И всё-таки, думаю я, погасив в комнате свет, завернувшись в футон, вглядываясь в лунное серебро, которое сквозь окошко пролилось в темноту и похоже на большую лужу. Глаза опять наполняются слезами, сияние луны затуманивается. Слезы бегут не переставая, я всхлипываю, начинаю реветь. Щеки мокрые, из носа течёт, у меня нет больше сил себя сдерживать, и я рыдаю в голос.
И всё-таки.
И всё-таки завтра, и послезавтра, и всегда я буду его любить. Что бы ни случилось, я буду любить Тоно. Тоно-кун, Тоно-кун. Я тебя люблю.
Я думала только о Тоно, и слезы текли из моих глаз, а потом я уснула.
История третья. 5 сантиметров в секунду
1
Той ночью ей приснился сон.
Сон о далёком прошлом. И он, и она — ещё дети. Тихая ночь, беззвучно падают снежинки, огромная равнина вся покрыта снегом, вдалеке светят редкие огни домов, на свежем снеговом насте — только его и её следы.
Неподалёку высится одинокое дерево, огромная сакура. Она много темнее окружающей тьмы и кажется провалом в никуда, внезапно разверзшимся в пространстве. Он и она замерли перед сакурой. Оба не отрываясь смотрят на бесконечные снежинки, неспешно падающие откуда-то сверху, из темноты, с которой сливаются ствол и ветви дерева, и она думает о том, что ждёт её впереди.
Она уже осознала, что стоящий рядом любимый мальчик, который до сих пор служил ей поддержкой и опорой, уедет далеко-далеко; осознала и смирилась. В мыслях она снова и снова возвращается к письму, полученному за несколько недель до их встречи: он писал, что его семья опять переезжает. И всё-таки.
И всё-таки, заглядывая в бездонную тьму, она думает о том, что он уедет, что рядом уже не будет ни этих плеч, ни этой нежности, и ею овладевают беспокойство и одиночество. Всё это давным-давно прошло и должно быть забыто, думает она во сне. Но тяжесть на сердце не проходит, словно всё случилось только что и рана ещё свежа. Как хорошо было бы, если б снежинки превратились в лепестки сакуры, думает она.
Как хорошо было бы, если бы настала весна. Если бы мы двое без потерь пережили ту зиму, встретили весну, жили в одном городе и по пути домой всегда смотрели на ту сакуру. Как хорошо было бы, если бы сейчас всё было именно так, а не иначе…
Однажды ночью он читал книгу.
Перевалило за полночь; он лежал в постели и никак не мог заснуть; сдавшись, он вытащил из сваленных у кровати книг ту, что казалась поинтереснее, открыл жестянку пива и приступил к чтению.
Ночь, холод, тишина. Вместо музыки он включил телевизор, сделав звук потише; в ночном эфире шёл западный фильм. Занавеска была отдёрнута, за окном горели бесчисленные огни большого города, по-прежнему падает снег. Он пошёл после обеда, временами сменяясь дождём, который в свой черёд опять сменялся снегом; после захода солнца снежинки становились всё крупнее и крупнее, пока не начался самый настоящий снегопад.
Он не смог сосредоточиться на книге и выключил телевизор. Стало очень тихо. Последние поезда ушли, не было ни урчания машин, ни воя ветра; казалось, стоит прислушаться — и услышишь, как снаружи, за стенами его квартиры, падает снег.
Неожиданно в нём возродилось давно забытое уютное чувство, будто он окружён неким тёплым коконом и защищён от зла. Размышляя над тем, откуда это чувство взялось, он вспомнил сакуру, которую видел когда-то зимой, давным-давно.
…Сколько же лет прошло? Я закончил тогда первый класс средней школы, значит, больше пятнадцати лет[13].
Сна не было ни в одном глазу; он со вздохом закрыл книгу и одним глотком допил остававшееся на дне банки пиво.
Три недели назад он ушёл из компании, в которой проработал почти пять лет, ушёл в никуда, в свободный поиск; делать ему было нечего, и он целыми днями бил баклуши. Впрочем, именно теперь тревога, которая терзала его много лет, отступила, и сердце успокоилось.
Пробормотав: «Что за фигня со мной происходит?» — он встал из-за котацу[14], набросил висевшее на стене пальто (на соседней вешалке остался висеть костюм), надел у входа ботинки, взял прозрачный зонт и вышел из квартиры. Вслушиваясь в мягкое шуршание, с которым снежинки оседали на зонте, он неторопливым шагом меньше чем за пять минут дошёл до ближайшего магазина.
Замешкался перед стеллажом с периодикой и, поставив рядом корзинку с молоком и полуфабрикатами, быстро пролистал журнал Science. Этот журнал он не брал в руки уже много лет, хотя в старшей школе читал его буквально запоем. В номере были статьи о проблеме таяния антарктических льдов, об интерференции гравитационных волн в нашей галактике, об открытии новой элементарной частицы, о взаимодействии нано-частиц и окружающей среды. Как и прежде, он слегка удивился тому, что в мире всё ещё есть место открытиям и приключениям, и принялся листать журнал.
Ощущение дежавю — будто нечто подобное когда-то уже происходило — застало его врасплох; он вздохнул и понял: да, конечно же, эта самая музыка.
Радиоточка транслировала хит, который когда-то кажется, ещё когда он учился в средней школе, — день и ночь крутили в эфире. Слушая знакомую до боли мелодию и подбирая со страниц Science крупицы научного знания, он подумал, что давно уже не вспоминал о прошлом; от нахлынувших чувств защемило в груди, и даже когда он пришёл в себя, какое-то время по поверхности сознания продолжала бежать едва заметная рябь.
Когда он вышел из магазина, в груди ещё теплился слабый огонёк. Он уже и забыл, когда в последний раз чувствовал, что у него есть душа.
Глядя на то, как валит сплошной стеной снег, он подумал: скоро место снежинок займут лепестки сакуры.
2
Окончив старшую школу на острове Танэгасима, Такаки Тоно поехал в Токио поступать в университет. На время учёбы он снял маленькую квартиру в получасе ходьбы от станции метро Икэбукуро. Такаки жил в столице с восьми до тринадцати лет, но помнил только окрестности родительского дома в Сэтагая, и за этим исключением Токио оставался для него «неведомой землей». По сравнению с жителями островка, где Такаки провёл юность, токийцы казались жестокими, разговаривали грубо и бездушно. Они без зазрения совести усеивали улицы плевками, швыряли на тротуар бесчисленные окурки и изжёванные жвачки. Такаки не понимал, зачем нужно бросать на дорогу пластиковые бутылки, журналы и упаковки из-под еды. Насколько он помнил, раньше Токио был куда более спокойным и достойным городом.
Но что уж тут сделаешь.
Как бы там ни было, мне в этом городе жить, думал Такаки. Дважды сменив школы, он научился по-всякому заставлять себя привыкать к новым местам. Да и беспомощным ребёнком он уже не был. Повзрослев, Такаки часто вспоминал о том, как сильно переживал, когда — давно же это было! — отца перевели из Нагано в Токио. Как он, держась за руки мамы и папы, ехал по маршруту Оомия — Синдзюку, смотрел в окно поезда и видел пейзаж, совершенна не похожий на холмы и горы, к которым он привык. Такаки знал, что жить в этих местах совсем не хотел бы. Но прошло несколько лет, и ощущение несовместимости с новым местом возникло у Такаки уже при переезде из Токио на Танэгасиму. Когда винтомоторный самолёт сел в маленьком аэропорту острова и отец повёз их по дороге, вдоль которой тянулись одни только поля, луга и электрические столбы, Такаки охватила острая ностальгия по столице.
В конце концов, какая разница, где жить? К тому же на этот раз я переехал по собственной воле. Так он думал, стоя в крошечной комнатке посреди не распакованных ещё картонных коробок и глядя в окно на бесконечные ряды токийских домов.
О четырёх годах в университете даже и вспомнить нечего, думал Такаки. Учась на факультете естествознания, он всегда уделял занятиям много времени, но после окончания лекций в университете не задерживался и в свободные часы занимался подработками, ходил один в кино или слонялся по городу. Иногда, если обстоятельства позволяли, шёл мимо университета в маленький парк, располагавшийся по пути на станцию Икэбукуро, и читал там книгу. Поначалу, когда Такаки смотрел на пёстрые толпы гулявших по парку людей, у него голова шла кругом, но вскоре он привык и к этому. В университете и на работе у Такаки появлялись друзья, по прошествии времени он закономерно потерял контакт со многими, зато с немногими сумел сблизиться ещё больше. Друзья собирались по два три человека на квартире у кого-нибудь из них, пили дешёвый алкоголь, курили, коротали ночи за разговорами о том о сём. На протяжении четырёх лет какие-то убеждения Такаки понемногу менялись, а в других он, наоборот, укрепился.
На первом курсе, осенью, у него появилась возлюбленная. Они познакомились на работе; девушка была его ровесницей и жила с родителями в Иокогаме.
В то время Такаки подрабатывал в университетском кооперативе — продавал во время большого перерыва обеды в упаковках. Он очень хотел найти подработку за стенами университета, но слишком уставал на лекциях и решил, что работа в кооперативе — не самый плохой вариант превратить чуток свободного времени в какие-никакие, но деньги. В 12:10, как только заканчивалась вторая лекция, Такаки сломя голову нёсся в столовую и выкатывал тележку с упакованными обедами со склада к прилавку. Обычно за полчаса они с напарницей продавали до сотни упаковок. Потом садились в уголке столовой и за пятнадцать минут, остававшихся до третьей лекции, поспешно съедали собственный обед. Такаки продавал обеды три месяца. Его напарницей была девушка из Иокогамы.
Это была первая женщина, с которой Такаки начал встречаться. Он многому у неё научился. С ней Такаки познал и доселе неведомые радости, и доселе неведомые печали. С ней он утратил девственность. С ней он понял, каково это — быть настолько сильно привязанным к другому человеку; иногда Такаки мог справиться со своими чувствами, иногда нет, последнее случалось достаточно часто, причём ни любовь, ни ревность контролю вообще не поддавались.