Ригидные политические и экономические конструкции не смогут ответить на современные вызовы, подчеркивал Гайдар в книге и в своем выступлении в ходе презентации. Необходимо именно сочетание стабильности институтов и институциональная гибкость, способность к адаптации.
«Может быть, – завершал свое выступление Егор, – это главный урок, который следует извлечь из опыта развития России в XX веке. Сформировать систему, которая позволяет сочетать адаптивность и стабильность, труднее, чем в краткосрочной перспективе ускорить темпы экономического роста. Но именно от решения этой задачи зависит судьба нашей страны в XXI веке».
«Долгое время» – научный нон-фикшн с четкой постановкой задач для России XXI века, основанной на капиллярном знании экономической истории мира. Настоящий «Капитал» для нового тысячелетия. Но вот что интересно. XI Гайдаровский форум в январе 2020 года открылся панелью, посвященной памяти Егора Гайдара, в честь которого и названа конференция президентской Академии. И разговор свернул в неожиданную сторону – а можно ли, собственно, считать Гайдара ученым?
Дискуссия открылась докладом блестящего экономиста Револьда Энтова, одного из немногих академиков РАН, придерживающихся либеральных взглядов, человека, который близко знал Егора Гайдара и, регулярно встречаясь с ним, рассказывал о новых публикациях в области экономической теории. Револьду Михайловичу в тот момент было 88 лет, и, как заметил в ходе той же дискуссии декан экономического факультета МГУ Александр Аузан, в современной ситуации необходимо переосмыслить роль и значение людей старших возрастов, «особенно наблюдая за активностью академика Энтова».
Револьд Михайлович задал тон разговору, сосредоточившись на интеллектуальном наследии Егора Гайдара и его актуальности. Дебаты приобрели неожиданно острый характер благодаря тому, что Энтов рассуждал о соотношении практики и теории в деятельности Гайдара: не являясь – по формальным академическим критериям – крупным экономическим теоретиком, архитектор российских реформ показал себя успешным практиком. Что, впрочем, не было бы возможным без мощного теоретического бэкграунда. Книги Гайдара, заметил Энтов, возможно, не были теоретическими «по жанру, но тем хуже для теоретических работ». Подхватив эту мысль, известный польский экономист Марек Домбровский обратил внимание на то, что труды Егора Гайдара – это результат индуктивного мышления: формирование теории на основе эмпирических фактов и анализа событий.
Гайдар, вспоминал академик Энтов, с большим вниманием относился к математическим моделям, но нередко замечал, что иной раз «теория слишком красива, чтобы быть реалистичной». Ведь и в самом деле, иронизировал Револьд Михайлович, изложение содержания любой модели начинается с описания ситуации, когда два частных предпринимателя заключают сделку, а значит, речь идет о системе со сформированной частной собственностью, финансовыми рынками, рыночной экономикой как таковой. И ни одна из таких моделей не учитывает наличия, например, колхозного строя и моногородов. Как отметила профессор Лондонского университета Брижит Гранвиль, входившая в группу иностранных советников правительства реформ, в 1992 году экономисты, приехавшие из-за границы, слабо понимали, как в принципе можно работать без надежной статистики и «ценовых сигналов в экономике». Ничего этого не было. Но именно в таких обстоятельствах Гайдар начинал реформы – здесь никакие модели не могли помочь.
Экономисты, «запятнавшие» себя практическими реформами, редко оказываются в списках теоретиков, отмечал академик Энтов, и это несправедливо, как несправедливо и то, что «современные студенты не знают имени Гайдара, зато знают, например, имя автора весьма посредственного учебника о переходных экономиках».
Полемизируя с академиком Энтовым, Петр Авен назвал Гайдара человеком действия, но не ученым: «Гайдар не был нацелен на получение нового знания, он хотел делать реформы. Сперанский был его героем».
Это замечание сделало дискуссию еще более острой. О практической ценности гайдаровского анализа ситуации говорил Михаил Дмитриев: «Я часто приезжал к Гайдару просто посоветоваться, потому что его оценки отличались реалистичностью. Он был для меня чем-то вроде GPS-навигатора». А о вкладе Гайдара именно в научное знание размышлял Сергей Васильев: «Я выделяю четыре блока в работах Егора: исследования власти и собственности – это книги „Экономические реформы и иерархические системы“ и „Государство и эволюция“; теория долгосрочной социальной динамики – „Долгое время“; краткосрочной – „Смуты и институты“; модель экономического роста со структурными ограничениями – „Аномалии экономического роста“».
«Гайдару будет неудобно на любой полочке, куда мы его определим – политик он или ученый», – отметил Александр Аузан. Гайдар оставил после себя ряд вопросов, констатировал декан экономфака МГУ. Например, с точки зрения теории институциональных изменений: когда можно начинать трансформацию и преодолевать историческую инерцию и что здесь важнее – внешний шок, подталкивающий изменения, или перемены в культуре и ценностях? Как соотносятся экономика, политика, институты в ходе изменений? Наконец, по мнению Аузана, Гайдар предсказал разрушение существующих социальных систем (пенсионной, страховой медицины и т. д.), и теперь экономисты ищут ответы именно на эти вызовы.
Разговор о Гайдаре-ученом и/или политике завершил Анатолий Чубайс, который задал вопрос коллеге по правительству реформ Петру Авену: «Ты говоришь, что Гайдар не ученый. А Маркс – ученый?» – «Нет». – «А Хантингтон и Фукуяма – ученые?» – «Да». – «Вот тут ты и попался». До Гайдара, заметил Чубайс, не было теории перехода от социализма к капитализму, а это научное достижение. «Долгое время» – это работа на уровне Сэмюэля Хантингтона и Фрэнсиса Фукуямы. Получается, что Гайдар все-таки ученый. Анатолий Чубайс порекомендовал аудитории прочитать хотя бы три параграфа из «Долгого времени»: о марксизме («это научное переосмысление марксизма»), о проблемах трансформационной рецессии, о пенсионных системах.
И это правда – никто до Гайдара четко и в системном виде не изложил эти проблемы. Точным является и определение Сергея Васильева: «Долгое время» – это действительно теория долгосрочной социальной динамики.
«Коротко извинитесь», – просил Гайдар своего помощника Леонида Тодорова, когда погружался в работу над книгами и не мог отвечать на все, немилосердно множественные, запросы на поездки, тексты, интервью, выступления, комментарии, отвлекавшие от той работы, которую Егор считал самой важной и содержательной. «Он как бы забирался под корягу, и вытащить его оттуда было крайне сложно», – рассказывал о таких периодах Леонид.
На Гайдара работала большая команда, которая занималась тем, что называется data mining – сбор данных. Например, при написании «Гибели империи» была необходимость в архивных материалах – над их поиском работал Александр Максимов, сотрудник двух журналов, учрежденных Гайдаром, – «Открытой политики» и «Вестника Европы». Эту работу ему предложил сводный брат Егора Никита Бажов, тоже трудившийся в «Открытой политике». Многие сотрудники, в том числе Леонид Тодоров, проводили время в ИНИОНе, подбирая книги по темам, интересовавшим Гайдара: в его рабочем кабинете до сих пор хранятся инионовские ксерокопии.
Рукописи Егор показывал множеству людей, которым доверял, в том числе профессиональным журналистам – Леониду Радзиховскому, Виктору Ярошенко, Отто Лацису. Редактурой и обсуждением ее деталей с автором занимался Леонид Лопатников. С Ярошенко спорили о названиях: Виктор Афанасьевич предлагал назвать главную книгу Егора «Длинной историей», Гайдар не соглашался. Не нравилось Ярошенко – в силу банальности – и название второй важнейшей книги «Гибель империи». Но в результате оно-то и сработало: именно эта книга стала бестселлером и самой переводимой из всех работ Гайдара.
В последние годы Егор Тимурович наговаривал тексты своих книг, при этом во все убыстряющемся темпе ходил по кабинету, иногда те, кто стенографировал, едва поспевали за ходом его мысли. Затем начинался монтаж фрагментов и работа над источниками и многочисленными сносками, которые превращались в своего рода отдельную книгу в книге.
«Гибель империи» – пророческая работа. Дело не только в точном и детальном разборе «предсказаний назад», но и в том Гайдар предсказал эксплуатацию властью постимперского синдрома, равносильную использованию «политического ядерного оружия»: «Обращения к постимперской ностальгии, национализму, ксенофобии, привычному антиамериканизму и даже к не вполне привычному антиевропеизму вошли в моду, а там, глядишь, войдут и в норму. Важно понять, насколько это опасно для страны и мира».
Вошло в норму. Стало опасным для развития страны и ее нормальных отношений с внешним миром. А отсутствие реальных достижений в социально-экономической сфере замещается классическим набором идеологии «особого пути». Самого опасного пути, на который в принципе могла встать страна: «Мессианская идеология – важная отличительная черта тоталитарных режимов. Авторитарный – объясняет свою необходимость прозаическими аргументами: несовершенством демократических властей, значимостью динамичного экономического развития, необходимостью противостоять экстремизму. Тоталитарный – апеллирует к религиозным или псевдорелигиозным символам: тысячелетний рейх, всемирный коммунизм, мировой халифат».
«Пытаться вновь сделать Россию империей – значит поставить под вопрос ее существование». Гайдар жестко обозначал главный тренд и главную проблему. Потом раскрывал – подробно, на пальцах и фактах – механику развала империи. Точнее, саморазвала – и не только Советской империи.
Книга, описывавшая прошлое, показывала картину будущего: «Столкнувшись с экономическим кризисом, правительству приходится сокращать бюджетные расходы, повышать налоги, девальвировать национальную валюту, ограничивать импорт, сокращать дотации. Все это тяжелые, непопулярные меры. Чтобы проводить их, режим должен быть уверен, что общество их примет или что он способен использовать силу, чтобы остановить возможные беспорядки.