Вопрос таких «переходных состояний» власти с пучком возможностей в развитии событий всегда занимал Гайдара – и в частных разговорах, и в исследовательской работе. Во всяком случае свой последний труд – «Смуты и институты» – он посвятил именно теме безвластия в революционные периоды. Изучая опыт Февральской и Октябрьской революций 1917 года, Гайдар писал: «Когда происходит подобная катастрофа (революция. – А. К.), роль писаных законов, правовых процедур – невелика. Монополия государства на применение силы рушится. Ключевой вопрос – есть ли боеспособные части и чьим приказам они подчиняются».
Безвластие – это тема не только октября 1993-го, но и периода развала Союза – начиная с августовского путча и до конца 1991 года. Все очень похоже на период между февралем 1917 года и осенью 1918-го: «Стояли здания, привычно ассоциирующиеся с властью, в высоких кабинетах сидели чиновники, но в их подчинении не было структур, обеспечивающих контроль за положением в стране».
Егора всегда занимала история Октябрьского переворота: а что, если бы у Александра Керенского были войска, способные подавить большевиков? История страны пошла бы по другому пути. Без Ленина, Сталина, Большого террора. Но, объяснял Гайдар сам себе, Керенский «слишком поздно понял: малочисленность сил большевиков не столь значима, важно, что в распоряжении Временного правительства надежных войск нет. А это значит, что несколько тысяч вооруженных людей могут установить контроль над ключевыми точками столицы».
Спустя год после октябрьских событий 1993 года в одной из статей Гайдар напишет: «Если сравнить с тем же 1905 годом: расстрелять безоружную толпу – варварство, преступление.
Подавить вооруженный мятеж – горькая, но безусловная обязанность власти».
А потом были выборы, ставшие символом двух упущенных шансов: объединения демократов после их победы над консервативным Верховным Советом и резкого ускорения экономических реформ и подавления лобби красных директоров, ТЭКа, ВПК и АПК.
Демократы шли на выборы разобщенными. Тогда в Думу разрешалось избираться и членам правительства. И они оказались в разных избирательных блоках. Гайдар – в «Выборе России», основу которого составила партия «Демократический выбор России», и в ней тоже не было внутреннего единства. Шохин и Шахрай – в Партии российского единства и согласия (ПРЕС), набравшей 6,73 % голосов, которые очень пригодились бы получившему 15,51 % «Выбору России». (Блок Гайдара – а он стал лидером движения, сам того не желая, – уступил первое место ЛДПР с ее абстрактной популистской идеологией, густо замешенной на национализме и клоунаде, этом коктейле, сегодня хорошо знакомом и в странах Запада; результат партии Владимира Жириновского – 22,92 %.) Правда, по версии Шохина, сама партия ПРЕС возникла именно потому, что Гайдар не хотел его и Шахрая брать в «Выбор России», то есть расширять коалицию. Хотя скорее дело не в коалиции, а в том, что с момента ссоры в декабре 1992 года Егор Тимурович так и не готов был считать Александра Николаевича союзником…
Было еще Российское движение демократических реформ во главе с Анатолием Собчаком (еще 4,8 %, ушедших в никуда). И Демократическая партия России, запутывавшая избирателя своим названием, в которую входил известный со времен перестройки яркий трибун Николай Травкин, а вместе с ним первую тройку составляли харизматичный кинорежиссер Станислав Говорухин и видный советский экономист и критик реформ Гайдара Олег Богомолов. По списку этой партии, набравшей 5,52 %, прошел и бывший член команды реформаторов, переметнувшийся в 1993 году на сторону Верховного Совета и начавший сольную карьеру Сергей Глазьев.
Что характерно, Ельцин не оказал поддержки «Выбору России», а Гайдар ее ждал. На съезд избирательного объединения 17 октября 1993 года президент не приехал. Егор выступал на этом совещании как признаваемый лидер. Говорил о том, что сложившаяся политическая ситуация «снимает целый ряд ограничений, стоявших на пути демократических реформ». И как реалист видел множество опасностей, которых, как выяснилось очень скоро, не удалось избежать. В частности, он предвидел раскол и дробление демократического движения: «Логика будет примерно такая. Сегодня власть в руках правительства и президента. „Выбор России“ – база поддержки курса реформ. Но надо заботиться и о том, чтобы там были и другие силы, чтобы там была демократическая оппозиция. И я уверен, что на выборы выйдут много блоков, потенциально близких нам… И каждый из них будет аргументировать необходимость такого разрозненного выхода на выборы тем, что нужно привлечь разные группы избирателей… Беда в том, что мы в результате можем снова получить предельно разрозненный, разобщенный парламент – парламент, вновь устроенный по принципу маленьких групп давления».
Так оно и получилось. Хотя, как мы увидим, «короткая» Дума 1993–1995 годов была самым настоящим парламентом, возможно единственным его образцом в постсоветской истории. И, как говорил депутат-гайдаровец Григорий Томчин, «на самом деле первую Думу мы выиграли».
Так, впрочем, считали далеко не все, включая Ельцина. Все, что не первое место, считалось поражением. Сложившаяся ситуация стала для президента, как выразился Гайдар в «Днях поражений и побед», «сигналом к отступлению».
И вот что характерно: в предвыборный период обострилась «теоретическая» критика либеральных реформ как таковых – с разных флангов. А потом, когда реформы после выборов стали притормаживаться без явно выраженной поддержки Ельцина, началась подготовка альтернативных программ, из-за чего приходилось очень тонко маневрировать Черномырдину. С одной стороны, в тот период он не очень-то симпатизировал Гайдару, с другой – чувствовал, что его начинает подсиживать Сосковец, который одновременно представлял мощное промышленное лобби (притом, что Виктор Степанович и сам был живым лобби – газовым) и вступил с союз с влиятельными силовиками, служившими ему «пропусками» в Кремль, – Барсуковым и Коржаковым, боссами охраны Кремля и лично президента. Сосковец же стал и проводником так называемой «программы академиков», написанной, среди прочих, коллегой Гайдара по работе с Горбачевым академиком Николаем Петраковым и любимым начальником и учителем Станиславом Шаталиным. Академики, в том числе, предлагали заморозку цен. Даже программа игравшего свою тонкую политическую игру Глазьева, как и его статьи, казались не столь махрово социалистическими.
Обе эти программы появились уже в начале 1994 года, о них стало известно в феврале. Но это был не конец игры, а ее начало. Вячеслав Костиков вспоминал, как в октябре того же года люди из Главного управления охраны президента просили его почитать «экономическую программу для России на период до 2005 года» и высказать свои замечания: «Выходило, что либо разработкой экономической стратегии для президента начали заниматься профессиональные охранники и создали в своей структуре соответствующее подразделение, либо Главное управление охраны используется какими-то группами для лоббирования своих идей, а следовательно, и интересов».
Все это было очень серьезно, поскольку фактически речь шла о попытке «продать» президенту альтернативное правительство: Сосковец с кремлевскими силовиками, вооруженный знанием академиков РАН или наработками людей, которых, как мы помним, Родрик Брейтвейт проницательно называл «экономистами-знахарями». В таком кабинете министров уж точно никому из либеральных реформаторов нечего было бы делать.
Оборону от «программных» атак, кроме Гайдара, держал Сергей Васильев. Его ответ Глазьеву, напечатавшему в предвыборный период статью «Борьба с инфляцией» в газете «Экономика и жизнь», редакция того же издания отказалась публиковать – слишком убедительными выглядели ироничные контраргументы: «По поводу централизованных кредитов С. Глазьев сетует, что из-за отсутствия структурной и промышленной политики распределение кредитных ресурсов осуществляется путем торга между конкурирующими группами давления. Тут все перевернуто с ног на голову. Как раз из-за сильнейшего лоббизма конкурирующих групп давления оказывается невозможным проведение какой бы то ни было осмысленной промышленной политики».
Он же ответил в декабре на критику со стороны академика Георгия Арбатова, который обрушился в «Комсомольской правде» на шоковую терапию, на «это „цельнонатянутое“ заимствование модели Международного валютного фонда, разработанной для слаборазвитых стран – в основном для того, чтобы любой ценой выдавить из них долги». «Что такое „шоковая терапия“? – отвечал Васильев. – Резкое сокращение льготных кредитов, бездефицитный бюджет. А этого как раз и не было… Экономическая политика последних двух лет – политика бесконечных компромиссов, на которые правительство было вынуждено пойти под давлением отраслевых лоббистов, Верховного Совета… К программе реформ, подготовленной командой Гайдара, эксперты МВФ не имели ни малейшего отношения».
Пик возрождения мифов о следовании канонам монетаризма (к которому опять-таки ошибочно причисляли Гайдара) и «вашингтонского консенсуса», о котором многие члены команды слыхом не слыхивали (научный термин Джона Уильямсона, придуманный для маркировки стандартного набора мер либерализации и финансовой стабилизации), пришелся на рубеж 1993 и 1994 годов.
И это был признак обострения борьбы за власть – за первую Думу и контроль над правительством. Второй такой пик, кстати, пришелся на предвыборный период 1996 года, когда на помощь академикам пришли нобелевские лауреаты, слабо себе представлявшие реалии развала империи и отсутствия институтов осенью 1991 года: ни одна теория, как отмечал Андерс Ослунд, такую ситуацию не описывала. В осуждении реформ к пяти нобелиатам примкнули известные экономисты Джон Кеннет Гэлбрейт и Маршалл Голдман и группа отечественных академиков – фактически они поддержали Зюганова, предлагая параллельно избирательный контроль над ценами и прогрессивную шкалу налогообложения. А главное – увеличение государственного вмешательства в экономику. Которое в России и так было масштабным и оставалось источником множества социально-экономических бед и генератором коррупции. Теория суха…