А. К.)», – рассказывала Екатерина Гениева.
Вот как странно совпали обстоятельства. До сих пор британские власти уверены, что Литвиненко отравил Андрей Луговой, офицер Главного управления охраны, потом ставший депутатом Госдумы, а он в 1992–1993 годах входил в охрану Гайдара и с большим почтением относился к «охраняемому объекту».
Егор Тимурович позвонил из номера в номер Екатерине Юрьевне. «Пойду на завтрак с вами, ведь я – асоциальное существо», – иронизировал Гайдар. «Он в то время худел, сидел на диете, поэтому только выпил чай и съел фруктовый салат. Я выпила кофе и съела кашу. Подавала пожилая женщина. После чего отправились на открытие конференции», – описывала ситуацию директор «Иностранки».
Минут через десять Гайдар плохо себя почувствовал и сказал Гениевой, что поднимается в номер. «Я решила, что это каприз», – вспоминала Екатерина Юрьевна. «Егор Тимурович, какой номер, – вы открываете конференцию», – сказала она ему. Он все-таки открыл конференцию, но снова начал «отпрашиваться». Он поднялся в номер и время от времени звонил Гениевой, жалуясь на свое состояние.
Гайдар: «Поднявшись в номер, понял, что должен немедленно закрыть глаза. Ощущение похожее на общий наркоз. Что-то видишь и понимаешь, но открыть глаза непросто. Протянуть руку к звонящему рядом телефону – подвиг. Из мыслей одна: вот и долетался. Думаю, что сумеречное состояние обусловлено переутомлением. Надо отчитать две лекции и немедленно назад, в Москву».
Да, две лекции: одна о миграции, другая – презентация «Гибели империи».
В какой-то момент он сказал Гениевой, что хотел бы улететь в Москву. «Егор Тимурович, – сказала Екатерина Юрьевна, – это невозможно, мы ведь и так завтра улетаем в Москву».
Гайдар: «В 14:30 сессия, на которой намечено мое выступление. Речь идет о российской миграционной политике. Заставляю себя встать, спуститься вниз и выступить. Затем вновь наваливается усталость, глаза закрываются. Надо идти в номер, как можно скорее лечь. В 17:10 раздается звонок, который, по-видимому, и спас мне жизнь».
Это Гениева напомнила Егору, что пришло время его второго выступления. «Я не могу», – ответил Гайдар.
И тогда Гениева, специалист по английской литературе, произнесла слова из романа Чарльза Диккенса «Домби и сын»: «Сделайте усилие». В диккенсовском оригинале они звучали так: «А вам нужно только сделать усилие, – в этом мире, знаете ли, все требует усилий».
Гайдар: «…то, что случилось через 15 минут, произошло бы в номере, где я был один, никто не мог прийти мне на помощь, шансы выжить были бы равны нулю. Но я прилетел сюда, чтобы представить книгу, и из-за какого-то недомогания не сделать этого просто невозможно. Встал, спустился вниз, начал выступать. На десятой минуте понял, что ни при каких усилиях воли говорить больше не могу. Извинился, пошел к выходу. Переступив порог зала заседаний, упал в университетском коридоре».
Егор Тимурович вышел в коридор, упал, ударившись головой о каменный пол старинного университетского здания, из носа хлестала кровь, изо рта – кровь и рвотные массы. Вслед за ним выбежали Гениева, посол Ирландии в России, Андрей Сорокин.
«Я над ним наклонилась, он вцепился в мою руку, и вот в таком состоянии я простояла над ним, пока не слишком быстро приехала „скорая помощь“», – рассказывала Екатерина Юрьевна.
Гайдар: «Приезжает „скорая“. Меня грузят в нее. О том, чтобы попытаться встать на ноги, не может быть и речи. Толком не могу пошевелить и пальцем. Единственное, что удается, – это открывать и закрывать глаза. Но что-то в происходящем начинаю понимать. Со мной едут Екатерина Гениева и Андрей Сорокин. Нас везут в госпиталь, везут медленно, потому что пробки. Екатерина потом рассказала мне, что я с интересом смотрел на постоянно фиксируемую кардиограмму. Уже потом, когда сознание восстановилось, понял: кардиограмма – это график. Графики – то, с чем постоянно работаю. Видимо, профессиональные интересы сохраняются и при глубоком поражении нервной системы».
Ночь Гайдар провел в больнице. Утром почувствовал себя лучше. Но его беспокоило другое. Егор действительно пришел к выводу, что звонок Гениевой и ее настойчивость спасли его: он оказался в самую тяжелую минуту среди людей и с возможностью получить медицинскую помощь. Оставшись в номере, в такой ситуации он просто умер бы.
Гайдар был уверен, что его отравили. И потому считал, что из больницы нужно как можно быстрее выбираться. В чем и убедил уже с утра Гениеву. Он просто боялся, что его убьют. Остаток дня перед вылетом Егор провел в гостевых помещениях посольства России в Ирландии.
Свои размышления того дня Гайдар описывал так: «…начинаю понимать, что врачи, получив результаты анализов, в недоумении: кардиограмма отменная, сердце работает как часы, давление повышенное, но лишь чуть выше нормы, то же относится к сахару. А между тем пациент очевидно в крайне тяжелом состоянии. Приходится думать о нарушении мозгового кровообращения. Ведь по-прежнему не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Но на протяжении следующих часов способность управлять своим телом восстанавливается быстро. К семи утра следующего дня уже могу не только встать с постели, но принять душ, побриться. Не медик, но знаю, что при инсультах так не бывает. Значит, что-то другое».
И далее: «…понимаю, что выжил чудом. Быстрота восстановления организма показывает: задачей было не искалечить, а именно убить. Кому в российской политике была нужна моя смерть 24 ноября 2006 года в Дублине? Подумав, почти сразу отклоняю версию о причастности к произошедшему российского руководства. После смерти Александра Литвиненко 23 ноября в Лондоне еще одна насильственная смерть известного россиянина, произошедшая на следующий день, – последнее, в чем могут быть заинтересованы российские власти. Если бы речь шла о взрыве или выстрелах в Москве, в первую очередь подумал бы о радикальных националистах. Но Дублин? Отравление? Очевидно не их стиль.
Значит, скорее всего, за произошедшим стоит кто-то из явных или скрытых противников российских властей, те, кто заинтересован в дальнейшем радикальном ухудшении отношений России с Западом».
Гайдар, во-первых, был уверен в том, что это было отравление. И, во-вторых, что его «заказал» Борис Березовский.
Он знал, что такое олигархи и насколько широко они могут толковать понятие «границы допустимого». Лично к нему могло быть нейтральное отношение. Но послать месседж в Россию в виде мертвого тела главного российского либерала и бывшего премьер-министра – это «красиво». По крайней мере, Егор рассуждал именно так.
Убежденность его крепла. И уже из московской больницы он снова звонил Гениевой, которая долгие годы была еще и директором Фонда Сороса в России, и просил ее связаться с Джорджем Соросом: «Попросите его сообщить миру, кто несет ответственность за отравление. Это Березовский».
Екатерина Юрьевна позвонила Соросу, который чрезвычайно волновался за Гайдара, но на просьбу он ответил следующим образом: «Я сделаю все, что угодно, кроме этого. У меня есть дети».
Ирландская полиция не нашла следов радиоактивного заражения. Ничего толком не дали и анализы. Егор лечился в московской клинике, каждый день делал переливание крови. Иногда после процедур заезжал в гости к жившему рядом Ярошенко. Здоровье его было катастрофическим образом подорвано и ухудшалось с каждым годом. В конце жизни он, человек, который всегда привык быстро ходить, говорить, действовать, передвигался невероятно медленно и с большим трудом. Больше того, он потерял вкус к жизни.
Незадолго до своей кончины Екатерина Гениева говорила: «Что-то было в той комнате, что-то было». В том номере, куда она один раз поднялась в середине дня после ланча, чтобы проведать Гайдара и убедиться в том, что он найдет в себе силы еще дважды выступить на конференции.
Отравление словно бы стало разделительной линией между всей прошлой жизнью Гайдара и теми годами, что ему еще оставалось прожить. Разделительных линий в его биографии было много: научный период, журналистский период, семинарский период, правительство, этапы работы в Думе, эпоха «теневого» интеллектуального влияния, наконец, после 2003 года – «книжный» период. И вот новая точка отсечения.
Казалось бы, мало что во внешней жизни Гайдара изменилось: он по-прежнему был очень плодовит – выходило множество статей. И по-прежнему находился в статусе гуру, к которому внимательно прислушивались: как и раньше, многие чиновники приезжали к нему в Дунино посоветоваться или проверить свои мысли и впечатления. Часто выступал на различных форумах, давал множество интервью. Но физическая его оболочка резко контрастировала с интеллектуальной. Он тяжело передвигался, плохо выглядел, резко постарел, публика с интересом обсуждала вопрос, не пьет ли он.
«Мне было больно видеть моего сына в таком состоянии», – говорила Ариадна Павловна.
А он, разумеется, ничего ей не говоря, чувствовал приближение… Смерти ли? Было ощущение его равнодушия к земным делам, которые он продолжал, и иногда весьма горячо, описывать и анализировать. Когда Гайдар выступал с лекциями, казалось, что он уже не здесь. А когда Ярошенко, о чем-то рассуждая, сказал: «А вот лет через пять…» – Егор задумчиво отвечал: «Через пять… Это так много. Меня, может быть, уже и не будет».
В эти последние три года после отравления, помимо статей, некоторые из которых составили еще две книги, он занимался двумя заметными делами: пытался предотвратить ядерную эскалацию (и события после его жизни показали, что не зря) и предсказал кризис 2008 года в России, причем в то время, когда в него не верил почти никто, включая профессиональных экономистов и правительственных чиновников.
Вечером того дня, когда Гайдара не стало, он принимал участие в узком совещании у Чубайса: обсуждался просветительский проект по истории 1990-х. Наверное, Егор написал бы еще одну книгу – про 1990-е. Про это так до конца не понятое и не описанное десятилетие, его десятилетие, которое изменило страну.