По возвращении в Россию Гайдар объяснял свою позицию в эфире «Радио Свобода» 4 апреля 1999-го: «Давайте посмотрим – а к чему привели бомбардировки на сегодняшний день в решении проблемы Косово. Первое. Количество беженцев сократилось? Нет, увеличилось. Число жертв среди мирных жителей сократилось? Нет, увеличилось. Режим Милошевича ослаб? Нет, поверьте мне, я был в Белграде только что. Он существенно укрепился. Сербская оппозиция реально раздавлена. Антиамериканские настроения в мире и в том числе в России, нарастают. Вот реальные результаты. Они не имеют отношения к тому, плох Милошевич или хорош».
Бомбардировки, настаивал Гайдар, – «важнейший фактор внутренней политики», и он работает на «нагнетание в России антиамериканских настроений, это просто факт. То, что он работает на усиление позиций радикальных националистов, тоже факт. То, что он объективно толкает Россию к изоляционизму, ксенофобии, новой холодной войне, ко всему, что больше всего опасно не только для самой России, но и для мира тоже, – то ведь тоже факт… Происходит серьезнейший удар по самому президенту Ельцину, в этом нет никаких сомнений. Это – усиление политическое его противников. Я думаю, что это он прекрасно понимает, что каждая натовская бомба – это бомба по его политическим позициям».
13 мая 1999 года Егор еще раз публично растолковывал эти непонятные Западу нюансы на заседании Свободного университета парижской газеты «Русская мысль» в любимом им Овальном зале Библиотеки иностранной литературы (университет стал проектом его друзей Екатерины Гениевой, директора «Иностранки», Виктора Ярошенко, а также все той же Ирины Иловайской-Альберти). «Я был среди тех, кто организовывал в Москве митинги против Чеченской войны, – говорил Гайдар, – зная, что режим Дудаева ничем не лучше режима Милошевича, что там есть серьезные нарушения прав человека, не имея никаких иллюзий насчет того, что там „все хорошо“, но твердо зная, что эти проблемы при обработке бомбежками станут не лучше, а хуже».
На «реальную российскую ситуацию», эмоционально доказывал Гайдар, бомбардировки оказывают прямое воздействие. И лишь помогают развороту общественного мнения в сторону российских «милошевичей». Этими действиями Запад сам дистанцировал Россию от себя, снизил шансы на формирование прозападного массового общественного сознания, а значит, на строительство демократии в стране: «Мы категорические политические враги режима Милошевича; мы самым жестким образом осуждаем все, что он делает в Косове. Но для нас это не является оправданием безответственной глупости, которую, к сожалению, делает, на наш взгляд, НАТО».
Так Гайдар оказался по одну сторону «баррикад» с Примаковым и Ельциным. Каждый из них выступил против бомбардировок по своим причинам. Директор Института экономики переходного периода был единственной фигурой в этом треугольнике, кому не нужен был пиар. И характер его озабоченности ни в чем не совпадал с логикой того же Примакова и даже, скорее всего, Ельцина.
Возможно, тогда и созрела у Гайдара идея, что он мог бы использовать свои возможности, связи и политический вес для неформальной дипломатии. Для разъяснения позиции и особенностей политического расклада внутри России людям, принимающим политические решения на Западе. С применением технологии walk-in-the-woods, «блуждания в лесу», неофициального общения для дальнейшей выработки адекватных рекомендаций политикам.
Опыты такого рода были: например, в 1962–1963 годах американский журналист Норман Казенс выполнял миссию по установлению доверительных отношений между Джоном Кеннеди, папой Иоанном XXIII и Никитой Хрущевым. Он вел неформальные переговоры по поводу возможности заключения договора об отмене ядерных испытаний, а заодно добился от советского лидера освобождения из лагерей двух католических архиепископов. Правда, Кеннеди был убит, папа Иоанн умер, а Хрущева сместили с поста…
Леонид Тодоров вспоминал, что его шеф уделял много времени и внимания челночной дипломатии. Поначалу это были поездки по приглашению университетов и научных учреждений. Гайдар состоял в некоторых из них почетным доктором, был вице-президентом Консервативного интернационала – объединения праволиберальных партий, одной из основательниц которого была Маргарет Тэтчер. Нередко приезжал в США по приглашению Андерса Ослунда, работавшего тогда в Фонде Карнеги. Встречался с Clinton boys, командой Клинтона – советниками Строубом Тэлботтом и Марком Медишем, вел разговоры в Министерстве финансов США. Собственно теневой дипломатией он занялся позже, примерно с 2003 года.
«Конечно, очень много людей, очень много имен, очень много событий, очень много, наверное, того, что сегодня назвали бы челночной дипломатией, закулисной политикой, – рассказывал Тодоров, – в целом ряде случаев моя задача заключалась в том, чтобы довести до определенной точки. Допустим, до кабинета вице-президента США Чейни, а дальше – сам». И это притом, что Гайдар «был домосед. И хоть и легок на подъем, но старался не злоупотреблять поездками. Плюс, я думаю, присутствовало и некое рациональное зерно во всем этом. Он не инфлировал свою значимость этими бесконечными поездками. Получить Гайдара было непросто, это был уже некий признак статуса для организаторов мероприятия, потому что приглашения шли просто непрерывной чередой, и приходилось уже даже на моем уровне отсеивать».
В своей политической линии Борис Ельцин придерживался правила правой руки: когда идешь по лабиринту, нужно все время чувствовать стену правой рукой. Но когда эта стена обрывается, чтобы выйти из лабиринта, нужно опереться левой рукой о левую стенку. Так и действовал президент, когда приглашал Примакова на пост премьер-министра. Однако пришло время, когда Ельцину нужно было снова поменять руку.
Президент решил, что Примаков не должен быть его преемником. Гайдар и в то время считал, что страна может пойти, как он выражался, по «лужковскому» пути – «по направлению к экономике типа индонезийской». Это государство, где вроде бы есть рынок, но собственностью по-прежнему обладают те, у кого есть власть. В такой экономике, говорил Егор в одном из интервью, «по крайней мере, точно знаешь, какие правила – не формальные, а реальные, кто под кем, как решаются дела, сколько за что нужно заплатить». В такой экономике собственность не защищена, доходы сильно дифференцированны.
Тогда Гайдар и не мог предположить, что описывает экономику не «лужковско-примаковского» типа, а будущее системы Путина, преемника Ельцина.
В конце 1995-го – начале 1996-го Егор считал, что Ельцин неизбираем. После дефолта полагал, что Черномырдин – плохой выбор. В 1998 году был уверен, что Примаков обрушит экономику. Опасался плохого сценария в том случае, если Евгений Максимович продолжит успешную политическую карьеру. Возможно, это была еще одна ошибка Егора Гайдара.
Спустя годы, в ноябре 2019-го, Путин поставит памятник Примакову. На открытии соберется вся политическая элита. В том числе и те, кто противостоял неторопливому премьеру, так и не ставшему президентом.
На вопрос, с чего это вдруг Путин назначил официальным идолом Примакова и воздвиг ему вполне рукотворный памятник системы «мужик-в-пиджаке», есть вполне внятный ответ. Сталину нужен был Ленин, в том числе для подкрепления своих людоедских интенций цитатами из вождя. Путину тоже нужен был свой Ленин, чей авторитет освещал и освящал бы генеральную линию. Ельцин со своими «лихими 90-ми» на эту роль совершенно не годился, а Примаков, несмотря на, деликатно выражаясь, существенные отличия Евгения Максимовича от Владимира Владимировича, при некотором умелом обожествлении вполне подходил на роль вождя и «основоположника» консервативной линии в российской политике. Кроме того, получилось так, что Примаков пропустил вперед Путина, уступил ему место.
Но эта нехитрая комбинация с превращением Примакова в идола прямо-таки вынуждает задать следующий вопрос в жанре «а что, если?». Что, если бы преемником стал именно он? Евгений Максимович, которого называли «Примусом» вовсе не в латинском значении слова, был фигурой сложной. Однако представить себе, что он устроил бы второй передел собственности при участии чекистов средних лет, трудно. Предполагать, что он с помощью «вежливых людей» брал бы Крым, тоже как-то нереалистично. А уж о «специальной военной операции» с целью «денацификации и демилитаризации Украины» и говорить нечего: подлинный консерватизм просчитывает последствия.
Примаков-1999 – это не Зюганов-1996, который в то время еще не был добрым дедушкой, повернутым на ностальгии по Сталину и на высадке цветочков рядом со своей дачей, окруженной корабельными соснами в поселке управления делами «Снегири». Это реальная альтернатива более мягкого пути, по форме совершенно нелиберального, а по сути – спокойного и органического.
Гайдар это отчасти понимал и потому отделял консервативный «лужковско-примаковский» путь от зюгановского, Егор еще называл его «лукашенковским».
Конечно, при этом Гайдар желал третьего пути – рыночного и демократического. Ему хотелось вернуться в весну – лето 1997 года. Он считал, что нужна альтернатива и Лужкову – Примакову, и Зюганову. Вряд ли в то время Егор мог думать иначе: Примаков-президент – это разрушение картины мира Гайдара и потеря всего, ради чего пришлось пройти реформы, октябрь 1993-го, 1996-й.
А Ельцин полагал, что Примаков постепенно превращается в символ альтернативы его курсу. И никак не может быть преемником. Какой преемник в примаковские-то 70 лет? К тому же Евгений Максимович, что удивительно для столь опытного человека, ухитрялся подставляться: например, прибыл к Ельцину в январе 1999-го с согласованным с Думой проектом реформы власти с приданием больших полномочий парламенту. Все еще красному парламенту, который спустя всего четыре месяца после этого попытается затеять импичмент президента с совершенно дикими формулировками, возвращавшими в октябрь 1993-го.
12 мая, упреждая импичмент, Ельцин отправил в отставку Примакова. Интуиция его не подвела – Дума была деморализована, боялась роспуска в случае, если предложенная кандидатура нового премьера не будет ею принята, и не собрала нужного числа голосов ни по одному пункту обвинений. А 19 мая с первого раза проголосовала за Сергея Степашина, экс-министра внутренних дел, назначенного первым вице-премьером незадолго до своего карьерного взлета. Притом что у Ельцина была и другая кандидатура – еще одного тяжеловеса, человека, считавшегося близким «семье», министра железнодорожного транспорта Николая Аксененко. Министр был могучим хозяином огромной империи, он даже визуально должен был нравиться Борису Николаевичу – хотя бы своим ростом. Считается, что уже тогда шли разговоры о возможном назначении премьером директора ФСБ Владимира Путина, но именно Аксененко был реальным номинантом. «Семью» (в расширенном понимании – от Татьяны Дьяченко до Романа Абрамовича) отговорил Чубайс («Аксененко зарубил я. Я орал на них!»). Он хорошо, слишком хорошо знал министра, который едва ли стал бы продолжать курс Ельцина. Тогда-то и было отдано предпочтение Степашину.