного заведения, где когда-то по указанию председателя Госплана Николая Байбакова оформили в медпункт целительницу Джуну, а шахматист Михаил Ботвинник обсчитывал придуманную им модель советской экономики, был назначен руководителем новой структуры – Центра экономической конъюнктуры и прогнозирования при Министерстве экономики и финансов РФ, причем в ранге министра. Для всех начиналась новая эпоха. Как вспоминал Яков Моисеевич, в те времена «все, начиная с Гайдара, по три-четыре дня не появлялись дома. Я жене звонил, чтобы рубашку чистую привозила».