Вот сейчас, вот в это мгновение, в этой точке времени и пространства, на кухне, залитой майским солнцем. Она моя, моя, моя, я захватил и поработил ее, я ее единственный слуга и хозяин, и каждое движение приближает меня к победе над миром. Только я, только она, только сейчас, сейчас, сейчас!.. Все исчезнет и перевернется, и останемся только я и она, и еще этот свет, которого так много, и больше — нельзя, нельзя, нельзя!..
И в этот момент все рухнуло и обвалилось.
Какое-то время грохотало, рвалось и сыпалось, а потом Константинов вдруг начал осознавать себя — среди собственной кухни, странно видоизменившейся за несколько секунд, и со своей мулаткой, которая улыбалась ему в лицо.
— Что ты со мной делаешь! — выговорил он, мрачно глядя ей в глаза.
— Я с тобой ничего не делаю, — она засмеялась довольным и очень женским смехом. — Это ты со мной все время что-то делаешь, да еще во всяких неподходящих местах!
— Места все подходящие! — возразил Константинов, потянул и поднял ее со стола. — А… Ты же во что-то была одета? Или нет?
— Была! — призналась мулатка, полезла на плиту и сняла с нее халатик с кистями и шелковыми шнурками. Нацепила и завязала шнурки. — Вот именно в это я и была одета, только ты, как обычно, ничего не заметил!
— Мне некогда было, — признался Константинов, — я давно тебя не видел. Тридцать шесть часов.
— Ты бы штаны надел, — посоветовала Тамила Гудкова, редактор женской рубрики, — а то вдруг я начну к тебе приставать!
— Валяй, — разрешил Константинов, но послушно отправился искать штаны.
Она никогда к нему не «приставала». Секс всегда начинался с него, он атаковал решительно и быстро, и иногда ему казалось, что она соглашается только потому, что не успевает отказать или из чистого любопытства — что-то он выкинет на этот раз!
Думая такие думы, Константинов чувствовал себя отвратительно.
— Саша! Кофе!
— Он давно холодный, — пробормотал сам себе под нос, застегивая джинсы.
— Я уже сварила новый!
Он вышел на кухню — попытка номер два! — с деловым видом посмотрел по сторонам, обнаружил беспорядок, свидетельствовавший о его недавнем безумии, нахмурился и отодвинул от плиты тяжелый итальянский деревянный стол. Поднял с плитки плетенку для хлеба, некоторое время раздумывал, что именно с ней сделать, и зачем-то положил в раковину. Тамила достала ее из раковины, сунула на место и поставила на стол кружку с кофе.
— Омлет или яичницу?
Константинов подумал.
— Яичницу. С чем-нибудь. С сосиской, или что там у нас есть?
— У вас ничего нет, — язвительно сообщила Тамила. — Но я привезла грудинку.
В халатике с кистями и шелковыми шнурками она возилась у плиты и засмеялась, когда лопаточка вдруг выпала у нее из руки.
— Домовой толкается, — сообщила она Константинову, — значит, сегодня будут хлопоты.
В том, что она говорила и делала, была какая-то уютная и мирная обыденность, счастье повседневности, как в детстве, когда его, маленького, сдавали бабушке и каждый день повторялось одно и то же.
С утра они шли гулять на бульвар, и бабушка несла бумажный пакет, в котором у нее была черствая булка. На бульваре они кормили толстых голубей, крошили булку на лавочку и на ровный, утоптанный снег. Голуби слетались, хлопали крыльями, ворковали, совались, чтобы ухватить кусок побольше, и Константинову это очень нравилось. Потом на саночках они ехали на горку, и он, пыхтя, затаскивал санки наверх, а затем съезжал по ледяной дорожке туда, где стояла бабушка. Когда он ехал, она всегда махала ему рукой и делала большие глаза — как бы ужасалась, что он едет так быстро. Накатавшись, они заходили в булочную на углу, и бабушка покупала батон за двадцать две копейки и калач, который Константинов очень любил. С калачом и батоном, замерзшие, накатавшиеся, они шли домой и жарили котлеты. Почему-то всегда котлеты, или, может, он просто так запомнил?.. Котлеты были ровные, кругленькие, масло на сковородке шипело, и брызгалось, и стреляло, и пахло упоительно, а к чаю был калач с маслом и вареньем, и ничего вкуснее невозможно было придумать! После обеда бабушка укладывалась полежать — всегда с одной и той же газетой под названием «Комсомольская правда», а он, сытый и нагулявшийся, приваливался к ней под бок. Он никогда не засыпал — он же взрослый, не станет же он спать после обеда! — но все-таки иногда задремывал, слушая, как шуршат страницы и бабушка что-то время от времени ворчит себе под нос.
Тамила Гудкова, мулатка, красавица и вообще деловая женщина, иногда вдруг вызывала в нем те же самые чувства — как будто бабушка читает, а он мирно посапывает рядом, и так будет всегда, — и от этого становилось немного страшно.
— Тебе с хлебом?..
— Что?
Она закатила глаза:
— Яичницу! С хлебом?
— Ну, давай с хлебом!
Она поставила перед ним тарелку, проворно налила кофе, достала из холодильника молоко — он следил за ней глазами, — закурила и уселась напротив.
— Ешь, остынет.
— Почему ты не спрашиваешь у меня про Питер?
— Как же я могу спросить у тебя про Питер, если ты сначала хочешь стукнуть меня шваброй, а потом занимаешься со мной любовью на кухонном столе?..
Константинов поморщился. Он был ханжой и не любил, когда она вслух говорила про… ну, про всякие такие штучки вроде кухонного стола!
— Ну, спроси уж, что ли!
— И… что там было? В Питере?
Она смотрела в окно, курила, и было совершенно ясно — волнуется. Все очарование сегодняшнего утра, с торжественным солнечным светом, неожиданным страхом, а потом неистовой любовью, вдруг испарилось, как будто улетучилось в форточку.
— Там пристрелили депутата Садовникова, с которым встречалась Любанова.
Тамила посмотрела на него. Он ел яичницу, энергично работал челюстями.
— Ну… а к нам это какое отношение имеет?
— А что? Не имеет?
— Саша, не заводись.
— Я не завожусь. Но я работаю на Любанову черт знает сколько лет, и у нее проблемы. У нее проблемы в Лондоне, проблемы в Москве, а теперь еще и в Питере.
Она помолчала.
— Скажи мне, ты… встречался с ним?
Константинов кивнул, не отрываясь от яичницы.
— Все… в порядке?
Он опять кивнул.
— Саша! Ну, расскажи мне!..
Ему не хотелось рассказывать, и он знал, что все равно расскажет. «Мулатка, просто прохожая» не только имела над ним необыкновенную власть, непостижимым образом она еще стала частью его жизни, и он иногда не понимал, где кончается ее жизнь и начинается его собственная!..
— Ты заплатил деньги?
Молчание, вздохи и ритмичное чавканье.
— Саша!
— М-м?
Она вскочила, прошлась по кухне, и следом за ней по кухне прошелся запах ее духов, такой знакомый и такой тревожный.
— Ты… что-нибудь узнал?
— Узнал.
Она кинулась к нему, присела и вцепилась длиннющими когтями в его джинсовое бедро.
— Что ты узнал? Ну хватит уже, ну сколько ты будешь надо мной издеваться?!
Константинов доел яичницу, одним глотком допил кофе, поднялся и отошел к плите так, что она осталась сидеть на корточках подле его стула.
— Я никому ничего не платил, — сказал Константинов, старательно следя за тем, чтобы это прозвучало как можно более решительно. — Прости.
Тамила Гудкова ахнула и, кажется, хотела закрыть лицо руками, но не стала, сдержалась в последний момент. Шоколадные глаза заволокло слезами, и нежное горло сильно задвигалось. Она была очень гордой и не желала плакать.
Константинов не мог этого видеть.
Он бросил кофейник, присел рядом с ней и обнял.
Десять минут назад, когда он обнимал ее, она была живая, теплая, вся состоящая из любви к нему и радости жизни. Сейчас она казалась сделанной из папье-маше, сухой и ненастоящей.
— Послушай, — заговорил Константинов. — Это было ясно с самого начала. Никто ничего мне бы не рассказал. У меня забрали бы деньги, и этим все кончилось бы, понимаешь? Я не хотел тебя расстраивать, но это так и есть!
— Расстраивать? — переспросила Тамила и сбоку посмотрела на него. Он вдруг не узнал ее, так сильно она изменилась. — Ты не хотел меня… расстраивать?!
— Нам предложили информацию, — сказал Константинов, — и объявили, что она продается. Если хотим, мы можем ее купить.
— Не нам, а мне, — сказала она с усилием, — именно мне!.. А ты… ты все испортил!
— Я ничего не портил! Я совершенно уверен, что человек, который ее нам предложил, просто откуда-то узнал, что… что ты… что у тебя…
Она вдруг поднялась так резко, что Константинов, не успевший убрать руку, сильно стукнулся локтем о столешницу.
— Он узнал, что ты готова заплатить любые деньги за эти сведения. Но я тебе голову даю на отсечение, что никаких сведений у него нет и не было!
— Откуда ты знаешь?! — Она все-таки заплакала, даже гордость ее не спасла, но плакала всего одну секунду. Слезы пролились, сверкнули, и она быстро вытерла лицо первым, что подвернулось ей под руку. — Я тебя просила, я тебе… доверилась, а ты!..
— Тамила, — жестко сказал Константинов. — В то самое время, когда я шатался по Питеру, там застрелили лидера «России Правой», который на будущих выборах должен был сотрудничать с нашей газетой. Любанова еще до отъезда на переговоры заподозрила неладное, потому что Сосницкий вел себя как-то странно…
— Что мне за дело до Сосницкого и какого-то там лидера? — спросила она с презрением. — Я просила тебя помочь, а ты…
— А я не верю в такие совпадения! — Константи нов долил в кружку остывшего кофе, насыпал сахару и помешал. — Все дело в том, что кому-то было нужно, чтобы я оказался в Питере в это время!
— Ты-ы?! Ты-то тут при чем?!
— При том, что неизвестно, кто застрелил Садовникова! — крикнул Константинов. — И этот человек, с которым я встречался, он очень странный, знаешь!.. Когда я ему сказал, что не будет никаких денег, если я сразу ничего не узнаю, он просто ответил: «Ну и пожалуйста!» — повернулся и ушел! Ну ты же взрослая девочка, ты же понимаешь, что так дела не делаются! Если он на самом деле собирался продать мне информацию и получить за нее деньги, значит, он должен был проявить хотя бы какой-то интерес! А он не проявил никакого!